Ее почему-то все знают как взбалмошную месткомовскую Шуру из “Служебного романа”, собиравшую по 50 копеек на похороны Бубликова. А на самом деле Людмила Ивановна Иванова — актриса большая и колоритная. Звезда “Современника”, художественный руководитель детского театра “Экспромт”, она еще и по жизни даст всем сто очков вперед. Веселушка, хохотушка. Сверхоптимистка. А что за всем этим стоит — никто не знает. Когда мы договаривались об интервью, она вдруг спросила: “Простите за интимный вопрос, а какого вы года рождения? Понимаете, я сейчас занимаюсь тем, что адаптирую голос человека по телефону к его возрасту. Ну, не берите в голову, у меня много всяких нестандартных прибамбасов”.
“У меня муж — физик, он мне не дает расслабляться”
— Людмила Ивановна, а какие у вас еще нестандартные прибамбасы?
— Я сама по себе нестандартная артистка. Например, все актеры моего театра, даже молодые, встают, если есть такая возможность, в 11, в 12.
— Ну так это же обычная богемная жизнь.
— А я всю жизнь встаю в восемь. Иногда в семь. У меня муж — физик, он мне не дает расслабляться. Потом, у меня двое детей, бабушек не было. Я привыкла вставать, варить кашу, привыкла, чтобы за столом все сидели и завтракали. Еще у меня собака, с которой нужно гулять. Поэтому утром я всегда в боевом настроении. При этом я и телевизор могу до ночи смотреть, и гости сидят у меня допоздна, барды всевозможные. Но во сколько бы я ни легла, встаю все равно утром. Зато я умею доспать где-нибудь в середине дня. У нас, у артистов, днем бывает перерыв, и вот тогда можно поспать. Правда, когда я работала в “Современнике”, то после репетиции надо было добежать до дома, сготовить обед, сделать с детьми уроки. Потом, я еще всегда преподавала, никогда не работала только на одной работе.
— Знаете, с кем ни поговоришь, из тех, кто сегодня не преуспел, все плачутся: вот в наше время… А вы такая всегда энергичная, бодрая, веселая. Временные переломы проходят мимо вас?
— Надо просто делать свое дело. И кажется, хотя, наверное, и нескромно, мне это удалось. У меня есть свое маленькое дело — театр для детей и, пожалуй, для всей семьи. Там идут добрые, красивые сказки, играет живой оркестр, что большая редкость. Это мое счастье, моя отдушина. Начинали мы еще в перестройку. Вот сейчас в “Современнике” играю только один спектакль “Крутой маршрут”, выхожу с палочкой. А в нашем театре — маленькая сцена, поэтому я могу здесь и с палочкой выходить, и посидеть. Я здесь играю много ролей. И актеры молодые у нас замечательные! Мне просто повезло.
— Про артистов говорят, что все они сплошь “сукины дети”, и только про Людмилу Ивановну Иванову молвят: вот она действительно очень хороший человек. Получается, вы единственный такой хороший человек среди артистов?
— Да бросьте! (Весело хохочет.) Много очень хороших, я вам про них расскажу. Я вообще очень люблю людей и про всех могу рассказать много хорошего. Я вот никакая не звезда, никогда не играла заглавных ролей, никогда про меня не писали больших статей. Но я всегда хотела, чтобы кто-то разобрал мое творчество. Ой, что я сказала, мне мой муж не разрешает говорить слово “творчество”, он говорит, что это нескромно.
— Говорите, говорите, имеете полное право. А то вот сыграет какая-нибудь молодая артисточка в сериале и уже так томно выдает: “Мое творчество…”.
— И все-таки я стараюсь быть скромной, потому что боюсь своего мужа. Вообще мой супруг к артистам относится с иронией. Потому что считает, что все они живут одними эмоциями.
“Посмотрите, какой у нее инструмент!”
— То есть он считает всех артистов безбашенными? Вы тоже безбашенная?
— Ну нет, я себя контролирую. А вообще я довольно трудную жизнь прожила. Отец у меня умер, когда я была на первом курсе, мать заболела и дальше была на моих руках. Я получала 22 рубля стипендии, и никаких родственников в театральном мире не было. Училась в студии МХАТ. Но, слава Богу, меня очень любил мой педагог Николай Иванович Дорохин. Но он умер, когда я была на третьем курсе, а на четвертом у меня был туберкулез в открытой форме. И вот так в борьбе я закалялась. У меня были депрессии, но я из них выходила, потому что во мне есть какой-то железный стержень.
— Из-за чего были депрессии?
— Потому что я была совсем одна, понимала, что никто мне уже не поможет. Я окончила студию на “отлично”, у меня были замечательные дипломные работы. Я ведь еще училась у Пилявской, у Топоркова. Теперь почти никто не знает этих артистов, а они были великие! Когда окончила студию, получила распределение в музыкальный театр Натальи Сац. Так что моя молодость была трудная, но очень интересная. И в этой борьбе я поняла, что можно выжить, выстоять, что-то сделать, и это придавало мне силы. А с депрессиями боролась тем, что все время читала Гоголя, потому что это божественный писатель. Это как Моцарта слушать. Гоголь в конце жизни так и писал своей маменьке: “Будьте веселы, отгоняйте от себя все неприятности. Все пройдет, все будет хорошо. Если вам будет слишком весело за обеденным или чайным столом, знайте: я, невидимый, затесался меж вас”. А еще я слушала Шаляпина на своем старом граммофоне, который остался у меня от мамы, большой театралки. Понимаете, есть музыка и песни, которые пробуждают чувства. А мы, артисты, состоим из чувств.
“Никогда не хотела сыграть Анну Каренину и Снегурочку”
— То есть вы уже были готовы к ударам судьбы, закалили себя. И много у вас было этих ударов в “Современнике”? Ведь артисты как никто могут интриговать, завидовать…
— В “Современнике” у нас этого не было, там была очень хорошая атмосфера. А в Театре Сац я вообще была любимой актрисой.
— А в “Современнике” у Ефремова и Волчек — нет?
— Перед Ефремовым я преклоняюсь. Абсолютно всегда принимала то, что он хотел. Он воспитал мое мировоззрение. Он же гений! Мне не повезло: я не попала к нему на дипломный спектакль. Когда я пришла в “Современник” после двух лет работы у Сац и ночью увидела спектакль “Вечно живые”, то была потрясена и попросилась в театр. Но там уже сложилась труппа, и они ревностно относились к пришедшим со стороны. И меня в “Современник” не сразу впустили. Поначалу предложили стать секретарем правления театра и поработать на технической должности. “А с актрисой подождешь”, — сказали мне. Я смолчала. Согласилась. Но уже через месяц играла роль, сначала маленькую, потом побольше…
— И ничего для себя у Ефремова не просили? Ведь нет ничего ужаснее актерской зависимости.
— Если бы вы были молодым актером, я бы вас сейчас поучила, как жить в театре. Это же Шукшин замечательно сказал: “Когда твой час придет, ты должен быть готов”. Если хочешь какую-то роль, ты должен ее знать, должен уже ею жить — и тогда обязательно повезет и обязательно сыграешь. Может, что-то случится, кто-то заболеет, и все повернется в твою пользу. Я всегда играла то, что хотела. Но я никогда не хотела изображать Анну Каренину и Снегурочку, потому что это не моя территория. А некоторые несчастные люди хотят сыграть то, чего не могут.
— Ну а тюремный постулат “не верь, не бойся, не проси” к вам применим?
— Я не просила. Правда, дважды все-таки просила роли у Волчек. Один раз это была роль в “Эшелоне” Рощина. Мне ведь часто давали “пожилые” роли, потому что один раз в “Вечно живых” я, наверное, хорошо это сыграла. У нас в “Современнике” пожилых актеров не было, все были молодые. Вот мне и стали давать старух. В “Эшелоне” была роль старухи Саввишны, а я хотела другую, молодую девушку Иву сыграть. Мне даже казалось, что Рощин назвал ее так, намекая, чтобы играла именно я, Иванова, а Саввишну он хотел отдать Волчек. Эта Саввишна была такая мощная темная старуха. Я боялась, что вообще не смогу ее одолеть, потому что я-то человек другой немножко. А Галя Волчек мне сказала: “Давай попробуем один месяц, если у тебя не получится, дам тебе любую другую роль”. Я начала пробовать, и с первого дня она у меня сразу получилась. Я ею просто жила. И больше уже я ничего не просила.
“После родов пришла в театр, а Ефремова нет. И это страшно”
— Когда из “Современника” во МХАТ уходил Ефремов, его артисты посчитали это предательством…
— Наверное, но меня тогда там не было. Я рожала. Второго. Так что мне повезло. Но потом пришла, а его нет, и это было страшно, конечно. Но я его пыталась понять. Его же позвали мхатовцы. И Ефремов пошел спасать театр и всех нас с собой позвал. Евстигнеев больше всех говорил: не пойдем, не пойдем, и первый ушел. Но мы не хотели потерять свой театр. Я думаю, одной из причин ухода Ефремова из “Современника” было то, что он окончил Школу-студию МХАТ, а во МХАТ его не взяли, и он вынужден был пойти в Детский театр. И ему возвращение во МХАТ, да еще на белом коне, было очень важно.
— Людмила Ивановна, получается, что вокруг вас были сплошь прекрасные люди. Неужели не было таких, кто вам мешал, не давал ролей, завидовал?
— Ну как же не было?! Я же многое не замечала, потому что мне некогда было, я очень много работала. Да и ко мне прилично относились. Я всегда работала в месткоме, в парткоме, пыталась делать что-то хорошее для людей. Это моя потребность. Но я никогда не играла главных ролей, чего мне особенно завидовать.
— А почему же вы смирились с тем, что вам не давали главные роли?
— Ну, почему-то я понимала, что это не для меня, черт меня возьми. Я соглашалась с этим. Но вот был у нас спектакль “Восхождение на Фудзияму” по Айтматову, и я очень хотела играть учительницу. Я просила Галю, но она мне эту роль не дала, сказала, что это будет играть Добржанская. Потому что по пьесе она должна быть старше всех нас, а я ровесница — значит, не подхожу. А я умирала, как хотела Айшу-апу играть. И вдруг Добржанская заболела, легла в больницу. Меня вызывает Галя и говорит: “Мила, ты хотела, помоги”. И я пришла. Исполнители еще не знали текста, а я уже знала, я наслаждалась этим. Вдруг Волчек вызвала меня: “Завтра приходит Добржанская. Ты сделала очень интересную работу, так ты еще не играла, но придет Добржанская и начнет репетировать. Я тебе обещаю, что ты будешь играть в очередь. Но сейчас помоги ей, объясни, где сидеть, что говорить. Согласна?” Да как же я могу быть не согласна. Добржанская — моя любимая актриса, я из-за нее и в театр-то пошла. У меня к ней не было ни зависти, ни ревности. Я все показала ей, как играть, что играть. Потом сыграла эту роль на прогоне, а дальше играла только Добржанская. А Волчек вдруг после этого почти перестала меня замечать.
— Почему?
— Потом она мне сказала, что очень важно, чтобы сыграла именно народная артистка Союза Добржанская, так как этот спектакль пробить было тяжело. А может быть, Гале не нравилось, как я играю, по сравнению с Добржанской. После этого я от переживаний чуть не умерла, ночей не спала. Мне же никто ничего не объяснил. Так прошло два года. Мы собирались в Ригу на гастроли. Там отмечали юбилей Айтматова, а Добржанская не смогла приехать — она же работала в другом театре. И Галя себя переборола, позвонила мне ночью и сказала: “Мил, я знаю, что для тебя это травма, но скажи, не хочешь ли ты, несмотря ни на что, сыграть в этом спектакле?” Я говорю: “Галь, о чем речь, конечно, я буду играть”. Это бабушка меня наградила таким умением терпеть и прощать. Есть вещи важнее твоих обид. И слава Богу, что я это понимаю. Там есть монолог — когда учительница провожает своих десятиклассников на фронт. Эта тема всегда была для меня очень важной. Зал замер и… поверил. И мои партнеры тоже мне поверили. В зале сидел Айтматов. Потом он пришел ко мне за кулисы, поздравил…
“Спасибо вам, Шурочка, что вы нас в дома отдыха отправляли”
— У вас столько ролей, но все помнят почему-то Шуру из “Служебного романа”.
— У каждого актера есть визитная карточка, какая-то роль запоминается больше всего. А до “Служебного романа” я сыграла Надежду в “Помни имя свое”, и в “Учителе пения” жену Попова, и в фильме “Суета сует”. А после “Служебного романа” сыграла в “Самой обаятельной и привлекательной”, и еще масса других ролей была. Но Шура оказалась самой точной, наверное, или фильм самым любимым.
— Правда же, такую Шуру каждый повидал в своей жизни. Но это Рязанов вам помог так сыграть?
— Может, Рязанов и не считает меня своей актрисой, но я его считаю своим режиссером. Я рязановская актриса. Конечно, он мне помог. Но Шурой я стала уже с первого дня репетиций. А Эльдар Александрович мне только говорил: вы играете, мы снимаем, а что будет не так — я скажу.
— Вам было легче, вы же и по жизни такая же активистка?
— И это мне помогло. Тогда я была в театре председателем месткома. Но потом долго не могла смотреть “Служебный роман”, потому что мне казалось, что я у своей Шуры “срезала” мозги. А теперь я смотрю и понимаю, почему ее любят. Ведь она не судья в своей роли, в ней столько увлечения общественной работой и желания делать добро… Она так радуется, когда ее начальница пришла в красивом платье. Недавно я посмотрела этот фильм: боже мой, у меня там такое вдохновенное лицо, как будто я сама иду в этом платье! А в сцене с письмами, когда я все-таки протестую против того, что не надо навязываться, и говорю Немоляевой: “Что же вы, милая моя, уйдите в семью, в работу, так надо”. Эта Шура говорит столько верного. Она даже симпатичная. Но немножко дурная. В последнее время ко мне подходят старухи и говорят: “Спасибо вам, Шурочка, что вы нас в дома отдыха отправляли”. Хотя сам Рязанов задумал Шуру как более отрицательного персонажа. Он мне сказал тогда на съемках: “Вы понимаете, она же партийная”. Но получилось так, как получилось, потому что я сама увлекалась своей общественной работой. Я же и членом партии была, в то время как у нас в театре было много оппозиционеров. Волчек не вступала в партию и гордилась этим. А я считала, что могу принести пользу. Где-то быть буфером, кого-то спасти, кому-то помочь. И в партию я вступила в 19 лет. Но тогда в парткоме “Современника” были Ефремов, Евстигнеев, Табаков, Щербаков. Так что я попала в хорошую компанию.
— Почему вы отказались играть в “Белом Биме” сволочную тетку?
— Ее прекрасно сыграла артистка Владимирова, даже говорят, она похожа на меня. Я отношусь к собакам лучше, чем к людям, понимаете? Предать собаку ни в жизни, ни в кино для меня просто невозможно. Нет, этого я сделать не могла. У меня же всю жизнь собаки.
“Приходит время, люди головы теряют…”
— Людмила Ивановна, это ведь вы написали: “Приходит время, люди головы теряют…”
— Нет, это написал мой муж Валерий Миляев. И слова, и музыку.
— Но эти слова так к вам подходят.
— Все так и говорят. Это просто ужас!
— Ну, значит, вы его вдохновили на эту песню.
— Думаю, что это не я.
— А кто же тогда?
— Я не спрашивала.
— У вас же такая крепкая семья.
— Э-э-э, жизнь — сложная штука. Люди влюбляются, и я это понимаю.
— Но в вас я уверен, уж вы, выйдя замуж, ни в кого не влюблялись.
— А разве можно позволить себе не влюбляться? Это от нас не зависит. Я тоже влюблялась. Другой вопрос, что я никогда не встречала человека лучше своего мужа, мне повезло. А влюбляться… Да я все время в кого-то в жизни была влюблена, я не могу без этого жить.
— Но вы влюблялись на расстоянии?
— Конечно. Просто влюбленность — состояние души.
— Ну да, на съемках или в театре режиссер влюбляется в актера и наоборот…
— Меня режиссеры никогда не любили, спокойно относились ко мне. Я и в “Современнике” была падчерицей. Я никогда не была любимой артисткой, а хотелось. Вот как Волчек любит, например, Неелову, Яковлеву.
— Да вы же идеальный человек, у вас же нет недостатков.
— Только не издевайтесь. У меня куча недостатков. Идеальных людей вообще нет, и я тоже ворчу иногда, бываю бестактной и ору на студентов.
— Ну а что вы-то сочинили, напойте, пожалуйста.
— Была такая песня, которую пели все в стране. Но это было давно. “Может быть, я не современная, может быть, я и суеверная, только мне все кажется, почему-то кажется, что между мною и тобой ниточка завяжется”.
— А на эстраде кто ее исполнял?
— Гелена Великанова, Майя Кристалинская и все, все, все. А вот еще была песня: “Папа мой был такой веселый, мы с ним увлекались футболом, ходили в походы мы вместе и пели солдатские песни. А теперь мой папа печальный, у папы плохой начальник, папу он совсем не уважает, только все ругает и ругает”. Ее пели Великанова, Анна Герман. А вот еще: “Я думала, ты — моя половинка, а ты оказался холодный, как льдинка, а ты оказался такой головастый, все время боюсь я, что буду несчастной”. Поскольку мне не давали играть про любовь, а я хотела, то вот и писала любовные песни.
— Как вы думаете, почему вам не давали роли про любовь?
— Считали, что я не героиня.
— А по жизни-то вы — героиня.
— Ну какая же я героиня? Я смешная и нелепая.
