Два раза за вечер (из уст уже ставших мэтрами Кинчева и Бутусова) звучала “Спокойная ночь”: “Я ждал это время, и это время пришло, те, кто молчал, перестали молчать”. Сам Цой, правда, не очень жаловал “социалку” в роке, но именно девиз “Мы ждем перемен!” стал гимном времени, подхваченный поколением. Вот и теперь, когда на цоевских гимнах тысячи людей в едином порыве зажигали огни, казалось, что “это время пришло” вновь и его знаменем становятся песни Цоя. Вырастает новое поколение — со своим отношением к музыканту, который жил ярко и умер молодым, и оно принимает песни “последнего рок-героя” не менее сочувственно, чем 20 лет назад.
Правда, в отличие от восторженной публики, иные участники трибьюта (возможно, за давностью лет и не столь острых уже переживаний) не всегда понимали: кто они, где и зачем? Гоша Куценко был горд, что “нашел в себе смелости” спеть песни Цоя. А стоило ли в омут головой? Парень мог запросто, как и тысячи других поклонников, поупражняться в обычном караоке и был бы там хорош, как рождественский гусь. Фронтвумен фолк-роковой группы “Мельница” Хелависа, со своей стороны, так самозабвенно увлеклась вокальными кульбитами, с таким пионерским задором выписывала “Красно-желтые дни” и “Дождь для нас”, что казалось, все закончится бравурным революционным маршем “Дан приказ ему на запад, ей в другую сторону”. Наигранное размахивание руками и перышки на ее голове делали певицу совсем похожей на солистку из АВВА. Хотелось ее туда и отправить с жизнерадостным кавером на Dancing Queen. Noize MC был бы хорош, если бы не сорвался после затейливого регги-кавера “Мы хотим танцевать” на речитатив во славу… себя, любимого. Оправдывая название панк-группы “Король и Шут”, солист Горшок (Михаил Горшенев) шутом простебался над тем, что на конверте альбома “Ночь” песня “Мама Анархия” сопровождалась припиской “пародия на западные панк-группы”. “Вот и мы сейчас исполним пародию на “Кино”, — заключил он. “Ночь” в 1988 г. была первой официально изданной в Советском Союзе пластинкой “Кино”, и в условиях все еще свирепствовавшей цензуры песню с таким “неблагонадежным” названием (“Анархия”!) находчивый редактор сопроводил издевательской припиской, чтобы усыпить бдительность “музыковедов в штатском” и спас проект. Горшок, пусть и шут, мог бы воздержаться от не очень уместной “пародии” на пустом месте и не в самом удачном контексте.
Зато тонкую грань уместности в таком сложном деле, как юмор и шутки, виртуозно продемонстрировал камерный оркестр “Глобалис”. В эстетской манере музыкального сарказма, близкой шедеврам немецкого Palast Orchestra, они выдали в паузах между сетами 13 незабываемых миниатюр, изящных и игривых, на тему песен Цоя в переложении питерского композитора Игоря Вдовина и получили заслуженную овацию.
Как ни парадоксально, но болеющая по Цою публика самого разного возраста прежде всего ждала от артистов трепетных интонаций. И не всегда зря. Доктор Кинчев, наверное, меньше всего может быть заподозрен в сентиментальной “трепетности”, но именно она прорывалась сквозь агрессивный саунд “Алисы”, а цоевский голос будто звучал в унисон характерному кинчевскому рыку. Лаконичная и собранная Диана Арбенина пронзительно декламировала “Легенду”: “Смерть стоит того, чтобы жить, а любовь стоит того...” ...“…чтобы жда-ать”, — хором подхватил зал, и у многих поползли мурашки по коже. Эдмунд Шклярский с “Пикником” вспомнили “Алюминиевые огурцы”, в их сдержанности читались и фирменный шарм, и непоказушный пиетет к оригиналу. Безусловный авторитет Вячеслава Бутусова и группы “Ю-Питер” с экс-гитаристом “Кино” Юрием Каспаряном как признанных “хранителей” цоевского наследия обеспечил им естественный статус хедлайнеров, а стало быть, и право “последнего слова”. “Последним словом” была “Звезда по имени Солнце”. Хотя настоящим откровением стали “Дети минут”, стихи, так и не положенные Цоем на музыку. За товарища дело завершили “Ю-Питерцы”, и публика была им за это бесконечно признательна.
Безусловно, ждали Земфиру. Ей было 14, самый фанатский возраст, когда Цой погиб в автокатастрофе, и это стало для подростка “личной катастрофой”. Ощущением катастрофы был пронизан и весь сет артистки. Она выбрала в том числе не самые известные, но близкие ей песни из раннего Цоя (“Город”, “Уходи”). Актуальная забава леди Z с электробитом звучала, однако, как органичное продолжением музыкальных поисков самого Цоя. Все намекало на духовную близость творцов: “Я люблю этот город, но зима здесь слишком темна”. Нервно-торжественные аллюзии не были лишены вкуса, проницательности, фантазии и изящества. С претензией на изящество Земфира подчеркнула и свой особый статус. Она единственная, для которой выделили центральную из четырех площадок большой сцены. Остальные 13 участников “ютились” по-сиротски с боков. А она — в центре, маленькая, хрупкая, одинокая, в луче прожектора. Примадонна! И так же, как у Примадонны, на Земфире отключили все большие экраны, на которых зрители в огромном зале могли видеть крупные планы артистов, их мимику, жесты, сопереживать и музыке, и эмоциям. “Возрастная” Пугачева делает так, чтобы избежать неудачных ракурсов. Что скрывала вполне еще свежая Земфира, осталось загадкой, но люди расстроились: им явно не хватало лица, любимых трещинок, знакомых черт, пугливых глаз, которые зеркало души, и все такое. Мадемуазель Литвинова явно переусердствовала с режиссурой. Пугачева, конечно, учила, что “у звезды должна оставаться загадка”, но, как мудрая и коварная змея, не раскрыла всех карт. Загадка должна интриговать, а не разочаровывать публику…
