Как КГБ "ломал" людей

Лидия Сычева
Писатель
В ноябре 2013 года, работая над телевизионным проектом, я встречалась с весьма значимым чином из советского КГБ. В неформальной обстановке, не под камеру, он рассказал много интересного. Наш разговор проходил при свидетеле, моём коллеге, так что всё услышанное я могу подтвердить.
Речь шла о советских временах, о том, как КГБ вербовал агентов. В частности, наш собеседник рассказал, что Михаил Горбачёв был завербован в пору своего студенчества в университете. «Забавно было смотреть на людей, достигших высоких чинов, которые когда-то строчили нам доносы. У нас целые «собрания сочинений» от некоторых личностей были. Кто-то писал формально, сухо, а кто-то от души, стараясь. Мы не платили агентам, но к праздникам – 1 Мая, 7 Ноября – иногда подбрасывали премию – 30 рублей. Помню, как оскорбился конструктор одного из оборонных заводов, когда я ему принёс эти деньги: вы, мол, ещё и издеваетесь – в 30 сребреников цените мою работу».
- А был ли завербован Солженицын? – спросил мой товарищ.
- Не могу точно сказать, - собеседник из КГБ в раздумье наморщил лоб.
- Но ведь об этом много писали!
- Да, про многих писали, и про некоторых – сущую правду. Но это – неправильно! Тайные службы не должны раскрывать агентуру – это неписаная заповедь! И когда опубликовали информацию, что Гусинский был агентом КГБ – это была величайшая подлость с нашей стороны.
Далее сотрудник КГБ стал рассказывать о том, что практически везде у «органов» были свои люди. «Я и сам многих завербовал!» - похвастал он.
И тут свой вопрос задала я:
- А бывали ли у вас случаи, что человек, которого вы наметили к вербовке, отказывался от сотрудничества с КГБ?
- Да вы что! Это невозможно! Вы даже не представляете всю мощь нашей структуры! Нет, это невозможно! У меня таких случаев не было. Конечно, не все наши подопечные воспринимали предложения поработать на госбезопасность с энтузиазмом, многие ломались, но и мы умели людей «ломать», не сомневайтесь.
- А вот я знаю человека, который сотрудничать с КГБ – отказался.
- Да?.. Ну тогда я вам скажу, что это человек – редчайшее исключение из правил…
 
Но люди, не поддавшиеся диктату КГБ, всё-таки были. Ниже я привожу беседу с поэтом Валентином Сорокиным, которая была мною записана в 90-е годы и в переработанном виде вошла в мою книгу «Тайна поэта».
 
Валентин Сорокин:
- Почему я пришел к книге “Крест поэта”. (Книга о русских поэтах уходящего века. - Л.С.). Я считал и считаю: многие поэты погибли потому, что они не могли рассказать о том, что с ними происходило. Погибли придавленные обещаниями “не рассказать” или страхом перед “рассказать”. Это то, от чего должен был погибнуть и я. Вселенского масштаба этому не придаю - надо же, я мог сгинуть! Нет. Мое отношение разовое - мог погибнуть, но не погиб - спасибо господу Богу и матери. Но я устал жить с этой болью!
Шестидесятые, молодые годы. Родной Челябинск, мы с другом Славкой Богдановым слегка навеселе. Мне уезжать в Москву, на ВЛК. И человек нам навстречу - напористый, точный, решительный: - Валентин? - Валентин. - Сорокин? - Сорокин. Поговорили, походили, Славка ушел. Сели в кафе. Новый знакомый очень жесткий, сдержанный, я быстро это почувствовал. Показал мне удостоверение полковника госбезопасности. Стал выговаривать: что я выпиваю, что часто не то говорю, что нужно быть сдержанней... “Вы едете в Москву, там неспокойно, разные люди бывают - враги, предатели. Понимаете? Если что заметите, напишите мне письмо”. Я говорю: “Хорошо”. - “Запишите адрес...” -“Зачем же? У меня память хорошая...”
Прошло полгода московской жизни. Вдруг звонок - некий Эдуард Михайлович: “Надо встретиться”. “Пожалуйста, приезжайте”. Обыкновенный звонок, но какая-то тревога в моей душе запала. Приезжает этот Эдуард Михайлович, мы начинаем разговаривать, и я вижу: то же самое! Наконец он доходит до вопроса: “Почему не пишите?”
- А что я должен писать?
- Вы помните, у вас был разговор в Челябинске...
- Ну и что, я ничего никому не обязан, - очень свободно говорю, беседуем.
- А на ВЛК что вам нравится?
- Как рассказывают о Горьком, Пушкине, Гоголе, Есенине...
- К Евтушенко как относитесь?
- Нормально отношусь, но поэт он для меня не любимый, я люблю Василия Дмитриевича Федорова, - говорю и чувствую, что он вводит меня в круг, вводит и вяжет.
- А вот как вам Солженицын?
- Скажу то, что нашему проректору Тельпугову говорил: Солженицына надо избрать депутатом, дать ему лауреатство, премию, всё стихнет, и никуда он не уедет.
- Почему бы вам все это не написать?
- А почему бы вам не прийти к нам на партсобрание и все это не послушать? Я там больше скажу! Я никогда два лица иметь не буду. И писать ничего не буду. Ясно?
- Извините.
Но через несколько дней - опять звонок. И опять то же самое. Уходя, он мне говорит: никому ничего не рассказывайте,  вам оказали доверие!
А тут приближалось 70-летие Хрущева, мы любили выпить, вээлкашники, у нас в общежитии была игра - за самую остроумную эпиграмму - бутылку водки ставили. Выпивали все вместе. Я читаю:
 
Вам - семьдесят, но столько благородства,
И столько вам энергии дано,
Что вся страна под вашим руководством,
Пустив пузырь, нащупывает дно.
 
Наутро звонок - опять Эдуард Михайлович, начинает мне выкручивать руки, говорит, что всё знает о моих проделках. Кончается всё тем же: напишите! Он стал звонить очень часто и приставать. Это стало меня так дергать, что в конце концов я не выдержал и рассказал обо всем Владилену Машковцеву - однокурснику и земляку. Он старше меня лет на семь, и тогда это была большая разница. Володя говорит: никому больше не рассказывай! Тут ходит один капитан, он многих с ума свел. Легенды, что поэты гибнут от белой горячки - многие выбрасываются в окна от страха. Страх рождает подозрительность, неуверенность и часто предательство...
Сейчас все это в прошлом и кому-то мои переживания могут показаться смешными. Кому-то. Но не мне. Вот если бы - я тогда уже понимал, - если бы я написал, допустим, даже на Евтушенко, - я бы точно повесился! Как это - человек стоит передо мной - а я на него донёс! Я бы обязательно повесился. Я просто смерть свою увидел!
- Что было дальше?
- Эдуард Михайлович наловчился вызывать меня, когда я был с похмелья. И однажды у нас пошел такой разговор - я говорю: ну, вот Хрущев, предал ведь Россию! Отдал Украине Крым, разоружил армию, обидел Жукова, отнял пенсию у инвалидов. Продолжаю: это исторически? Он начинает уходить от такой беседы и видит, что я прав, и потом, я все-таки из рабочих, знаю рабочую жизнь. Более того, рабочая жизнь Челябинска она ведь не такая, как рабочая жизнь Москвы, она тяжелее в сто раз. Потом переходим от вопросов национальной боли к вопросам, так сказать, другой национальности. Я называю ему имена - кто владеет экраном, газетами, кто хозяин положения и почему русских так утопили в крови, бесправии и нищете. Он тогда теряется, и я вижу, что начинаю им овладевать.
Говорю ему: вот вы рассуждаете о России и доказываете, что, если бы я вам служил, я бы служил Родине. Но если я вам так нравлюсь, то берите меня в школу разведчиков и отправляйте за границу. Или вам такие не нужны?
Я был молодой, очень вспыльчивый, такой чистоплюй рабочий. Я весь измучился - мне казалось, что оттого, что со мной на эту тему - тему доносов - заговорили, - я уже мерзавец! Приезжает мой друг Кирилл Шишов из Челябинска, отец у него из репрессированных. Рассказываю Кириллу про свои дела и спрашиваю: тебя вызывали из-за меня в КГБ? Оказывается, да, еще до всех этих проклятых встреч. Из-за моих ходячих стихов как бы антисоветских. (Хотя они были не антисоветскими, они были красивыми русскими стихами). Значит, обо мне шла речь, как и о всяком другом. “Кирилл, - говорю, - тебе предлагали на меня писать?” Ну, разумеется...
В глазах КГБ я, конечно, антисоветчик. Как раз вышел значок скромный, обыкновенный, с единственным словом на эмали - “Русь”. Я закупил, наверное, целый тазик этих значков, и мы с друзьями дарили их поэтам, которые читали стихи о любви, о России, о матери, о природе, о невесте... Общество любителей слова “Русь” было устным - наивный-то я наивный, но не глупец же! Значки расходились. И вдруг приезжает Слава Богданов, весь серый. Выпили, он начинает рассказывать: “Валь, меня арестовали, водили на допрос. Спрашивали про тебя, про значки. Говорили, что ты собираешься сбежать в Бельгию, что ты чуть ли не шпион”. Боже мой, в Челябинске, в моем родном городе, где я десять лет отработал в мартене! С одной стороны, это меня насмешило, с другой - вылетели мои книжки из плана в Москве и в Челябинске. На долгие годы - на тринадцать лет - я стал невыездным. Когда наши диссиденты, эти московские румяные мальчики, всхлипывали - “ах, меня не пустили!”, я каждый год подавал заявление - что хочу поехать, то в Болгарию, то в Китай, то в США полететь, и регулярно получал отказ. Есть такой самый советский, почти секретарь ЦК ВЛКСМ, самый партийный среди нас поэт, Ленин сегодня, это Андрей Дементьев, вот он свидетель, как меня выдворили из аэропорта, высадили из самолета. Но ведь я никогда не стал бы диссидентом - я бы погиб, но не стал! И сейчас мне зачитай, что расстреляют через час, - спасайся, садись в самолет, - не поехал бы. Пусть меня расстреляют, но на родной земле...
Но всё же я стал побаиваться - не бестелесный же человек. Тельпугов на собрании объявил как-то: Сорокин остается заведовать отделом поэзии в “Молодой гвардии”. Но вскоре я понял, что моя несговорчивость дорого стала - дали понять, что не подхожу по всем статьям - скорее бы диплом в руки ему и пусть делает что хочет. И выяснилось, что ехать мне некуда. Челябинск предложил мне работать младшим сотрудником в многотиражке, в мартеновке нашей, в “Металлурге”. Но, сами подумайте, во-первых, у меня семья, во-вторых, ВЛК за плечами, в-третьих, я автор уже многих книг, известный поэт, самый известный поэт на Урале из моего поколения. И такой хлопок по физиономии. В книге, которую сняли у меня в Челябинске, должна была идти поэма “Оранжевый журавленок”, в ней я вывел многие наши мучительные разговоры, национальную боль нашу. Нашлась труженица, Рахиль Моисеевна (а у нас она была Раиса Михайловна), расшифровала все подтексты, почему журавленок, почему оранжевый; пришла в обком, что им и нужно было, хлопнула письмо в Москву, припечатала - “националист”. Никак такому нельзя доверять отдел русской поэзии в журнале! Между прочим, Рахиль Моисеевна сейчас в Израиле, счастлива, что там будет проходить ее старость и что там будет похоронена. Кстати, и я счастлив за неё, и если бы они все уехали, я бы, наверное, и не заплакал ни разу по этому поводу...
- То есть на вас стали давить…
- Да. Но дороги мне домой, в Челябинск, не было. Не буду же я себя позорить! Это если бы сейчас, допустим, Ельцин назначил меня сторожем какой-нибудь бани, я бы согласился - седого поэта уже не опозоришь. Тогда, конечно, легко меня было раздавить, а сейчас - книги мои и стихи не раздавишь, их много, как муравьев, и если б даже Ельцин был медведем, он бы все равно их не передавил - много!
Но то время для меня - оскорбленное чувство и затравленность. И тогда я стал рассказывать друзьям, что со мной происходит. Поделился своей бедой с братьями Сафоновыми - Эрой и Валей, с которыми учился: они - в институте, я - на ВЛК.
И снова меня стали дергать: зачем рассказываете? Я говорю: а почему я не должен рассказывать? Я не стыжусь, я себя защищаю перед вами. Как вам не стыдно меня губить - ведь оттого, что мне не доверяют, меня преследуют, что я должен носить перед вами какую-то тайну, от одного этого можно застрелиться! Почему вы об этом не думаете?! Если бы я сделал то, что от меня вы требуете, я бы давно был в земле! Я вам буду называть, кто умер: почему Дмитрия Блынского нет?! Почему Николай Анциферов умер? Почему вы никогда не задумались, что одна из тайн смерти - вот эта тайна?! Ваша инквизиция - глухонемая, кровавая, беспощадная, которая сразу же при первой публикации русского поэта  на русскую тему является и обязывает его молчать и носить свою боль как тайну. Так я говорил.
 
В даном блоге есть ограничение по длине текста. Полностью интервью можно прочесть здесь.

Другие записи в блоге

Самое интересное в блоге

Что еще почитать

В регионах

Новости

Самое читаемое

Реклама

Автовзгляд

Womanhit

Охотники.ру