Революция глазами бабы

— Замысел родился, когда запахло отменой цензуры, — начинает разговор Андрей Сергеевич. — Я же в 1979 году снял последние кадры как режиссер и занялся переменой профессии. Стал учиться писать, написал несколько сценариев, пьесу, которая меня потом кормила добрые десять лет. А 1987 году меня среди ночи разбудила мысль, что можно попробовать сделать картину на материале тамбовского восстания.

Мне кажется, важнее темы просто нет. Там, около 17-го года, нужно искать истоки современной России. В 17-м году 83% населения относили себя к крестьянскому сословию. И что бы ни говорил господин Ульянов о том, что октябрьский переворот был направлен против помещиков и капиталистов, на самом деле самый страшный удар получили крестьянство и духовенство. Попов в 1918 году топили в кипятке, им выкалывали глаза, отрубали руки-ноги, распинали, сжигали. А что такое российская ментальность? Это крестьянский образ жизни и православная религия. Так сложился русский человек. И на этом фундаменте выросла великая культура, имеющая мировое значение. Этот фундамент был практически уничтожен.

— Есть достаточно произведений, в литературе — «Окаянные дни» Бунина, «Бег» Булгакова, в кино — «Седьмой спутник» Германа, которые о тех событиях рассказывают с точки зрения интеллигенции. Вы намеренно дали высказаться простой деревенской бабе?

— 74 года советской власти. Написаны тысячи, десятки тысяч томов. Причем писали талантливые люди. И либо это портрет бедняка или середняка, который колеблется, а в конце переходит на сторону большевиков. Либо это кулак, которого уничтожают. Нет ни одного произведения, где бы рассказывалось, что на самом деле пережил простой мужик в деревне в годы революции. Кроме «Тихого Дона», конечно. Но и то — вы возьмите финал: Григорий ушел из банды, бросил винтовку, обнял сына и пошел домой. Если вы задумаетесь: а что будет с Григорием завтра? Конечно, расстреляют или сошлют. Следующий день автор недаром не трогает... Но на этом все. Больше про крестьянство ничего нет. А не худо было бы рассказать.

— Почему деревенской — понятно, а почему именно бабе?

— Копаясь в материале, я увидел, что если просто восстанавливать исторические события, ничего не складывается. Тогда я понял, что это, конечно, должно быть показано глазами бабы. Простой крестьянки, неграмотной, воспитанной в почтении к религии. Ну что она могла видеть? Не Антонова, не Тухачевского, а дом, семью, детей. Нация же на ком стоит? На бабе, конечно.

— Почему так долго длилась работа над фильмом?

— В 1987 году только пришла идея. Первый текст появился в 1994-м, по-моему. В 2004 году я его закончил. Долго, да, но я все это время снимался в кино, как режиссер театральный поставил два спектакля. Преподавал — выпустил режиссерский курс. Писал. И потом, я же городской человек — вникнуть в это было не так просто. Зато, как мне потом сказала тамбовская этнографиня, которая с нами работала, очень толковый специалист, я мог бы защитить сразу три диссертации. По истории крестьянства, по истории Гражданской войны, а третью — по диалекту средней России.

— Да, язык в фильме — потрясающий.

— Я еще застал в начале 90-х бабок, им тогда было лет по семьдесят, которые маленькими детьми видели подавление антоновского восстания. Что там было, они, конечно же, не помнили, но говорили на том самом языке. В точности как бунинские герои. У молодых этого нет. Телевизор сравнял все диалекты — что в Архангельске, что в Одессе говорят сегодня на одном языке.

— Расскажите, как в вашем фильме появилась замечательная актриса Дарья Екамасова?

— Как обычно. Я посмотрел всех девочек этого возраста, которые могли бы сыграть крестьянку. В результате была утверждена Екамасова.

— Даша рассказывала, как однажды вам не понравилось выражение на чьем-то лице на общем плане, и вы еще раз собрали огромную группу и пересняли эпизод целиком.

— Это неизбежно — я же тридцать лет не снимал. Особенно тяжело было вначале. Мы снимали в Задонске под Тамбовом. Тот эпизод, в котором Варвара идет на молебен и слышит манифест о начале войны. На третий день съемок раздается звонок — Кончаловский из Лондона. Я не только с огромным уважением отношусь к этому режиссеру, я с ним давно дружу, мы еще вместе во ВГИКе учились. Он спрашивает: «Ну как ты?» Я с телефоном отошел в степь, чтобы никто меня не слышал. Говорю: «Ужас! Андрюша, снимаю такое говно! 600 человек массовки. Актриса молодая. Не знаю, как управиться. Вечером прихожу, смотрю — бездарно абсолютно». Он отвечает: «А как могло быть иначе? Ты сколько лет не снимал! Двадцать девять с половиной? Успокойся, пройдет неделька, войдешь в норму. Слава богу, что ты сам понимаешь, что это говно». Потом действительно все раскочегарилось. Но то, что сняли вначале, на следующий год все-таки пришлось переснять.

— У вас в титрах объявлена благодарность чуть ли не всем нашим миллиардерам. И еще Суркову.

— Абрамович, Вексельберг, Кох — все они читали сценарий, все мне чем-то помогли. Сурков, например, нашел благотворительный фонд, с которым мы сотрудничали. Кроме Суркова, все спонсоры уже увидели картину, и я рад, что ни один из них не задал мне вопрос: «Куда делись мои деньги?» Для меня это очень важно.

— У вас получилась невиданная крамола: Шевчук в роли партизана в фильме, где в титрах стоит благодарность Суркову.

— А чему тут удивляться?

— Вы общаетесь с Владиславом Юрьевичем?

— Крайне редко. Он человек очень занятой. Один раз мы встречались по поводу документального сериала, который я делал со своими бывшими учениками к 100-летию Государственной думы. Десятисерийный фильм «Свобода по-русски» — история российского парламентаризма. И хотя там ничего такого не было, ни один канал не взялся его показать. Для меня до сих пор остается загадкой — почему. Другой раз был у Суркова как раз по поводу фильма «Жила-была одна баба».

— Какое он оставил о себе впечатление?

— Очень умный парень. Образованный. Культурный. Но, повторяю, я с ним виделся всего два-три раза. И каждый раз разговор шел по конкретным вопросам, за пределы которых мы не выходили.

— Как вы считаете, возможен ли диалог художника с властью в современном обществе?

— А куда денешься? Все равно приходится. Нам очень помогали администрация Тамбовской губернии и лично губернатор, хотя сначала у них сценарий вызвал оторопь. Но постепенно они привыкли к этой мысли. Недавно была премьера в Тамбове, представлял картину сам губернатор, и я очень благодарен за слова, которые он сказал. Дело не в том, что они были лестные, а в том, что он понял, ради чего картина делалась.

— Вы говорили, что замысел картины пришел одновременно с ощущением, что в стране скоро отменят цензуру. То есть к перестройке у вас хорошее отношение?

— Я никак не мог ожидать, что доживу до таких изменений. Я к тому моменту три года сидел в кресле исполняющего обязанности первого секретаря Союза кинематографистов. В 1986 году на пятом съезде СК председателем избрали Элема Климова. Через год после этого меня ввели в состав секретариата, а Климов ушел. Я в конторе тогда сидел каждый день и вел все дела. В это время Союз кинематографистов был авангардом российской демократии. Например, Сахарова надо было выдвинуть в народные депутаты. Никто не решался предоставить для этого помещение, а мы пригласили его в Дом кино. Или еще случай — в Тбилиси лопаткой саперной поубивали людей. Прилетели грузины, мы дали им зал, состоялась огромная пресс-конференция, после которой осталось четыре часа видеоматериала. Или день рождения Солженицына — первый в России. 11 декабря 1988 года ему исполнилось 70 лет. Во всей России нашлось только одно здание, для того чтобы его отметить. И опять Дом кино. Мы все готовили сами, втайне от ЦК партии. В итоге там пройти было нельзя! Мониторы поставили даже в Белом зале, чтобы люди могли смотреть.

В 1987 году сняли с полки мои картины. Заплатили причитавшиеся деньги, правда, по ставке 68-го года. «Осень» повторно выпустили в прокат. Пьесу, которую долго запрещали, взяли в репертуар двадцать пять — тридцать театров. Я впервые в своей профессиональной карьере отдал все долги.

Помню, мы с Лебешевым летели на международный кинофестиваль в Турин, где первый раз был показан «Ангел», который к тому моменту уже лет двадцать как был закончен. И когда самолет сел, я Паше говорю: «Посмотри внимательнее, не написано ли там «Красноярск».

В 1991 году родился сын. За месяц до путча. В нашей семье он называется первым свободным человеком свободной России. Да это самые счастливые годы моей жизни.

— И когда они закончились?

— С концом ельцинского президентства.

— После смерти Бориса Николаевича в его адрес было немало упреков. У вас какое к Ельцину отношение?

— Все-таки это был великий человек в истории России. Я помню, как в Доме кино состоялся вечер перед вторыми выборами, в 1996 году, когда существовала угроза, что Зюганов его обойдет. Я там тоже выступал и сказал: «Да, мы видим очевидные ошибки Ельцина, но давайте сначала его выберем, а потом предъявим счет». Выбрать-то его получилось, а вот предъявить счет — не вышло.

— Если до 2000 года были золотые годы, то какие начались потом?

— Лично я не могу пожаловаться. Я мог работать. Меня окружали люди, которые мне помогали.

— А что вы почувствовали 24 сентября, когда Дмитрий Медведев предложил Владимиру Путину баллотироваться в президенты?

— Ноу комментс.

— Просто у меня есть стойкое убеждение, что нам дают высказываться как угодно о той власти, которая была двадцать, пятьдесят, сто лет назад, но, как только дело касается сегодняшних дел, взять хотя бы ваш документальный сериал, который так и не вышел на экраны, — глухая тишина.

— И какого вы от меня ждете ответа? (Смеется.)

— Вы же сами говорите, что тамбовский губернатор пусть не сразу, но привык к мысли, что надо снять фильм об антоновском восстании. Может, и люди в кабинетах повыше наконец поймут, что и о современном дне нужно говорить честно?

— Этого я не знаю.

— Хорошо. Подождем еще немного. Вы же собираетесь и дальше снимать кино?

— Так далеко я не заглядываю. Все-таки мне 70 лет. Хотя меня вчера успокоили. Сказали, что португалец Мануэль Оливейра, которому скоро 103 года, начал съемки новой картины. Нет, только подумайте — какой молодец!