Картинки
Люди фотографируются не в знаменитой фотомастерской, которая находилась прямо напротив памятника Окуджаве, а рядом — в обнимку с пятнистой коровой, выставленной возле трактира «Му-Му». Некоторые встают подле недавно явившихся и занявших место против музея Пушкина Натали и Александром и вполне вписываются в эту не ладившую между собой пару.
* * *
Тут и раньше было множество букинистических лавок. Но букинисты ныне другие. Раньше были социалистические, теперь — капиталистические. С лотков, распродающих тут же, по соседству, новенькие книги, исчез «Золотой ключик» (знаменитые иллюстрации Владимирского) с обозначенной ценой в 50 рублей и — перекочевал на развалы букинистов — уже по 100 рублей.
* * *
Возле коллектора греет руки бомж и читает пестрым коллегам по безделью гороскоп из свежей газеты:
— Козерогам не советуют перенапрягаться...
Усиленный хохот его товарищей.
* * *
Мужчина, обнажая в улыбке полусгнившие зубы, несет плакат «Стоматологические услуги».
* * *
Торгующая картинами женщина, развешивая экспозицию на проволочном каркасе, отвечает на трель зазвонившего мобильника, при этом недоеденный, истекающий жиром пирожок кладет на художественное полотно неведомого мне художника:
— Алё... Твою мать! Ты почему, б..., не появился?
Дальше — поток непередаваемой матерщины. Заслушаешься! А уж как оттеняет эта ругань возвышенное искусство!
* * *
Вывеска, будто в магазине радиотехники или в гастрономе: «Акция! Скидка!» Скидка, оказывается, на шарж, который с вас сделают за 50% цены! Демпинг и здесь в ходу.
* * *
Калека, прихрамывающий на протезе, свернул в арочку дома, того, где на стене — мемориальная доска в память о писателе Анатолии Рыбакове. В подворотне инвалид ловко закатал брючину, отстегнул протез, который в том месте, где соприкасался с культей, был обмотан красной тряпкой, разгладил тряпку и снова приладил протез на прежнее место, после чего лихо выплыл на стремнину движения и влился в гуляющую толпу.
Я испытал прилив горячей благодарности: этот человек скрылся, чтоб не демонстрировать свое увечье, не выставил его напоказ, взывая к сочувствию и состраданию, не сделал средством извлечения дохода... Поразительная деликатность, не типичная для теперешних времен, когда каждый нарочито предъявляет свои изъяны, требуя за это компенсацию и повышенное к себе внимание.
* * *
А какие мыльные пузыри научились надувать на Арбате! Размером с тумбочку, с телевизор!
Булат Окуджава и священная корова
Так вот, о корове, что возле памятника певцу Арбата Окуджаве... Симпатичная, белая с черными пятнами (или черная с белыми пятнами) буренка, вылепленная из похожего на папье-маше материала, — символ разместившегося поблизости трактира «Му-Му». Помню времена, когда в том доме, где теперь этот трактир, находился магазин «Диета». Писатели получали в маленьком ее филиальчике (там, где теперь ресторан турецкой кухни «Босфор») продуктовые заказы. Ступени вели вниз, в закрома и кладовые. Маявшиеся в очереди мастера слова смущенно и как-то виновато перешучивались... Прилавки в те перестроечные дни пустовали... Может, писателям было совестно из-за того, что получают продуктовый дефицит в то время, как остальные москвичи не имеют подобной льготы? И вообще, неловко творцам пищи духовной маяться в ожидании пищи насущной.
А еще помню (сколько же мне лет?): по Арбату ездили троллейбусы. Кажется, сегодня им не поместиться в людской толчее. А тогда — помещались! Я с мамой ездил в тех троллейбусах. От Смоленской (остановка была возле нынешней угловой «Аптеки») до «Праги» (которой тоже скоро не будет). Идти по Арбату пешком казалось невыносимо долго и далеко. Иногда я упрашивал маму заглянуть в магазин «Консервы», там она покупала мне стакан густого сливового, золотисто-прозрачного яблочного или чуть более светлого, чем яблочный, виноградного сока...
Без всяких социологических поползновений я стою и наблюдаю, подсчитываю: сколько людей сфотографировалось возле пятнистой коровы и сколько — с бронзовым Окуджавой (иногда фамильярно приобнимая его за талию или панибратски положив руку на его высокое металлическое плечо). Счет, в общем, равный. Поэзия не сдает позиций перед наставшим мясомолочным изобилием, монументальное искусство не уступает откровенному кичу...
Букинисты
Книги разложены на словно перенесенных из моего детства букинистических развалах (сдается мне) в том же порядке, как в папиной библиотеке. Я невольно замедляю шаги, когда взгляд падает на эти воскрешающие прошлое милые сердцу корешки и обложки. По бросовым ценам распродается незабываемое: радости фанатичного собирательства — по томику, по брошюрочке — любимых авторов. Ничего не стоят теперь недоступные собрания сочинений: чтобы обрести их, книгоманы дежурили ночами возле магазина подписных изданий на Кузнецком Мосту. Кощунственная мысль закрадывается в сознание: не по расчету ли женился мой папа на моей маме, работавшей в издательстве «Художественная литература», где готовили к печати упомянутые собрания? Сотрудники издательства получали дефицит без очереди и по месту службы... Мог, мог отец поступиться чувствами, патологична была его любовь к книгам... (Но нет, подсчитываю я, в то время, когда папа и мама познакомились, мама еще не работала в издательстве.)
Библиотеки в те времена во всех домах были примерно одинаковые. (О нынешнем книжном изобилии никто и мечтать не смел.) Отличия определялись незначительной несхожестью вкусов: кому-то нравился Маяковский (бордовый одиннадцатитомник), кто-то зачитывался темно-бирюзовым четырехтомным Аксаковым, кто-то смаковал сиреневый двухтомник Оскара Уайльда... Вот и вся палитра возможного.
Все чаще в арбатских переулочках я вижу вынесенные к мусорным бакам эти самые книги... Хозяевам лень звонить букинистам. Звать перекупщика на дом — трата времени. Проще выкинуть и не забивать голову ненужными заботами.
...В мусорном контейнере, куда рабочие выносили хлам из ремонтируемой квартиры, я узрел связки «кораблей знаний», как именовали книгу древние. Почти все выкинутые фолианты были дубликатами тех, что имелись в моей библиотеке. Но я все равно кое-что выбрал, убеждая себя: «Подарю кому-нибудь». «Кому, кому?» — задавал мне вопрос здравый смысл. Я уклонялся от прямого ответа.
Заметив мои старательские усилия, возле контейнера собрались прохожие. Двое мужчин в официальных костюмах, видимо, работники муниципалитета или управы, повозмущались варварским отношением к печатному слову и порассуждали о том, что надо бы отвезти хотя бы Макаренко или Гайдара в районную библиотеку, в ближнюю школу или детский сад, а потом ушли. Появилась женщина, спросившая: нет ли среди выброшенного богатства словарей, я ответил утвердительно, она сходила домой и вернулась с сумкой на колесиках и тоже приняла участие в разгребании завалов. Молодой человек выискивал книги с автографами их авторов (такие тоже в этой груде были). И каких авторов! Властителей умов! За их поэтическими и прозаическими томиками гонялись... Возникла моя знакомая (живем по соседству) с подругой, им-то я и подарил кое-что из выковырянных сокровищ. Соседка при этом произнесла сакраментальную фразу: «Где может собраться приличное общество, если не возле мусорки и выброшенных книг?»
Вновь склонившись над контейнером, я встал так, что загородил тротуар, и очнулся, ощутив грубые толчки в спину. Стервозного вида тетка могла обогнуть меня, но не хотела этого сделать. Она закричала: «Копаетесь в дерьме!»
Человечество делится на тех, кто благоговеет перед книгой, и тех, кто к ней равнодушен. Не понимает, недолюбливает, а то и ненавидит ее. «Собрать все книги бы да сжечь!» И ведь жгли и жгут! Свою ущербность, свое отличие от полоумных библиофилов эти сжигатели все же ощущают. И мстят за него.
Испортить мне настроение возмущенная дама не могла. Я ощущал себя до крайности счастливым. Во-первых, разбогател и тащил домой десяток-другой любимых книг. Во-вторых, спас, избавил от гибели переплетенных в потертые корочки учителей (в самом суровом круге ада, согласно свидетельству Данте, мучаются те, кто предал благодетелей, а разве не благодетелями были для меня на протяжении жизни книги?). В-третьих, я убедился в сопутствующем мне и книгам везении: стояла солнечная, а не дождливая погода, разразись ливень, бумага невосстановимо раскисла бы. В-четвертых, я совершил утешительное открытие: бал все же правят не враги и ненавистники книг, а их защитники. Это — наш, российский «451° по Фаренгейту», где речь о попытке уничтожить книги... А на другой день наступила и вовсе эйфория: то, что не удалось унести доморощенным книголюбам, появилось на развалах арбатских букинистов. Кто-то из них прознал о выкинутом на разграбление достоянии, съездил за ним и выставил на продажу.
Бомжи
Бомжи выпрашивают у прохожих на пропитание и чаще не получают, чем получают. Но образ жизни менять не собираются. Они завязали дружеские отношения с киоскерами и продавцами магазинов. Те снабжают бездомных бродяг сигаретами, пивом, бутербродами. Бомжи привольно живут. Только нет крыши над головой. Сидя на металлической лавочке возле Окуджавы, они выпивают и закусывают, а то и почитывают выброшенные на помойку книги. Это — не фантазия. Я видел, как увлеченно они читают. Их прошлая и будущая жизнь таит массу загадок. Кто они? Почему оказались на улице? Что будет с ними дальше?
...Что демонстрирует Арбат — с его толпами туристов и монмартровскими живописцами, бомжами и зеваками? Продолжающуюся жизнь? Новую ее равнодушную ипостась, когда на хлеб зарабатывают, отбивая чечетку или играя на скрипке, раздувая гигантские мыльные пузыри или множа шаржи... Но интересен артист и художник лишь в тот момент, когда выставляет себя на продажу... Едва его соло заканчивается, на него перестают обращать внимание. Это ли не всеобъемлющая модель и метафора жизни?
Но прибавилось к вечному и кое-что новое. В одном из арбатских переулочков, на стене детского сада, выведено спреем: «Возьми детей в заложники». Рядом приписка мелом: «Зачем?»
