Искусствовед Ладышкин сидел на теплой уютной террасе, смотрел на собеседника и мучился. Предметом его мучений был сосед, Иван Григорьевич Перемылин. Каждую среду он приносил Ладышкину порцию новых стихов собственного сочинения и требовал подробного анализа творчества. А именно — восхищения и хвальбы.
Ладышкин, искренне любивший Пушкина и Фета, никак не мог хвалить стихов Ивана Григорьевича, более того, он даже не мог их слушать. Однако приходилось! Что же сделаешь, если сын женился, перебрался в Москву, а отца поселил на даче без хорошего водоснабжения. У соседа, как назло, канализация была отличная, поэтому воду Ладышкин набирал именно в этом доме, а не на сельской полуразрушенной колонке, до которой идти, образно говоря, как до Китая.
Узнав, что Ладышкин искусствовед, сосед начал сам таскать ему воду. Правда, к полным ведрам прилагались нетленные перемылинские сочинения.
— Иван Григорьевич, поймите, я специализируюсь на живописи, а не на литературе. Я непрофессионален в этой сфере, не объективен! А вы требуете, чтобы я вас оценивал.
— Николай Петрович, я пишу стихи, и неплохие, уже пятнадцать лет. И все это время мне не с кем было поделиться, спросить совета, выслушать критику, в конце концов! С кем еще обсуждать? С глупыми учениками? Ну что вы молчите? Вам, я так понимаю, поэма "Колыбельная Ангела" не очень понравилась.
— Нет, понравилась, конечно, но вот это место меня немного смущает:
Ангел, крыльями махая,
Устремился прямо вниз.
Трепеща и замирая,
Ждет душа моя стриптиз.
— Простите, но к чему этот ангел и стриптиз?
— Как к чему?, — возмутился поэт. — Стриптиз — образно! Это обнажение души, а не тела. Моя душа готовится к оголению перед любимой, я раскрываюсь перед ней, как есть. Важнейший момент для поэта.
— Хорошо, хорошо, допустим. Тогда что вы имели в виду здесь?
— Где?
— В этом месте:
Я устрою грозы в небе,
И судьбу свою кляня,
В миг забудешь ты о хлебе,
Вспомнив только про меня!
— Грозы в небе — чтобы моя любимая отреклась от всего лишнего. Это гнев Ангела, гнев праведника, который призван для того, чтобы снять наносное. Хлеб — как символ всего не нужного: денег, золота, украшений, мебели и прочего хлама. Любовь — вот что по-настоящему важно!
Ладышкин посмотрел на вытертые, линялые брюки гостя и подумал: "Жмот и лентяй. И возлюбленная твоя не увидит ни кольца, ни новой табуретки! Надо срочно позвонить сыну и сказать, чтобы рабочих нанимал не летом, а весной, как только сойдет снег. Пусть бурят колодец немедленно, иначе Перемылин загонит меня в могилу!". Но вслух произнес:
— Вот еще момент, вызывающий некоторые сомнения:
Будут бури изрыгаться,
Как вода закаплет кровь,
Но не надо нам бояться,
Нас спасет моя любовь!
— К чему тут кровь и бури? Это же колыбельная, а не мафиозные разборки.
— И этого не понимаете! Вы образованный человек. Смотрите, бури — символ жизненных невзгод, кровь — наши слезы, тайные переживания, эротические фантазии, если хотите!
— Я не хочу…
— Что?
— Я не хочу эротических фантазий…
"Еще немного, — размышлял искусствовед, — и кровь действительно закаплет у меня из носа. Сосуды слабые, нервничать нельзя". Но поэт оторвал Ладышкина от печальных мыслей:
— Да я вам ничего такого и не предлагаю. Я в этой поэме и есть Ангел, спасающий любимую от грехов.
— Как? Вы Ангел?
"Спокойно, спокойно!, — уговаривал себя Ладышкин, — какой же ты, подлец, ангел, когда ты самый, что ни на есть сатана? Всю душу из меня вытянул".
— Так значит, вы желаете своей любимой бурь, грозы, жизненных невзгод и отсутствия мебели? Вы это называете любовью?
— Я называю любовью очищение от ненужного!
— Мебель или деньги вы считаете ненужным?
— Конечно! А вы не согласны, что деньги портят? Что золото приносит людям страдания? Посмотрите, что сделали они с нашим обществом? Вокруг одна реклама, зомбирующая рассудок, толстые глупые журналы, несущие разврат. Люди отвернулись от книг и обратились к похоти.
— Ну не все, не все ведь!
— Разумеется, именно поэтому Ангел прилетает на землю и вырывает из этого, позвольте, бардака любимую.
Ладышкин посмотрел в окно, на чистое зимнее небо. Он, как и героиня поэмы ждал ангела, который бы избавил от Перемылина. Но ангел не торопился.
— Не мое это дело, Иван Григорьевич, не мое. В поэзии я — ноль. Честно вам признаюсь.
— Я все понимаю, — любезно согласился сосед, — не волнуйтесь вы так, я делаю скидку на вашу неопытность.
— Спасибо. Но мне кажется, ваше прошлое произведение было лучше.
— Это "Песенка зимнего леса"? Где "Вот белеет елка, а за ней кусты"?
— Да, да, — нетерпеливо перебил Ладышкин, боясь, что сосед начнет декламировать стих, объемом в четыре листа мелким шрифтом.
— Вы не правы! "Песенка" слабее "Ангела". Намного слабее. Я же слежу за собой, как за поэтом: за техникой письма, за стилем, за мыслями. И за эту неделю я вырос, прилично вырос.
"Какое утомительно занятие — целыми днями следить за таким человеком", — отметил Ладышкин. Но вслух сказал:
— Может, у вас найдется немного времени, чтобы последить за классиками?
И про себя добавил: "Завтра же звоню сыну!"
