Собравшись в Доме культуры города Раменское, мы, будущие дачники, строго по алфавиту — независимо от должностей и званий — тянули из огромной шапки картонные рулончики с номерами участков. И тут же мчались на огромное размеченное поле, чтоб узреть свою участь воочию: ведь достаться мог кусок гиблого оврага, сухой песчаный холмик или же — о чудо! — райский уголок на первой линии дивного озера. То была одна из самых счастливых лотерей в моей жизни. Я не верила своим глазам: почти у ног — серебристая рябь воды, почти над головой — чрезвычайного размера чайки. Березы да сосны на дальнем берегу. И тихий, но твердый голос неожиданно подошедшего сзади мужчины:
— Вы ошиблись — это мой участок.
— Саш! Объявили донорскую субботу. За два дня нужно бросить курить и все остальное… — Что-что бросить?!
А он и так уезжал с женой на выходные в поселок с непритязательным названием Совхоз. В свою хрущевскую панельную квартиру на пятом этаже — под вечно текущей крышей.
— День железнодорожника! Пойдем в кафе к Анжеле. А у ребят тут будет свой праздник.
Я не успела попросить его захватить то, чем наградила его страна за сорок лет непрерывного донорства. Перешагнув межу, сказала дочке: “Позвони…”.
— Точно! — воскликнула Аня. — У папки же медальки какие-то есть, книжечка такая потрепанная…
И забыла передать мою просьбу. У мужа, молодого подполковника в отставке, назревал День ВДВ. А щука в озере нынче слиняла на дальний кордон, и срывалась десантская уха, которая делалась из года в год даже под проливным дождем — в котелке под натянутой вручную плащ-палаткой…
Легенды о нашей стычке на меже обросли кучей смешных подробностей. И для гостей тихими звездными вечерами оглашается следующая версия.
Два соседних участка были похожи друг на друга, как разнояйцевые близнецы. Один — жесткий узенький прямоугольник, другой — закругленно-угловая фантазия пьяного землемера. Но суть была не в форме: один из участков содержал на своей территории яму-воронку, которая в отсутствие нынешней дармовой иноземной рабсилы являлась золотой возможностью:
а) заложить на этом месте фундамент;
б) быстро докопаться до воды.
И самое главное — на необозримо голом лугу, без единого кустика и постройки, укрывшись на дне, решить проблему естественных нужд. В то время как все остальные постоянно преодолевали стайерскую дистанцию до ближайшего леса.
Саша уверяет, что застал меня в момент осуществления третьей возможности. Я возражаю: изучала местный рельеф.
Он сдал кровь в первый раз в семнадцать лет. Тогда безнадежно — и все это знали — заболел его товарищ по медучилищу. Но надежда не умирает до того, как это случается с вашими близкими. И Саша закатал рукав. “Надо было! Надо было, понимаешь!” — вот и все его объяснение.
В семнадцать у него была мечта. И наставник, который видел его ясный ум и точные руки. И повторял: “Богом данный будет хирург!”
Закатывать рукав вскоре стало привычкой. А вот стать хирургом не получилось.
Со второго курса взяли в армию. “Нормально. Всех брали…” Там тоже сдавал кровь. “Там как бы я был заводила. А что? Кругом кабаны здоровые. Чего не сдать? У женщины вон все время… Организм так устроен. И ничего, еще как скачут. Конечно, в армии отгул никто не даст. Но лишних два часа поспать — тоже неплохо”.
По меже год за годом ходил странный одинокий мужчина. Привозил на велике по три дощечки, по сто граммов гвоздиков. Из стареньких полуразбитых кирпичей сложился фундамент. И — раз дощечка, два дощечка — начал расти домишко.
Со стороны могло показаться, что мы ненавидим друг друга: я — за то, что он согнал меня с ямы, Саша — за то, что я далеко не всегда приезжаю на велике. Но повода ни подружиться, ни схлестнуться как-то не находилось. Где-то на земле обреталась его вторая половина. Моя — периодически обреталась рядом.
Он вернулся из армии. А наставник умер. “Убили его…” — Саша молчит. Это совсем другая история. Многие его ровесники окончили училище, работали фельдшерами. “Зарплата по 60—70 рублей — что, деньги для мужика?” Он, потерявший мать в 13 лет, привык-таки ЖИТЬ, а не выживать. И думать не только о своем личном будущем.
И он ушел из медучилища. И умерла мечта стать хирургом. А привычка закатывать рукав осталась. И дома хранилась памятная “капелька” — первый значок, который дается человеку, поделившемуся своей кровью с соседом по планете.
Я продолжала считать, что фундамент его дома кривоват, а стены и вовсе набиты какой-то трухой. (Сперли — грешны — как-то ночью с подругами полено на костер — улетело в секунду звездными искрами.)
Саша же смотрел в мою сторону с сочувствием: нам удалось приобрести по случаю роскошный деревянный туалет, где моя немолодая мама с юным племянником ели, скрывались от дождя, прятали лопаты и собирали все свое мужество, чтобы забыть о яме, ибо использовать домик, по существу, не представлялось возможным еще долгие годы.
Соседу же друзья подогнали кузов списанного крытого грузовика, который и по сей день служит ему личным кабинетом — с диваном, инструментом, холодильником… У-у, буржуинище!..
Почетным донором СССР он стал в 28 лет.
— Как сдашь кровь 25 раз — так дают почетного.
— А что еще дают?
— За квартиру платил 50 процентов — коммунальные услуги. Очень существенно. Отпуск летом — даже постановление такое было. Путевки в дом отдыха.
— Зачем? В Подмосковье. Да тогда все ездили кому не лень. Сколько их было-то, санаториев-профилакториев. Не знали, куда путевки девать.
— Какие путевки, какие путевки? Когда это тебе давали, интересно?
— Да ты забыла, Тань…
Итак, она звалась Татьяна.
Из неоконченного училища он ушел на приборостроительный завод — весьма солидная организация в те времена.
— Комсомолец был, активист… Все как положено. Вот и привлекли на работу в пионерлагерь — вожатым. Ну и ее тоже.
(Точно! Как-то страстно вместе пели “Взвейтесь кострами, синие ночи!”)
Она: “Там все и сложилось”.
Он: “Нет. Не так. 10 мая 1973 года я вошел в автобус и сразу ЕЕ увидел”.
Опаньки — сказали бы юные барышни из клубящихся сообществ. Они в свои шестнадцать лет помнят хоть одну такую дату?
— Лето — это маленькая жизнь… — напевает он себе в усы. И колет, пилит, режет. Не спеша, с достоинством. Я не припомню, чтоб он когда-нибудь, к примеру, бежал… Так, шаг иногда ускорял по-королевски.
Поет — значит что-то добыл интересненькое. Точно! Трафарет-“бабочку”. И вот уже зеленый домик-туалет весь в “бабочках”, и фальшставни на доме, придуманные к дню рождения жены, тоже в “бабочках”… Чем бы еще украсить ее жизнь у озера? Вот прямо на отмостке дома длинной гусеницей расстелилась клумба, вот шины-“вазоны” раскрашены в разные цвета. Ведь надо знать и видеть, как Таня радуется цветку, распустившемуся сегодняшним утром.
А она ему вон какую лягушищу на грибе притащила к юбилею — полклумбы занимает, земноводное!
Когда человека о чем-то спрашиваешь — ему в какой-то момент становится самому интересно.
— Слушай, а у меня ведь еще награда есть. Серебряная медаль ВДНХ. За сыр второе место.
Господи, а сыр-то откуда взялся?
А это уже совсем невеселая история о временах, “когда все развалилось”.
— Начал разваливаться РПЗ — ушел на “молочку”. Потом там такая же балда пошла. Платить перестали. Не до того: спешили — кто чего захватить успеет. Ушел в депо слесарем. И вот уже 15 лет…
— Постой. А медаль?
— Я же на молочном комбинате бригадиром сыроделов был. Вот на ВДНХ нам второе место за адыгейский сыр присудили. Телевизор маленький на бригаду дали. Где-то он стоял, мы его и не видели…
— А “когда все развалилось” — что с твоим донорством сталось?
— Я как ходил — так и продолжал сдавать. Кровь, она всегда нужна. Люди-то никуда не делись. Только контроля стало меньше — в смысле анализов. Ну и льготы, понятное дело, отобрали.
Бардак, разруха, но раз в два месяца рукав закатываешь — как “Отче наш”.
Татьяна запевает “Поговори со мною, мама” своим завораживающе вибрирующим голосом, похожим на серебристую рябь нашего озера. Она поет красиво и ровно, не прерываясь. А он вторит ей своим основательным баритоном, и взгляд его полон таким содержанием…
Они поют “Темно-вишневую шаль”, “Оренбургский пуховый платок”, “Вот кто-то с горочки…” И нет конца этим песням, плывущим без лодочки на дальний берег озера — ни в дни рождения, ни в праздники, которые загадочным образом сконцентрировались именно в просторе дачного лета.
— Так, засиделись. Купаться!
— Мамка! Ты ингалятор куда дела? Не забудь!
Она не забудет.
Мы не видели Таню долгие годы, потому что между ней и ее семьей, мужем и дочкой, встала страшная трагедия — бронхиальная астма в очень тяжелой форме. Это сейчас — взяла ингалятор и пошла. И то — если его не видно, вся семья бросается на поиски.
Аня была совсем маленькой, когда их позвали в реанимацию: “Прощайтесь!”
— Он был для меня и папка, и мамка, пока она по больницам… А потом дома — до сих пор помню ужас, когда она закашляется. Не дай бог, задохнется!
Они прошли через это. И снова дрожащие колокольчики ее голоса плывут по озеру. В его глазах обожание. На груди — крест. Чтоб быть с ней и там, где родился когда-то их брак.
— Куда собираетесь?
— В Израиль. У друга дочь выходит замуж.
— А летите докуда?
— До Тель-Авива.
Мой муж и Саша, не видя друг друга, ожесточенно стригут цепкие ветки хмеля, захватившего сетку-рабицу на полметра с обоих сторон.
— Жалко… У меня сестра в Ашдоде.
— А что она там делает?
— Живет.
Черные усы, и сияющие глаза улыбаются в просвете еще непобежденного кустарника.
— Я же еврей, ребята!
С нашей стороны на землю падает все, что только может упасть. Наш Саша — Самуил Абрамович Роговер. Корни его — в местечке под Могилевом. А Роза, которая нынче в Израиле, не просто сестра-близняшка.
Только он отсюда никуда. Самуил Абрамович Роговер — почетный донор СССР, слесарь депо “Раменское”. Наречен в православии Александром.
Роза в Ашдоде оказалась… соседкой наших друзей. Мы пришли, а дверь нам открыл Саша — только без усов и в юбке. Жаль, брат не сможет увидеть сестру в ближайшие годы. А может, и никогда. После нескольких тяжелых операций она вряд ли прилетит сюда, а он даже на билет не накопил за эти годы. Не получилось. Растил дочь, ухаживал за женой.
Да что там Израиль…
— Тань, отпуск у меня. В “Марфино” поедем?
— Ты что? Такие цены! На даче поживем, Саш. Что нам здесь — плохо?
Пять лет назад Владимир Спиваков отмечал свой юбилей. Концерт, прием, банкет… И кто-то обратил внимание, что именинник не выпил ни капли спиртного.
Утром он поехал сдавать кровь. Это был страшный сентябрь Беслана. И мне представляется, что для него было важно вступить в кровную связь с этим горем, хотя у такого человека были и другие возможности в этот момент.
Мы легко научились строить высоченные заборы, щелкать пультом телевизора, когда в нем не наша трагедия.
А кто поможет нам, когда беда придет без приглашения?
Саша не был на войне, не стоял под пулями. Но его кровь — в Спитаке, в Беслане, в Цхинвале. И у соседских детей. К нему не раз стучали в дверь заплаканные родители, растерянные друзья.
— Это ж кровь! Кому-то она нужна! Наше дело сдать. А для тех, кто взял, — отправить куда нужно. У меня же первая группа, универсальная, она всем подходит.
— А что ты вчера про Африку говорил?
— Ой, это давно нас вызывали. Когда мы всех всем снабжали: берите, ребята, у нас всего полно, не жалко.
А когда ложился на операцию старший брат Илюша, он предложил свою кровь. Но тот ответил: “Не надо. Я сам себе сдам”.
— Так он еще раньше меня начал. Ведь тогда по-другому было. В ДК “Сатурн” на сдачу народ ло-мил-ся. Мест не хватало! В голове не было не пойти!
Начинал сдавать по 250 граммов, сейчас по 450.
— А материального стимула, прости, вообще никакого не осталось?
— Значит, так. В день сдачи отдыхаешь плюс отгул или день к отпуску. В конце года вроде премии — 8500 рублей. Илюшу вот на пенсию отправили — кризис! — так ежемесячно по 300 рублей доплачивать будут. Говорят, приравнено к государственной награде.
Мамы разные важны
Мамы всякие нужны.
У Никиты, например,
Мама — милиционер!
Моя дочь спрашивает у Сашиного внука:
— Твоя мама — прокурор или адвокат?
— Нет, раньше она на футболе дежурила, а теперь туда только мужчин посылают. Она на баскетбол ездит.
Красавица Аня — старший лейтенант милиции. Выйдя замуж, сменила звонкую фамилию Роговер на не менее звучную Суурморо (мы полагаем, финские корни). Вот такая замечательная смесь у нашего симпатяги-ушастика за забором.
Мы с Аней родили ровесников с интервалом в два месяца. Это обретение навсегда закопало ту роковую яму. А в натянутой между нами рабице мы проделали дыру, чтоб малышня встречалась не на большой дороге. У наших детей есть свой путь друг к другу.
— Так ты и остался почетным донором СССР?
— О, напомнила. Надо мне книжечку поменять, уже истрепалась вся. По ней, наверное, буду — России.
Помните Нестора Петровича из “Большой перемены”, перелившего со своей кровью в нерадивого ученика стремление к учебе?
Теперь вы можете себе представить, что достанется тем людям, к которым попадает кровь моего соседа? Кровь не водица, но, я верю, она несет в себе не только информацию.
Наше прошлое потихоньку уплывает от нас, как огромная лосиха с двумя малышами, которая вышла на наш берег тогда, двадцать лет назад.
Услышав страшный гвалт толпы двуногих существ, она кивнула своим большеглазым крошкам. И они величественно и долго уплывали от нас туда, где жили только молчаливые березы и сосны.
Мы больше никогда их не видели.
— Саш, на каком месте та яма-то была?
— А я помню?
— Саш! Объявили донорскую субботу. За два дня нужно бросить курить и все остальное… — Что-что бросить?!
А он и так уезжал с женой на выходные в поселок с непритязательным названием Совхоз. В свою хрущевскую панельную квартиру на пятом этаже — под вечно текущей крышей.
— День железнодорожника! Пойдем в кафе к Анжеле. А у ребят тут будет свой праздник.
Я не успела попросить его захватить то, чем наградила его страна за сорок лет непрерывного донорства. Перешагнув межу, сказала дочке: “Позвони…”.
— Точно! — воскликнула Аня. — У папки же медальки какие-то есть, книжечка такая потрепанная…
И забыла передать мою просьбу. У мужа, молодого подполковника в отставке, назревал День ВДВ. А щука в озере нынче слиняла на дальний кордон, и срывалась десантская уха, которая делалась из года в год даже под проливным дождем — в котелке под натянутой вручную плащ-палаткой…
* * *
Легенды о нашей стычке на меже обросли кучей смешных подробностей. И для гостей тихими звездными вечерами оглашается следующая версия.
Два соседних участка были похожи друг на друга, как разнояйцевые близнецы. Один — жесткий узенький прямоугольник, другой — закругленно-угловая фантазия пьяного землемера. Но суть была не в форме: один из участков содержал на своей территории яму-воронку, которая в отсутствие нынешней дармовой иноземной рабсилы являлась золотой возможностью:
а) заложить на этом месте фундамент;
б) быстро докопаться до воды.
И самое главное — на необозримо голом лугу, без единого кустика и постройки, укрывшись на дне, решить проблему естественных нужд. В то время как все остальные постоянно преодолевали стайерскую дистанцию до ближайшего леса.
Саша уверяет, что застал меня в момент осуществления третьей возможности. Я возражаю: изучала местный рельеф.
* * *
Он сдал кровь в первый раз в семнадцать лет. Тогда безнадежно — и все это знали — заболел его товарищ по медучилищу. Но надежда не умирает до того, как это случается с вашими близкими. И Саша закатал рукав. “Надо было! Надо было, понимаешь!” — вот и все его объяснение.
В семнадцать у него была мечта. И наставник, который видел его ясный ум и точные руки. И повторял: “Богом данный будет хирург!”
Закатывать рукав вскоре стало привычкой. А вот стать хирургом не получилось.
Со второго курса взяли в армию. “Нормально. Всех брали…” Там тоже сдавал кровь. “Там как бы я был заводила. А что? Кругом кабаны здоровые. Чего не сдать? У женщины вон все время… Организм так устроен. И ничего, еще как скачут. Конечно, в армии отгул никто не даст. Но лишних два часа поспать — тоже неплохо”.
* * *
По меже год за годом ходил странный одинокий мужчина. Привозил на велике по три дощечки, по сто граммов гвоздиков. Из стареньких полуразбитых кирпичей сложился фундамент. И — раз дощечка, два дощечка — начал расти домишко.
Со стороны могло показаться, что мы ненавидим друг друга: я — за то, что он согнал меня с ямы, Саша — за то, что я далеко не всегда приезжаю на велике. Но повода ни подружиться, ни схлестнуться как-то не находилось. Где-то на земле обреталась его вторая половина. Моя — периодически обреталась рядом.
* * *
Он вернулся из армии. А наставник умер. “Убили его…” — Саша молчит. Это совсем другая история. Многие его ровесники окончили училище, работали фельдшерами. “Зарплата по 60—70 рублей — что, деньги для мужика?” Он, потерявший мать в 13 лет, привык-таки ЖИТЬ, а не выживать. И думать не только о своем личном будущем.
И он ушел из медучилища. И умерла мечта стать хирургом. А привычка закатывать рукав осталась. И дома хранилась памятная “капелька” — первый значок, который дается человеку, поделившемуся своей кровью с соседом по планете.
* * *
Я продолжала считать, что фундамент его дома кривоват, а стены и вовсе набиты какой-то трухой. (Сперли — грешны — как-то ночью с подругами полено на костер — улетело в секунду звездными искрами.)
Саша же смотрел в мою сторону с сочувствием: нам удалось приобрести по случаю роскошный деревянный туалет, где моя немолодая мама с юным племянником ели, скрывались от дождя, прятали лопаты и собирали все свое мужество, чтобы забыть о яме, ибо использовать домик, по существу, не представлялось возможным еще долгие годы.
Соседу же друзья подогнали кузов списанного крытого грузовика, который и по сей день служит ему личным кабинетом — с диваном, инструментом, холодильником… У-у, буржуинище!..
* * *
Почетным донором СССР он стал в 28 лет.
— Как сдашь кровь 25 раз — так дают почетного.
— А что еще дают?
— За квартиру платил 50 процентов — коммунальные услуги. Очень существенно. Отпуск летом — даже постановление такое было. Путевки в дом отдыха.
— В Сибирь?
— Зачем? В Подмосковье. Да тогда все ездили кому не лень. Сколько их было-то, санаториев-профилакториев. Не знали, куда путевки девать.
— Какие путевки, какие путевки? Когда это тебе давали, интересно?
— Да ты забыла, Тань…
* * *
Итак, она звалась Татьяна.
Из неоконченного училища он ушел на приборостроительный завод — весьма солидная организация в те времена.
— Комсомолец был, активист… Все как положено. Вот и привлекли на работу в пионерлагерь — вожатым. Ну и ее тоже.
(Точно! Как-то страстно вместе пели “Взвейтесь кострами, синие ночи!”)
Она: “Там все и сложилось”.
Он: “Нет. Не так. 10 мая 1973 года я вошел в автобус и сразу ЕЕ увидел”.
Опаньки — сказали бы юные барышни из клубящихся сообществ. Они в свои шестнадцать лет помнят хоть одну такую дату?
* * *
— Лето — это маленькая жизнь… — напевает он себе в усы. И колет, пилит, режет. Не спеша, с достоинством. Я не припомню, чтоб он когда-нибудь, к примеру, бежал… Так, шаг иногда ускорял по-королевски.
Поет — значит что-то добыл интересненькое. Точно! Трафарет-“бабочку”. И вот уже зеленый домик-туалет весь в “бабочках”, и фальшставни на доме, придуманные к дню рождения жены, тоже в “бабочках”… Чем бы еще украсить ее жизнь у озера? Вот прямо на отмостке дома длинной гусеницей расстелилась клумба, вот шины-“вазоны” раскрашены в разные цвета. Ведь надо знать и видеть, как Таня радуется цветку, распустившемуся сегодняшним утром.
А она ему вон какую лягушищу на грибе притащила к юбилею — полклумбы занимает, земноводное!
Когда человека о чем-то спрашиваешь — ему в какой-то момент становится самому интересно.
— Слушай, а у меня ведь еще награда есть. Серебряная медаль ВДНХ. За сыр второе место.
Господи, а сыр-то откуда взялся?
А это уже совсем невеселая история о временах, “когда все развалилось”.
— Начал разваливаться РПЗ — ушел на “молочку”. Потом там такая же балда пошла. Платить перестали. Не до того: спешили — кто чего захватить успеет. Ушел в депо слесарем. И вот уже 15 лет…
— Постой. А медаль?
— Я же на молочном комбинате бригадиром сыроделов был. Вот на ВДНХ нам второе место за адыгейский сыр присудили. Телевизор маленький на бригаду дали. Где-то он стоял, мы его и не видели…
— А “когда все развалилось” — что с твоим донорством сталось?
— Я как ходил — так и продолжал сдавать. Кровь, она всегда нужна. Люди-то никуда не делись. Только контроля стало меньше — в смысле анализов. Ну и льготы, понятное дело, отобрали.
Бардак, разруха, но раз в два месяца рукав закатываешь — как “Отче наш”.
* * *
Татьяна запевает “Поговори со мною, мама” своим завораживающе вибрирующим голосом, похожим на серебристую рябь нашего озера. Она поет красиво и ровно, не прерываясь. А он вторит ей своим основательным баритоном, и взгляд его полон таким содержанием…
Они поют “Темно-вишневую шаль”, “Оренбургский пуховый платок”, “Вот кто-то с горочки…” И нет конца этим песням, плывущим без лодочки на дальний берег озера — ни в дни рождения, ни в праздники, которые загадочным образом сконцентрировались именно в просторе дачного лета.
— Так, засиделись. Купаться!
— Мамка! Ты ингалятор куда дела? Не забудь!
Она не забудет.
Мы не видели Таню долгие годы, потому что между ней и ее семьей, мужем и дочкой, встала страшная трагедия — бронхиальная астма в очень тяжелой форме. Это сейчас — взяла ингалятор и пошла. И то — если его не видно, вся семья бросается на поиски.
Аня была совсем маленькой, когда их позвали в реанимацию: “Прощайтесь!”
— Он был для меня и папка, и мамка, пока она по больницам… А потом дома — до сих пор помню ужас, когда она закашляется. Не дай бог, задохнется!
Они прошли через это. И снова дрожащие колокольчики ее голоса плывут по озеру. В его глазах обожание. На груди — крест. Чтоб быть с ней и там, где родился когда-то их брак.
* * *
— Куда собираетесь?
— В Израиль. У друга дочь выходит замуж.
— А летите докуда?
— До Тель-Авива.
Мой муж и Саша, не видя друг друга, ожесточенно стригут цепкие ветки хмеля, захватившего сетку-рабицу на полметра с обоих сторон.
— Жалко… У меня сестра в Ашдоде.
— А что она там делает?
— Живет.
Черные усы, и сияющие глаза улыбаются в просвете еще непобежденного кустарника.
— Я же еврей, ребята!
С нашей стороны на землю падает все, что только может упасть. Наш Саша — Самуил Абрамович Роговер. Корни его — в местечке под Могилевом. А Роза, которая нынче в Израиле, не просто сестра-близняшка.
Только он отсюда никуда. Самуил Абрамович Роговер — почетный донор СССР, слесарь депо “Раменское”. Наречен в православии Александром.
Роза в Ашдоде оказалась… соседкой наших друзей. Мы пришли, а дверь нам открыл Саша — только без усов и в юбке. Жаль, брат не сможет увидеть сестру в ближайшие годы. А может, и никогда. После нескольких тяжелых операций она вряд ли прилетит сюда, а он даже на билет не накопил за эти годы. Не получилось. Растил дочь, ухаживал за женой.
Да что там Израиль…
— Тань, отпуск у меня. В “Марфино” поедем?
— Ты что? Такие цены! На даче поживем, Саш. Что нам здесь — плохо?
* * *
Пять лет назад Владимир Спиваков отмечал свой юбилей. Концерт, прием, банкет… И кто-то обратил внимание, что именинник не выпил ни капли спиртного.
Утром он поехал сдавать кровь. Это был страшный сентябрь Беслана. И мне представляется, что для него было важно вступить в кровную связь с этим горем, хотя у такого человека были и другие возможности в этот момент.
Мы легко научились строить высоченные заборы, щелкать пультом телевизора, когда в нем не наша трагедия.
А кто поможет нам, когда беда придет без приглашения?
Саша не был на войне, не стоял под пулями. Но его кровь — в Спитаке, в Беслане, в Цхинвале. И у соседских детей. К нему не раз стучали в дверь заплаканные родители, растерянные друзья.
— Это ж кровь! Кому-то она нужна! Наше дело сдать. А для тех, кто взял, — отправить куда нужно. У меня же первая группа, универсальная, она всем подходит.
— А что ты вчера про Африку говорил?
— Ой, это давно нас вызывали. Когда мы всех всем снабжали: берите, ребята, у нас всего полно, не жалко.
А когда ложился на операцию старший брат Илюша, он предложил свою кровь. Но тот ответил: “Не надо. Я сам себе сдам”.
— Так он еще раньше меня начал. Ведь тогда по-другому было. В ДК “Сатурн” на сдачу народ ло-мил-ся. Мест не хватало! В голове не было не пойти!
Начинал сдавать по 250 граммов, сейчас по 450.
— А материального стимула, прости, вообще никакого не осталось?
— Значит, так. В день сдачи отдыхаешь плюс отгул или день к отпуску. В конце года вроде премии — 8500 рублей. Илюшу вот на пенсию отправили — кризис! — так ежемесячно по 300 рублей доплачивать будут. Говорят, приравнено к государственной награде.
* * *
Мамы разные важны
Мамы всякие нужны.
У Никиты, например,
Мама — милиционер!
Моя дочь спрашивает у Сашиного внука:
— Твоя мама — прокурор или адвокат?
— Нет, раньше она на футболе дежурила, а теперь туда только мужчин посылают. Она на баскетбол ездит.
Красавица Аня — старший лейтенант милиции. Выйдя замуж, сменила звонкую фамилию Роговер на не менее звучную Суурморо (мы полагаем, финские корни). Вот такая замечательная смесь у нашего симпатяги-ушастика за забором.
Мы с Аней родили ровесников с интервалом в два месяца. Это обретение навсегда закопало ту роковую яму. А в натянутой между нами рабице мы проделали дыру, чтоб малышня встречалась не на большой дороге. У наших детей есть свой путь друг к другу.
* * *
— Так ты и остался почетным донором СССР?
— О, напомнила. Надо мне книжечку поменять, уже истрепалась вся. По ней, наверное, буду — России.
Помните Нестора Петровича из “Большой перемены”, перелившего со своей кровью в нерадивого ученика стремление к учебе?
Теперь вы можете себе представить, что достанется тем людям, к которым попадает кровь моего соседа? Кровь не водица, но, я верю, она несет в себе не только информацию.
* * *
Наше прошлое потихоньку уплывает от нас, как огромная лосиха с двумя малышами, которая вышла на наш берег тогда, двадцать лет назад.
Услышав страшный гвалт толпы двуногих существ, она кивнула своим большеглазым крошкам. И они величественно и долго уплывали от нас туда, где жили только молчаливые березы и сосны.
Мы больше никогда их не видели.
* * *
— Саш, на каком месте та яма-то была?
— А я помню?
