— Для вас цифра 60 — это что-то итоговое или можно просто ее не заметить, пробежать и делать дальше свое дело?
— Когда в анонсе программы обо мне написали: «Хотиненко — 60», у меня было слегка шоковое состояние. Я посмотрел на эту цифру, потом на себя и никак не сопоставил одно с другим. Ну не могу я надеть на себя этот возраст. Отец мой в 60 казался мне вполне пожилым серьезным человеком.
— А вы на сколько лет себя ощущаете?
— Ну 40, 45, может быть, что-то в этом духе. Но я никогда не испытывал кризиса среднего возраста.
— Это же физиология!
— А на мне это никоим образом не отложилось. По разным причинам я все это пролетал. А вот сейчас, в 60, какое-то странное ощущение...
— Кто вы по натуре: отличник, хулиган?
— Замес невероятный. Я патологический отличник.
— Ботаник?
— Да вы что! Меня два раза из школы выгоняли — один раз за драку, а другой за политику. Это было классе в
— Да, с кинотеатром они попали в самую точку.
— Может быть. У меня есть несколько пунктиков, после которых менялась моя судьба. Все как-то по Фрейду происходило.
— Слушайте, ведь вас кто-то сдал. Не было порыва найти предателя?
— Нет, я не мстительный. А второй раз меня выгнали за драку, я уже постарше был, в восьмом классе. Недавно была передача по ТВ: съемочная группа съездила в Славгород, отыскали пацанов моего детства. Мы с ними почти 50 лет не виделись. И вот нашли этого парня, которому я врезал. Он в камеру мне привет передает: «Хотя (у меня такая кличка была), когда ты приедешь, зуб вставлять будем». Мне вдруг стыдно так стало.
— За что же вы ему так вмазали?
— Отомстил. У него мать была наша классная руководительница. И чем-то она нам не понравилась. Да и он себя вел неправильно, как мы тогда думали. Вот я с ее сыном и рассчитался за это. Чувствовал себя благородным Зорро, народным мстителем. Тогда казалось, что все это было необычайно честно и справедливо. Сейчас мне так не кажется. К тому же я во всех играх был предводителем, мог подбить людей на что угодно.
— И это называется отличник?
— Но учился-то я идеально. Вы знаете, сколько я книжек в детстве прочитал? Бесконечность! Меня пускали в запасники нашей городской библиотеки, потому что на руки книг не выдавали. Так я там сутками просиживал, все, что было, перелопатил. Взахлеб, безостановочно.
— Вы же поначалу и не думали становиться кинематографистом?
— Даже в голову не приходило. Поступил в архитектурный, до сих пор архитектуру очень люблю. Она для меня мир открыла, я все-таки был провинциальный пацан. Поступил в Свердловске в архитектурный. Потом уже там Слава Бутусов учился, другие хорошие люди. Но в архитектурном все почему-то любили кино. Ходили на закрытые показы. Мой друг Вовка Каганович подделывал билеты, таким образом мы туда попадали. Но, закончив институт, я понял: то, что хочу делать в архитектуре, никто мне не разрешит никогда. Я же по натуре модернист, и идеал для меня — музей Помпиду в Париже. Сейчас это уже, можно сказать, классика, а тогда я махнул рукой, развернулся и пошел в армию.
— А откосить? Или это тогда не было принято?
— Да нет, принято, некоторые мои товарищи так и делали. Я и сам не очень хотел... Мама расстроилась. Мне-то уже аспирантуру предлагали, должность главного архитектора. Но я понял, что это путь в никуда, и решил начать жизнь заново. Отслужил год рядовым и теперь не жалею об этом ни одного мгновения. Более того, я этим годом дорожу.
— В каких войсках служили?
— В конвойных. Развозил зэков в поездах, в столыпинских вагонах. Охранял. Это мне столько дало для познания жизни!
— Да, экстремально, почти как у Довлатова.
— Но Довлатов-то на вышке служил. Это практически была единственная служба, когда мы выходили на задание с боевым оружием. Историй много было, в конце даже бунт случился. Ночь была, вдруг крики, все забегали — бунт на зоне. А меня брать туда никто не собирается. Я уговорил, схватил автомат, побежал. Нас в машину погрузили, мы едем, и только разрывы от автоматных очередей слышны. И зарево. Тут нам всем патронов захотелось, как воды напиться. Привезли их в огромных цинковых ящиках, сломали его, и мы все побежали карманы набивать. Я полный магазин своего автомата, конечно же, зарядил. Вот тогда я в себе обнаружил зверя.
— Ненависть?
— Да. Зэков ведут, собаки лают, а кто-то из них нам: «Ну мы вам запомним». Для меня они были как враги. Я даже тогда больше себя испугался, своей звериной натуры. Знаете, когда у тебя автомат, ты уже становишься другим человеком. Я особенно это почувствовал, когда снимал «Гибель империи», про Гражданскую войну. Там моя любимая сцена, когда Саша Балуев избивает солдатика. Тогда озверели все. Я, снимая это, вспомнил свои давние армейские чувства, и мне все стало понятно.
— Со смертниками на зоне тоже общались?
— Там особенно не пообщаешься. Один раз я вез такого человека, а он всю дорогу плакал. Посмотрел его личное дело: после смерти жены он стал жить со своей дочкой. Потом она влюбилась в какого-то парня, он убил их, сжег дом, а потом пошел в милицию и сдался. Так вот поезд едет, он сидит за решеткой, смотрит на фотографию дочери и рыдает.
— К смертной казни как вы относитесь?
— Неоднозначно. Конечно, многих невинных расстреливали. Помните, из-за Чикатило. А с другой стороны, посмотришь, послушаешь — иногда многих прибить хочется.
— Вы к религии когда пришли?
— Давно. Меня никто не агитировал, не принуждал. Хорошо помню, это был
— Так вам тогда, в
— Но я уже понял, что пропадаю. Такое у меня было внутреннее ощущение. Это не означает, что после крещения я не стал совершать неблаговидные поступки. К сожалению, я их совершал еще довольно долго... До сих пор совершаю. И все равно это помогло мне как-то контролировать свои чувства. Но ни один мой грех не связан с предательством, это я могу сказать точно.
— Когда Лев Толстой только женился на Софье Андреевне, он дал ей прочитать свой откровеннейший дневник, где были записаны абсолютно все его похождения, грехи молодости. Вы со своей женой так же откровенны?
— Я рассказал ей практически обо всем, что со мной было, только совсем немного утаил. Но у меня это уже четвертая жена. Мы повенчались. И дети от разных браков: дочка Полина наполовину узбечка, потому что предыдущая моя жена довольно известная актриса Дилором Камбарова. Сын Илья от первого брака. И у Татьяны, моей нынешней супруги, свой сын, он кинооператор, и они все дружат, слава богу. Так что пестрая у нас компания.
— Когда вы сказали, что никогда никого не предавали, я подумал о Никите Михалкове. Чувствуете себя ему по жизни обязанным и поэтому, что бы он ни делал, вы никогда не выступите против него?
— Но он же определил мой путь, просто привел меня в кино. Это однозначно, и других вариантов нет. Без него я бы не стал режиссером. Иногда я думаю, что бы со мной случилось, если бы я режиссером не стал, и мне становится страшно. Я был тогда в армии, мне дали отпуск, а Никита приехал в Свердловск по линии общества «Знание» с творческой молодежью. Я-то хотел гулять, оттянуться по полной, но меня на встречу с Михалковым товарищ затащил. Практически силой. Вот там мы с Никитой познакомились, разговорились. Он мне оставил свой телефон: «Закончишь службу, приезжай в Москву». Прошло время, я приехал. Он посмотрел мои первые работы, сказал: «Может быть, я наберу свой курс, а сейчас ты поезжай, устраивайся на Свердловскую киностудию и работай». Вот я и стал работать. Практически с нуля, ведь родители очень расстроились, что я не остался архитектором.
— Они успели увидеть, чего вы добились на новом поприще?
— Да, они увидели «Зеркало для героя». Этот фильм я просто для них снял. Они посмотрели и все поняли. Про себя и про меня. А что касается Михалкова... Я ему не судья. Если что-то мне не понравится в его поступках, я лучше с ним поговорю. Но это будет только наше дело. И против него не выступлю никогда, потому что это противоестественно. Мы редко видимся, сейчас нас нельзя даже назвать близкими друзьями, но для меня это ровным счетом ничего не меняет.
— Вы всегда делали антиконъюнктурные фильмы, шли против течения. Но вот «1612»... Вы стали работать по госзаказу?
— Я всегда любил кино за этот момент игры. До сих пор помню детство, начинается «Человек-амфибия», первые кадры, красавица Вертинская и музыка... Меня старший брат со своими друзьями к кассам забрасывали, кричали очереди: «Попробуйте его тронуть!». Я выбирался из этой толпы с синими билетиками, меня передавали на руках. Вот после этого у меня детское отношение к кино. Я в это играю, и очень увлеченно. В этом фильме, «1612», я как будто сказку снял. Теперь, говорят, началась моя деградация. А мне просто захотелось так снять. Конечно, я всегда мечтал снять о Смутном времени что-то гораздо более сложное. Но меня попросили сделать, чтобы молодежь смотрела. И я сделал.
