“...я где-то здесь, наверно...”

— Татьяна, хоть сегодняшний праздник мы справляем и без Александра Яковлевича, давайте грустить не будем. Он ведь очень любил свои дни рождения.

— Помню последний день рождения, правда, он уже был болен. Приехали многие его друзья, хотя мы жили тогда в Марьине. Как всегда было и чтение стихов, разговоры… Для него день рождения всегда был важный праздник. У него был вневозрастной характер. Он умер, когда ему было 67 лет. Такой непосредственный, легкий человек…

— В его стихах много колдовских строк, завораживающих. Пожалуйста, всего два слова: “Остановиться, оглянуться…” Но вы-то не просто читатель. Что для вас его поэзия?

— Я его стихи никогда наизусть не учила — только слушала с его голоса, он мне читал. А вот сейчас его нет — и вдруг на ум приходит то одно, то другое его стихотворение. Помню все. Трудно о нем говорить. Почему? Ощущаю я его значимость в моей жизни — и не только в моей. Таких людей я не встречала. Он как певчая птица.
#video#

— Ну расскажите. О себе, о знакомстве с ним…

— Я художник-оформитель. Родилась я в эвакуации. А Саша родился в Москве, жили мы недалеко друг от друга — он на Большой Грузинской, а я на Никольской. Ходила в 635-ю школу, в которой литературу преподавал Александр Яковлевич Аронов. 24 года, кудрявые волосы, синие глаза, ходит — голова откинута… Пушкин просто. Я, правда, не у него училась, но педагог был замечательный. Педагогике ведь научить невозможно, это врожденный талант. Надо быть собой, не мэтром каким-нибудь. Вот он был такой. Хохотал — у него в классе такое веселье стояло! Еще он преподавал в ГИТИСе — тоже литературу. И параллельно заканчивал аспирантуру в Институте художественного воспитания. Вообще он закончил Потемкинский педагогический — был такой институт в Москве.

Я училась в 10-м классе. Он вел литературные кружки, было очень интересно слушать. Были литературные вечера, он там блестяще читал — не помню, читал ли свои стихи, но Ходасевича, Маяковского читал темпераментно, артистично. Очень мне понравился этот человек. Была влюблена… Но мне было тогда всего шестнадцать, и наши пути разошлись, естественно.

— Так было приближение друг к другу?

— Был один вечер, когда мы все вместе ходили на какой-то спектакль, и он меня провожал. А потом кто-то донес в учительскую, что вот, меня педагог провожает. Тогда с этим было очень строго. Ему сделали предупреждение. Больше никаких встреч, провожаний не было. Переживала очень… Но потом жизнь, как говорится, пошла своим чередом, я замуж вышла, родила в 63-м Максима. А с Сашей мы встретились, когда Максу было 15 лет. Совсем случайно встретились. Я уже была в разводе, работала художником в Доме ученых. Там проходил устный выпуск газеты “Московский комсомолец”, где он выступал. Я послала ему записочку: мол, я ваша ученица. Если у вас найдется время, я бы хотела с вами встретиться. Это его заинтриговало, и он пришел ко мне в мастерскую.

— Он вас вспомнил по записочке?

— Нет, он не знал, к кому идет! Он такой человек — ему были вообще интересны люди. Когда он меня увидел, узнал меня, конечно. Мы поговорили, повспоминали… Но он был женат. И мы расстались опять. И встретились уже через четыре года, и он уже был свободен. Он уже сам ко мне подошел. И вот с тех пор мы были вместе.

— Максим был очень рад. Принял его хорошо. Причем сын очень ко мне привязан, ему хотелось быть главным. Но Александр Яковлевич его не отодвигал, всегда исключительно хорошо с ним разговаривал. Беседовали, спорили. Жили мы тогда все вместе — тогда это было метро “Ждановская”, сейчас называется “Выхино”. Двухкомнатная квартира — в одной комнате моя мама жила, в другой мы втроем. Три спальных места, рояль и шкафы с книгами.

В Доме ученых я проработала 25 лет. Потом я перешла в Дом журналиста. Саша после работы всегда у меня сидел… Все время были вместе.


Мама его была удивительная женщина. Образования никакого не имела, удивительно много читала, грамотная речь… Назвала сыновей — Сашей, в честь Пушкина, и его младшего брата — как брата Пушкина, Левой. Саша на маму очень похож. Олег Хлебников писал о первой встрече с Сашей: я вошел и увидел белого негра! Даже не негр… Австралийские аборигены — вот он на кого похож. Папа был музыкантом, играл в основном на духовых инструментах.

— И вот рос у них мальчик…

— Рос мальчик, очень способный. Папа пробовал его учить музыке, но… Саша рассказывал: “Я падал лбом на инструмент и засыпал”. Но папа его научил играть на концертино — такая небольшая гармошка. Стихи начал писать в школе…

— Все долгие советские десятилетия у Аронова не вышло ни одной книги. А хоть какие-то публикации в журналах?

— Редкие публикации были. А потом — уже при мне — вышла первая книжка “Островок безопасности”. Собирали книжку его друзья — он не умел этого делать, это же целый процесс. За него сделали эту книжку, когда уже посвободнее стало, ближе к горбачевским временам. Потом вышла книжечка “Другая жизнь”. Он не мог ходить, просить, предлагать себя. В основном стихи выходили в газете. Саша был легендарный поэт: книг у него не было, но Москва о нем знала. Сарафанное радио. Тогда редакция “МК” была на Чистых прудах. Он был в то время зав. школьным отделом. Руководитель из него никакой, руководил отделом Юра Щекочихин. Юра пел все его песни, а песни расходились по Москве. Песен же много, а знают сейчас только одну — “Когда у вас нету тети”.

— Кстати, Никитин слегка изменил слова. В стихах “когда”, а не “если”, и “ударник гремит басами”, а не “оркестр”.

— С музыкальным сопровождением так неудобно петь. По крайней мере, так объяснил Сергей Никитин. Ну это не столь важно. Сохранен сам смысл. Между прочим, это грустная песня, никакая не веселая. Саше нравилось, как Никитин спел. Рязанов же взял эту песню как народную. Никто не знал, что это Сашины стихи. Было так: на студии шла запись этой песни, там оказалась какая-то актриса, которая сказала: “О, Сашина песня!”

— Но, к сожалению, в народ ушла только эта песня…

— Так это не к сожалению! А удивительно. Причем мало кто знает, что это Аронов написал. Ее воспринимают как народную. Это же очень здорово. А песен у него много. Вот “Аэрофлот” — чудная песенка, актуальная и в наши дни.


…Тридцать лет он проработал в “МК”. Чего только за это время со страной не было. Но — удивительное дело! — почитав те, давние заметки, там не найдешь конъюнктуры. Они как сегодня написаны. У Аронова время не бывает временным, такой парадокс. Все на вырост — для нас.

— Татьяна, как ему это удавалось? Вряд ли он был вне политики — если тебя не издают, волей-неволей задумаешься.

— Нет, он реагировал на все политические события. Очень ярко выражался, прямо скажем.

Вот рвешься ты, единственная нить.
Мне без тебя не вынести, конечно.
Как эти две звезды соединить —
Пятиконечную с шестиконечной?
Две боли. Два призванья. Жизнь идет,
И все это становится неважным.
— Жиды и коммунисты, шаг вперед!
Я выхожу. В меня стреляйте дважды.

Он ведь и в компартии был. Но все через внутреннюю боль за то, что творится. Печатался в журнале “Синтаксис” (парижский альманах под редакцией Марии Розановой, супруги Андрея Синявского. — В.К.). У него там вышло вот это:

Посредине дня
Мне могилу выроют.
А потом меня
Реабилитируют.
Спляшут на костях,
Бабу изнасилуют.
А потом — простят.
А потом — помилуют.
Скажут: срок ваш весь,
Что-нибудь подарят…
Может быть, и здесь
Кто-нибудь ударит.
Будет плакать следователь
На моем плече.
Я забыл последовательность:
Что у нас за чем.

Оно и сейчас актуально. Потом “Синтаксис” прикрыли, вызывали в КГБ, предложили “посотрудничать”. Он отказался. И с тех пор стал опальный и невыездной. Ни в Болгарию, никуда.

Первый его вояж был уже после перестройки — выбрался в Израиль. Он ведь шестидесятник, но ни в одну коалицию поэтов-шестидесятников он никогда не входил. Ему это было неважно. Важно было то, что он говорил стихами.


…В каждом стихотворении Аронова есть лесенка в небесные сферы. Как будто он видит то, чего не видим мы с вами…

— Еще у него есть замечательная песня, — продолжает Татьяна. — Она посвящена памяти венгерского поэта Миклоша Радноти.

Да будут до утра
Друзья в моем дому.
Я всех пойму спокойно и устало.
Любимая меня
Обманет потому,
Что я ее обманывать не стану.
А в пыльных городах
Невероятных стран,
Когда дворцовый путч у них случился,
Возьмут меня за то,
Что сам я не тиран
И никого хватать не научился.
Чужие поезда
Уходят на Восток,
И дым за ними рвется и клубится —
И буду я убит
За то, что не жесток,
И потому что сам я — не убийца.

— Да, это то самое. “Никого хватать не научился”.

— Локтями никогда не работал. Жил свободно, достойно, порядочно. Все хорошие слова — это ему. У него никогда не было зависти. Когда слышал у поэтов какую-то отличную строчку — для него это был праздник. Он участвовал в поэтических вечерах, творческих встречах. Но — без книги!

— Слово “зависть” здесь не подходит, но, может, было сожаление, что его меньше знают, чем Евтушенко и других?

— Он хорошо к нему относился. А себе он цену знал, я думаю. Да и не в его это характере. Наоборот, так радовался, когда у кого-то что-то получалось. Непосредственность — вот его главная черта, пожалуй.

— Помните, у Высоцкого: “Я не люблю…”. Чего не любил Аронов? В жизни, в людях?

— Хамства. Не любил, когда разыгрывают по телефону. Элементарное невежество его раздражало. А так он обычно был всем доволен. Легко мог войти в любую компанию — не было комплексов. Был очень артистичен, искрометное чувство юмора. Кто-то что-то скажет — он моментально реагирует шуткой.

— Как ему удавалось быть высококлассным журналистом и талантливейшим поэтом одновременно? Это разные типы личности.

— Он в своих колонках работал даже не совсем как журналист. Почему в этих колонках так много вкраплений стихов? Он все равно чувствовал, что это тоже поэзия. Я собирала его статьи, подборка есть. Он любил писать о новых книгах, затронувших его, о спектаклях… Знал многое, умел многое и очень интересно в своих колонках писал.

Быть журналистом ничуть не скучно,
Свободы много в такой судьбе.
Но по ночам ты лежишь беззвучно
И улыбаешься сам себе.

— Вы позволяли себе как-то подправлять его, критиковать?

— Нет! Никогда. Я всегда ему говорила: “Ге-ни-аль-но!” Потому что это так и было.

— А он?

— Смущался...

— “Я ведь комнатного бытия” — писал он. В бытовом плане поэты часто бывают беспомощны, он тоже?

— Да, но это мне не мешало. Да, он был неприспособленный к жизни человек. Каждому свое, извините. Кто-то топором работает, кто-то руками, а у нас голова. Дом всегда был на мне, и ничего тут такого нет, я не барыня.

— А он не барин. Да?

— Да, не барин. Всегда работал много, вел колонку. А еще у него были выступления, тоже как-то это оплачивалось. Да, стремился подзаработать, но достойно, на компромиссы в этом плане не шел.

— А вот кончились, скажем, деньги. Как он реагировал?

— Их никогда особо и не было, и никогда не возникало мыслей: “Ах, почему их нет?”

— Нет никакого великого поэта без веры. Если не в Бога, то во что-то. Александр Яковлевич считал себя верующим?

— Конечно. Вот даже ранние стихи. Тогда мы все атеисты были. Так нас воспитывали. Его стихотворение “Пророк” было написано в то время, когда к этому он никакого отношения не имел.

Он жил без хлеба и пощады.
Но, в наше заходя село,
Встречал он, как само тепло,
Улыбки добрые и взгляды,
И много легче время шло,
А мы и вправду были рады —
Но вот зеркальное стекло:
А мы и вправду были рады,
И много легче время шло,
Улыбки добрые и взгляды
Встречал он, как само тепло,
Но, в наше заходя село,
Он жил без хлеба и пощады.


— Вы потрясающе читаете Сашины стихи. Это его интонации?

— Конечно. Я их слышу до сих пор…

— Чему вы лично научились у него?

— Я научилась жить. Я другая стала. Иначе стала относиться к миру, к людям, появилась какая-то уверенность. Очень помогают его строки — “Четыре урока ночью”. Он это стихотворение написал для всех, а для меня это азбучные истины. У него все стихи такие парадоксальные… Что ни откроешь, все пригождается.

— Он посвятил вам многие стихи.

— Его чувства, которые он ко мне испытывал, ложились на бумагу. Первое время, когда он только умер, было очень тяжело. А потом возникло ощущение, что он где-то совсем рядом. Я как-то себя с ним сверяю…

…И глядел, глядел, глядел по ночам —
Ради бога, будить не смей.
И как птица, летела к твоим плечам
Благодарность ночи моей.
Этот отзвук слаб, но уж коль возник,
Он приходит сквозь города,
Я потом оставлю тебя — на миг.
Чтобы встретиться навсегда.

Опять же его стихи. Есть одно стихотворение, которое он посвятил не мне, а первой своей жене Нине. И мне оно помогает пережить Сашино отсутствие.

Сойдя на переходе с этой ленты,
У стенки встань и подожди меня.
Девчонки пробегут, пройдут студенты,
И станет чуть меняться время дня.
На службе никого не оказалось,
И дом стоит, по-прежнему пустой.
Но что б тебе в тот миг ни показалось —
Еще немного все-таки постой.
Ты знала ведь, что там искать не стоит.
Прошу, прими спокойно все как есть.
Не огорчайся, друг мой, все пустое.
Я где-то здесь, наверно, где-то здесь...
И, уходя средь говора и смеха,
В растекшемся пространстве золотом,
Скажи себе: он, может быть, проехал,
А может быть, проедет здесь потом.

— “В растекшемся пространстве золотом” — это же осень... Его не стало в пушкинский лицейский день, 19 октября.