Хотя никакой политикой в начале и не пахнет. Всё начинается с колес — опять же никаких намеков на наркотические таблетки. Несколько мужиков гоняют по сцене Пушкинского театра обычные резиновые шины.
— А что, до Москвы доедет?
— Доедет.
Повторяется несколько раз скупой диалог, из которого следует, что черная резина с протекторами для Первопрестольной сгодится, а вот для Казани — нет. И тут же без всякого перехода, пауз из толпы “колесников” появляется аккуратненький господинчик с зализанными волосами и лысый господин с мягкими манерами: “Только после вас…” — “Нет, только после вас…” По знакомому церемониалу понятно, что это Манилов с Чичиковым. Здесь же супруга помещика и пара отпрысков — все мужского пола. Начинается сериальный торг насчет мертвых душ — от помещика к помещику. Пересказывать смысла нет — школьная программа постаралась даже самым нерадивым вложить в головы хождение авантюриста Чичикова по мертвые российские души. Усилия классика не раз закрепляли театр и кино, не считая телевидения, с разной степенью успеха. В таком контексте Серебренникову не позавидуешь — не он первый, не он последний вступил на опасную территорию. Тем неожиданнее оказался результат — Гоголь на латышском в постановке российского режиссера, имеющего к тому же самые серьезные амбиции на поле современного искусства.
Серебренников как будто задался целью воплотить на сцене гоголевское “Русь, куда несешься ты?” — без произнесения вслух сакраментальной фразы. Гоголь у него пронесся без пауз, на скорости и без антракта — визиты Чичикова к чиновникам наезжают один на другой, без секретов: на глазах публики переодеваются, меняются ролями. Сцены сделаны изобретательно, тонко и остроумно. Разбиты они лирическими отступлениями самого Гоголя, правда, превращенными в кабаретные номера, причем в стиле довоенного и послевоенного польского кабаре (замечательная музыка Александра Манацкова).
— О, юность моя, о, молодость, — жеманно распевает у микрофона лысый артист, минуту назад бывший Маниловым. Обаяние, необязательность исполнения, легкомыслие — вот как это делают латышские актеры под аккомпанемент старенького пианино, что стоит слева.
“Мертвые души” можно было бы отнести к формальным постановкам (очень много игры с предметами, этюдов, трюков) в жанре трагифарса, где фарс на лопатки легко кладет трагедию… Однако игра молодых латышских актеров совсем неформальна, с погружением, но при этом обладает какой-то невероятной легкостью. Сцена с Ноздревым — точно пьяный угар с участием шести псов (артисты в масках), с Плюшкиным представлена в виде мертвецкой (покойники на столах), с Собакевичем похожа на допрос у следователя, а у Коробочки — ну обхохочешься — именины сердца, как и у Манилова.
Все роли исполняют мужчины на латышском языке, и только лирические отступления (изящная литературная обработка под верлибр) идут на русском с прибалтийским акцентом. Игра — блеск, все хороши, но особенно выделяются артисты на ролях Чичикова, Манилова, Коробочки и Ноздрева.
Кирилл Серебренников не только поставил Гоголя, но и оформил — сценография, костюмы его. И в данном случае художник Серебренников не уступил режиссеру Серебренникову.
Гоголевские герои как будто сами помещены им в желтую коробочку из прессованной стружки. Да и костюмы очень удачно работают на замысел режиссера.
Каскад визитов к помещикам заканчивается пугающе-мистической сценой бала у губернатора и коллективным месседжем нараспев: “Русь, чего ты хочешь от меня?” Прибалтийский акцент придает в этот момент постановке несколько политический характер.
