Так я и не повоевал
— В 39-м я поступил во ВГИК. Через месяц получаю повестку в военкомат. Спрашивают: в каких частях я хочу служить? Говорю: в танковых. И через две-три недели — новая повестка: на сборный пункт с вещами. Нас посадили в теплушки, и мы поехали. Была лютая зима. Приехали в город Александрия на Украине. Утром разбудили: “Поздравляем, вы приехали в 176-й артиллерийский полк на конной тяге”. Я был самый юный. Шла война с финнами. Начались учения. На нас сапожки кирзовые, шинельки, а зима лютая, снег… Ну, и я сразу схватил воспаление легких. Положили в госпиталь. Тогда еще пенициллин не был изобретен, делали всякие уколы, банки ставили. Меня перевели в другой город. Лежу в больнице в палате, а рядом — ребята без ног, без рук… Ужас. Это все раненые были с Финской войны. Воспаление мое никак не проходило, температура страшная. Вызвали маму, и меня комиссовали по состоянию здоровья. Так я и не повоевал.
* * *
К началу войны вернулся во ВГИК, и нас всех эвакуировали в Алма-Ату. Помню: октябрь 41-го, паника в Москве. Я вышел на улицу, передо мной мчится грузовик, полный кож, и все эти кожи слетали на мостовую, но никто не останавливался, не подбирал их. В Казахстан отправились в грузовом поезде, груженном троллейбусами. Помню, мы сели в один из них и ехали целый месяц. Так и не попал я на войну. А в День Победы был на Красной площади — что творилось! Никогда не забуду портрет Сталина на аэростате, освещенный прожекторами…
“Жора, беги туда, где твоя ж…”
— В Алма-Ате я пошел на объединенную студию “Мосфильма” и “Ленфильма”. Там директором был Вайншток, режиссер картины “Дети капитана Гранта”. Я ему сказал: “Папа у меня погиб, помогите мне”. Он направил меня к режиссеру Дзигану, снимавшему “Мы из Кронштадта”. Сняли первый объект, потом его посмотрел художественный совет. Посчитали, что там плохо играет Есипова, его жена. Дзигана снимают с этой картины и главным режиссером назначают Пырьева. Вся съемочная группа сбежала — Пырьева испугалась: у него же была репутация хулигана и даже антисемита. А мне бежать было некуда. И вот заходит Пырьев, смотрит на меня: “А вы кто такой?” — “Студент третьего курса режиссерского факультета Натансон”. — “У нас картина военная, вы у меня будете ассистентом по пиротехнике”. Мне дали дубину метров семь, там гвоздь, туда накалывали настоящую военную шашку, Пырьев кричал: “Зажигай!” — я зажигал, она, гадюка, шумела, дым стоял такой, что я ничего не видел. Пырьев орал в мегафон: “Жора, правее!” А я, конечно, бежал налево. “Жора, — орал Пырьев, — в другую сторону! Жора, беги туда, где твоя ж…”
“Мариночка, оближи губки”
Как-то Пырьев мне говорит: “Жорочка, пока еще работает библиотека, иди достань как можно больше газет”. Я достал, он попросил меня их расстелить на полу и так меня два раза за газетами гонял. “Спать будем здесь с тобой: я с Мариной (Ладыниной, женой Пырьева. — Авт.) поссорился”. И так мы ночевали почти две недели. Он ее очень любил. До этой ссоры, перед тем как ее снимал, все время повторял: “Мариночка, оближи губки”. А когда поссорились, называл ее только Мариной Алексеевной, и она его тоже — по имени-отчеству.
“Тот самый актер!”
— На “Ивановом детстве” с Тарковским работалось очень легко. Да и картина снималась легко. Никакого гения Андрей из себя не строил, все время был в поисках и очень тепло ко мне относился. Мы с ним ни разу не спорили. Это картина его, и я не лез в его замыслы, а старался обеспечить съемку. Вот Гринько я нашел, привез с Украины. Увидел его в фильме Алова и Наумова, приехал в Киев, стал уговаривать. Гринько очень не хотел ехать в Москву, говорил: ну что я поеду к студенту сниматься? Помню, на съемку приходил юноша, прямо в рот Андрею смотрел — это был Никита Михалков. Там я с ним и познакомился.
Там же я познакомился и с Колей Бурляевым. Он и в жизни не отходил от своей роли в “Ивановом детстве”. Я его ни разу не видел веселым, танцующим. Бурляева нашел Кончаловский, просто увидел его на площади.
А я привел в кино Евгения Леонова. Женя учился на театральных курсах при театре Станиславского. Я был ассистентом у режиссера Владимира Немоляева, папы Светланы. Нужен был человек на роль повара — я увидел Леонова и понял, что это и есть тот самый актер.
“Она говорит с придыханием”
— Перед “Старшей сестрой” я приехал в Ленинград, в знаменитый БДТ, и хотел посмотреть, какие там актеры. Вот и увидел Доронину. Понял, что она прекрасна, она — индивидуальность. После спектакля пошел к ней в гримерку и предложил ей сыграть. Она тут же дала согласие. Помню, вошел Басилашвили, она ему: “Олег, подожди, у меня серьезный разговор”. Они тогда еще были мужем и женой. Пригласил Доронину, Тенякову, Инну Чурикову, которая тогда даже еще с Панфиловым знакома не была, Виталия Соломина. Пробы мне очень понравились. Затем — худсовет и полный разгром, никого не утвердили. Всем дали отрицательные характеристики. Про Доронину: она говорит с придыханием. Про Тенякову: у нее каши полон рот. О Соломине сказали, что он обычный, неинтересный. Чурикову спросили: “Вы читали сценарий?” — “Да, конечно, наизусть знаю”. — “Так там у Володина написано: белокурая красавица. А вы кто?” Даже Жарова не утвердили. Говорили: “Найдите актера поскромнее. Неужели вы думаете, он вас будет слушаться?..” Я горевал, был, как сейчас выражаются, в шоке. Но потом взял и пошел к Романову, председателю Комитета по делам кинематографии при Совете министров. Он меня уже на второй день принял. Вот все хают советскую власть, а сейчас, при демократии, к министру не попадешь и через месяц. А Романов мне: “Георгий Григорьевич, это постановление самого авторитетного худсовета, как я могу это отменить…” Я чуть не заплакал от безысходности. Романов проникся и говорит: “Приходите на всесоюзную коллегию”. Там действительно всех утвердили. Доронина приезжала на съемку в Москву, оттуда в гостиницу, потом — на площадку, долго гримировалась, и все ее ждали. Жаров сначала был очень недоволен, но потом смирился. Через некоторое время Таня мне говорит: “Георгий Григорьевич, у меня есть очень хорошая подруга, можно и она посмотрит материал?” И вот приходит маленькая, худенькая, хрупкая женщина, с ней рыжеватый юноша. После показа женщина говорит: “Таня, это все гениально”. Когда она это произнесла, я понял, что это полное г…но. А юноша сказал: “Мне материал очень понравился”. Оказалось, что это были мама Эдварда Радзинского и сам Эдик.
Как я сберег Парад Победы
— К 100-летию со дня рождения Ленина мне поручили сделать фильм “Посол Советского Союза” — об Александре Коллонтай, верной соратнице Ильича. Когда я сделал картину, предварительно показал ее в Госкино, фильм приняли на ура. Но затем председатель Госкино Романов подошел ко мне, пожал руку и сказал: “Быстро приезжайте на “Мосфильм” и вырезайте Парад Победы, который вы вставили в конце”. “Почему?” — удивился я. “Разве вы не знаете, что Жуков бонапартист, он готовил военное свержение советского правительства?” В то время Жуков был в опале. “Я этого не сделаю, — сказал я. — Жуков — победитель фашизма”. “Это все слова, — ответил Романов, — если вы не вырежете Парад Победы, картину я у вас не приму”. Конечно, я знал, что он мог поручить любой монтажнице Госкино убрать этот конец к чертовой матери. Но прошло несколько месяцев, Романов меня вызывает: “Я вас поздравляю, ЦК картина понравилась, и решили Парад Победы оставить”. Так вышло, что я был первым, кто показал этот парад.
“Не забыла меня еще Россия”
С этим фильмом нас пригласили на фестиваль в Рим. Кого там только не было, в нашей делегации: Хуциев, Андрей Тарковский, Сережа Бондарчук, Ирина Скобцева… Вдруг на второй день ко мне подходит Маргошка Пилихина, она работала оператором и была дальней родственницей Жукова: “С вами хочет познакомиться одна очень красивая женщина”. “Очень рад, — говорю. — Но я же здесь с Машей, с женой. Покажи мне ее хотя бы издали”. Она рассмеялась: “Это совсем другое. С вами хочет познакомиться Галина Александровна Жукова, жена Георгия Константиновича”. И вот через час она подходит ко мне вместе с этой красавицей. Галина Александровна говорит: “Я вам хочу передать слова мужа. Мы смотрели “Посол Советского Союза” на даче. После просмотра Георгий Константинович сказал: “Не забыла меня еще Россия”.
“Девушка, приходите сниматься!”
— С моей женой мы познакомились во время войны в Алма-Ате, в эвакуации. Ходили там в театр оперы и балета, который остряки прозвали “театр оперы и буфета”, потому что там без карточек продавали пирожки с ливером. На опере “Севильский цирюльник” я обернулся — за мной сидела девушка такой красоты! В перерыве я к ней подошел, она была с юношей. “Девушка, приходите к нам сниматься на киностудию”, — сказал я ей. Через месяц я ей сделал предложение, и мы поженились. Первые три ночи она со мной спала в общежитии, и мы любовались, целовались под простыней. Остальные мужики лежали и деликатно отворачивались к стене. Маша работала в кино и администратором, и ассистентом, а закончила главным редактором “Мосфильма”.
Моей дочке Марине 65 лет, а внучке Насте — 42. У нас был сложный момент, когда я влюбился в Аллочку Ларионову. Но это еще когда она не вышла замуж за Рыбникова, а только училась в десятом классе. Довженко просил для своего фильма найти десять девушек, которые бы стояли и опыляли яблони. Вот ассистентка и нашла Аллочку. Когда я ее увидел на съемочной площадке, тут же влюбился и по окончании съемок сказал: Аллочка, дай мне свой телефон, когда начнутся съемки, тебя будут приглашать. И не вытерпел, на второй день ей позвонил: хочу тебя видеть. Оказалось, что мы жили рядом у метро “Бауманская”. Стали встречаться в Бауманском саду, целовались. У нее нижняя губа всегда была горячая и влажная. Но никаких близостей, все были воспитанны. Я ей сказал: тебе надо поступать во ВГИК, ты такая красивая… Мы ходили с ней, смотрели кино, один раз я ее повел в Третьяковку. Я просто обезумел от ее красоты. Она тогда была вся в веснушках, и солнце отражалось в ее золотых косах. И потом я ее порекомендовал Птушко на “Садко”. Поначалу он не хотел ее брать, я уговаривал — он ни в какую, потом сломался: “Ну хорошо, зови свою Ларионову, я посмотрю, какой у тебя вкус на баб”. Я привел ее к Птушко, тот только ее увидел — сразу озарился. “Девочка, возьми сценарий, пойди в ту комнату и закрой дверь”. А потом мне: “Жора, теперь у нас есть Любава. Ты гений!”
“Я был весь в “Старшей сестре”
На какой-то встрече Радзинский говорит: “Вы, конечно, видели “104 страницы про любовь”?” “Нет”, — говорю. Эдик разозлился: “Да вы что, вся интеллигенция смотрит!” И я ему, оправдываясь: “Я был весь в “Старшей сестре”. “Идите посмотрите, — сказал Радзинский. — У меня очень много режиссеров просят разрешение на экранизацию. Но если понравится, я отдам только вам”. Потом один высокий чиновник мне говорил: “Как вы могли после такой прекрасной “Старшей сестры” взяться за произведение какого-то Радзинского? Это аморальная пьеса, где девушка в первый же день знакомства оказывается в постели у своего любовника! К чему же мы будем призывать молодежь?!” Целых полгода я приходил в Госкино, клялся и божился, что не сделаю картину пошлой, что это будет история о внезапной любви двух людей, которые не смогли больше расстаться. После фильм послали на фестиваль в Колумбию, в Картахену, и мы получили Гран-при — за мастерство режиссуры, за лучшую женскую роль Дорониной и… за высокие моральные качества картины. Нарочно не придумаешь.
“Саша, ты забыл снять брюки!”
— В “Еще раз про любовь” мы приступали к постельной сцене как к волшебству, ведь до этого ничего подобного никогда не снимали. Но сначала на главную роль я пробовал не Лазарева, а Высоцкого. И он сыграл очень хорошо. Но никак не монтировался с Дорониной. Дело не только в росте, хотя Володя просил сделать ему каблуки в семь сантиметров. Он как-то простоват казался для Тани, в нем не было романтики.
Но как снять, чтобы было не пошло, а романтично и поэтично? Обустроили квартиру, пришел день, все очень взволнованы. Доронина попросила, чтобы на этой съемке не было ни одного лишнего человека. А я Тане: после сцены любви вы скажете: “Саша, ты любишь меня?” — а он холодно ответит: “Люблю”, и из ваших глаз должна выкатиться одна слеза. Таня кивнула, пошла раздеваться за ширму, осталась в одной рубашечке и легла в постель. Саша стоял рядом. Я говорю: “Саша, ложись”. Он подошел к постели и сказал: “Татьяна Васильевна, подвиньтесь, пожалуйста”. Татьяна Васильевна подвинулась, Саша подымает ногу в брюках и ботинке... Я шепотом: “Саша, ты забыл снять брюки”. “Я их снимать не буду”, — громко отвечает Лазарев. Я говорю: “Саша, чистая крахмальная постель, около тебя лежит красавица, в которую ты влюбился, увидев ее, и ты понимаешь, что без любви с этой очаровательной девушкой ты уже прожить не сможешь”. “Георгий Григорьевич, я брюки снимать не буду”. “Хорошо, — говорю, — сними тогда хоть ботинки”. “И ботинки снимать не буду”. Мы сняли эту сцену в один дубль. Я понял, что сыграно все прекрасно. Доронина и Лазарев были изумительны.
