Спор об авторстве сказки
Издатель эпатирующей книжки Владимир Козаровецкий поместил на обложке пушкинский рисунок: вытянутая мордочка конька в профиль, явно автошарж Александра Сергеевича. Можно сочинить, что это грусть Пушкина о проданном (?) “Коньке-Горбунке”. Вспомним: вещая кобылка заклинала Ивана-дурака: “Двух коней, коль хошь, продай, но конька не отдавай”.
А случилось нечто. В апреле 1834 г. в журнале “Библиотека для чтения” с разрешения главного редактора профессора Сенковского, цензора Никитенко и издателя Смирдина была напечатана I-я часть сказки под именем Петра Ершова. Просвещенная публика удивилась: прекрасная вещь, а написал ее юноша в 17—18 лет, студент Петербургского университета. К тому же провинциал, сибиряк из Тобольска, он еще не успел пропитаться духом и веяниями русской литературы. Как же молодой человек сотворил вещь, где герой, мужицкий сын, посмеивается над самим царем?
Сам по себе студент Ершов, скромный, незаметный, тихий, до этой публикации не проявил никак поэтических способностей. И вдруг! Откуда бы в его сказке такая звонкость строки, смелость суждений, незаурядный темперамент, ловкая хитрость героя, даже кураж во встречах с царями? Уж не новый ли гений прикатил в Петербург на Коньке-Горбунке?
Ершов был беден, постоянно нуждался и, возможно, подрабатывал — выбеливал черновики текстов поэтов, даже стихов Пушкина по рекомендации профессора Плетнева. П.В.Анненков, готовя “Материалы для биографии Пушкина”, записал: “…Первые четыре стиха этой сказки, по свидетельству г-на Смирдина, принадлежат Пушкину, удостоившему ее тщательного просмотра”. Вот эта начальная строфа:
За горами, за долами,
За широкими морями,
Против неба — на земле
Жил старик в одном селе.
Куда же было деваться хитрому Смирдину, коль в ту пору не было на Руси, кроме Пушкина, поэта, кто бы мог так отчеканить астрономическое местоположение героев сказки — “против неба — на земле”! В “Русалке” (1832 г.) у Пушкина уже сверкнул этот мистический образ: “Между месяцем и нами/Кто-то ходит по земле…”
Мы все читали сказку в детстве, не подвергая сомнению авторство Ершова. Человек с парадоксальным восприятием и мышлением Александр Александрович Лацис написал дерзостную статью, а потом и книгу “Верните лошадь”, издал две книжки с “пушкинским” текстом 1834 года “Конька-Горбунка”. И что же? Случился шум в литературной среде? Ничего подобного! Не разволновались, не возмутились, не разбили в пух и в прах Лациса и его отважного продолжателя, эссеиста Владимира Козаровецкого. Исследователь текста сказки в предисловии жестко формулирует вопросы своим грядущим оппонентам. Но пушкинисты молчат. Может быть, считают себя оскорбленными никчемным предположением?
Гений любил мистификации
Конечно, сенсационное утверждение о пушкинском авторстве не подтверждено ни свидетельскими показаниями, ни архивными материалами или воспоминаниями современников поэта. Эти соображения строятся на стилевом анализе. “Конек-Горбунок” корнями, образным мышлением, лексическими построениями пророс из сказочной философской пушкинской магмы. В этой сказке вспыхивают тайные пушкинские желания и надежды: “Так нельзя ль, отцы родные,/Вам у Солнышка спросить:/Долго ль мне в опале быть,/И какое повеленье/Мне исполнить для прощенья?”.
Однажды Пушкин рассказал своему другу М.П.Погодину, что ему накануне экзекуции над пятью декабристами приснился сон, “будто у него выпали пять зубов”. Пушкин не любил Александра I и свои надежды на свободу возлагал на Николая I. В “Коньке-Горбунке” исследователи находят пушкинские аллюзии в рассказе Месяца ясного о грехе страдающего кита: “Он за то несет мученье,/Что без Божия веленья/Проглотил он средь морей/Три десятка кораблей./Если даст он им свободу,/Снимет Бог с него невзгоду”.
Цензорские бонзы ни за что не пропустили бы “Конька” в печать, если бы Пушкин значился его автором. Можно допустить, что поэт сознательно пошел на очередную мистификацию, лишь бы издать сказку под любым именем. Наивный провинциал, что-то черкающий юным пером, для издательской авантюры вполне подходил. Известна пушкинская любовь к мистификациям. Проспер Мериме издал свое собственное сочинение как перевод фольклора — “Гузла, или Сборник иллирийских стихотворений”. Прекрасный французский текст произвел на Пушкина сильное впечатление, и он перевел его на русский, получились “Песни западных славян”. Узнав об этом переводе, Мериме признался в своей мистификации и извинился перед Пушкиным.
Сам Пушкин — мастер мистификации. Он печатал “Повести Ивана Петровича Белкина” без своего имени. Анонимно ходила по стране “Гавриилиада”. Однако стиль, дерзкий размах метафорического допущения небесного греха, блеск версификационного искусства неопровержимо кричали об авторстве Пушкина. Теперь “Гавриилиада” — в собрании сочинений поэта. И никого это уже не шокирует: авторства не опровергнуть!
Цензура против, а деньги поэту нужны
В 1836 году, окончив университет, Ершов уехал в родной Тобольск учительствовать. Говорят, всегда нуждался в деньгах. За опубликованную первую часть “Конька” в “Библиотеке для чтения” он получил 500 рублей. По тому времени — большие деньги. Переиздания “Конька”, вероятно, ничего ему не приносили. И Ершов обратился к Сенковскому в 1841 году с укором, дескать, ему за журнальную публикацию в 34-м году не доплатили. Сенковский учтиво, но беспощадно указал Ершову на то, что “вывел его в люди”. Следовательно, “с него довольно”.
Неужели верно предположение Лациса и Козаровецкого о том, что Пушкин просто разрешил Сенковскому и Смирдину издание “Конька-Горбунка” под чужим именем? В композиционном строении всех пушкинских сказок и “Конька” много общих приемов, обращений вроде “Месяц, месяц, ты могуч…” (“Сказка о царе Салтане”). “Здравствуй, Месяц Месяцович!” (“Конек”). В “Сказке о царе Салтане” Пушкин вдруг включает звук песни: белка “с присвисточкой поет/Во саду ли в огороде…” Иван в “Коньке” напевает песню “Ходил молодец на Пресню”. Откуда тобольчанину знать чисто московскую песню? Иван наслаждается еще одной несибирской мелодией — “Распрекрасные вы очи”.
Невиданная дерзость
Пушкин, новатор языка и словотворец, придумывает неологизмы: “Кроткий ангел белорунный”, “Люцифер… челоперунный” или “сребролюбивый”. И в “Коньке” есть похожие словообразования: “Не простым корми овсом—/Белояровым пшеном”. Или “Жароптицево перо”.
“Конек-Горбунок” пронизан озорством, пушкинской веселостью духа. Рифмовка точна и виртуозна, она свидетельствует о безупречном поэтическом слухе: “Кобылица молодая,/Задом передом брыкая…” Представьте, постаревший Петр Ершов “улучшил” строку: “Кобылица молодая,/Очью бешено сверкая”.
С какой импровизационной легкостью с языка поэта слетает изумляющее созвучье: “Я те снова подведу,/Мой дружочек, под беду”. Составная рифма — это же взгляд Пушкина в эпоху модернизма. Или вот еще поистине пушкинский образ: “И нейдет ли царь Салтан/Басурманить христиан?”. Все эти совпадения — точный объединяющий прием сказочного пушкинского цикла.
А вот гениальные строки, безупречные по звуку и мысли:
Только, братцы, я узнал,
Что конек туда сбежал,
Где (я слышал стороною)
Небо сходится с землею,
Где крестьянки лён прядут,
Прялки на небо кладут.
Тут Иван на небо въехал
Да по небу и поехал.
Мудрый о. Павел Флоренский открыл собственным ключом природу гениальности Моцарта, Фарадея и Пушкина: “Они дети по складу, со всеми достоинствами и недостатками этого склада”. Посредственный стихотворец, как ни старайся в творчестве походить на гения, не сможет, хоть лопни. В “Коньке-Горбунке” есть вспышки, миги шаловливой детской непосредственности. Один пример: “За шатер Иван забился/И давай дыру вертеть,/Чтоб царевну подсмотреть”.
Ерш в сказке — ключевая фигура
Судебные эксперты спросили бы: зачем Ершов не сохранил, то есть уничтожил свой дневник и беловую рукопись “Конька” с пометками Пушкина? Подлинность текста можно и нужно уточнить сравнительным изучением стиля, творческого почерка Пушкина и Ершова. В третьей части “Конька” подробно и весело вызван к царственному киту колючий ёрш. Темпераментом он совсем не похож на Петра Ершова — любит драться, покричать. Но одно замечательное свойство роднит ерша с Ершовым. Они знают, где лежит. В данном случае заветный перстень Царь-девицы. Но сундук с волшебным перстнем ёрш бессилен поднять. Тут рыба покрупнее нужна. А уж чтобы открыть волшебный сундук, требуется мистическая сила. Вот этим мистическим могуществом обладал конек. И Александр Сергеевич Пушкин! А ёрш в волшебстве не чует прока: “Я ж пойду теперь ко дну/Да немножко отдохну”.
Я коснулась только верхушки айсберга. Погрузиться в глубину, в подводное течение тайны создания “Конька-Горбунка” — не моя забота. Отчего же академики или доктора наук не желают понять скрытый смысл жесткой метафоры сказки? Лежит поперек моря-окияна “чудо-юдо рыба-кит/Десять лет уже страдает./А доселева не знает,/Чем прощенье получить…/Все бока его изрыты,/Частоколы в ребра вбиты…” Петр Ершов даже не понял крамольную мысль, скрытую в этих строках, о чем свидетельствует разговор Пушкина с ним о Сибири. “Это страна умных людей”, — сказал ему Пушкин. Ершов даже обиделся: “Мне показалось, что он смеется надо мной. Потом уж понял, что о декабристах напоминает”.
Еще одна попутная деталь. В августе 1839 г., накануне приезда Гоголя в Москву, была опубликована статья Константина Сергеевича Аксакова (посмертно). Название тяжеловесно: “О некоторых современных собственно литературных вопросах”. В ней противопоставлены обе столицы (в пользу Москвы). В Петербурге, по мнению Аксакова, “рои поэтов-однодневок”, “дети гниения в бесчисленных роях”. П.П.Ершов назван среди тех, кто представляет “форму устаревшую, лишенную жизни”. Его имя рядом с Булгариным, Гречем, Л.Я.Якубовичем и Иваном Панаевым.
Аксаковы знали всю закулисную жизнь литературного Петербурга и Москвы. И “Конька-Горбунка” критик не брал в расчет, вероятно, зная о настоящем авторе. Даже в XXI веке он все еще летит и цокает звонкими копытами.
Господа пушкинисты, так кто же на самом деле в той сказке был, “мед, вино и пиво пил”?
