Соло для Льва с оркестром

— Лев Валерьянович, у вас 1 февраля очень серьезный юбилей, а каковы первые ваши воспоминания детства?

— Я родился на 2-й Сокольнической — был там такой старенький, обветшалый, ветхий, но заветный барак не барак, а такой двухэтажный дом. А рядом — дворики и мелькомбинат имени Цюрупы. Взрослые там вроде как воровали понемножку мешки разные, муку — голод ведь был собачий. Я родился в 1942-м, то есть помню себя в самые первые годы после войны. А мы, пацаны, цеплялись крючками за борта машин и ездили по мостовой. Побирались, бывало, жмых ели. А потом я уже переехал в Богородское. Папа служил в НКВД, в конвойных войсках, сопровождал военную технику. Он — истинный военный, еще финскую отвоевал, в Великую Отечественную пришел в военкомат в первый день войны, а его сразу забрали в эту структуру, сказали: «Ты образованный (а у него была гимназия и курсы бухгалтерские), там пригодишься!»

— Вы росли без матери, сорванцом?

— Мама моя умерла, когда мне было год и восемь месяцев, сгорела от какой-то инфекции — может быть, туберкулез или воспаление легких, я точно не знаю. Ну, вот так... Матери нету, отец не справлялся — приехала бабка, до трех лет она меня выхаживала, а потом у бати с ней произошел раздор. Она богомольная была, таскала меня по церквям, а батя хоть и не партийный был, но все равно — НКВД ведь! Вот и поссорились. А когда мне было уже четыре года, она меня крестила. Помню, что я согласился съесть смоченную просфору, но решительно отказался пить с ложки кагор. А когда священник спросил: «Почему вдруг, ведь все пьют?» — я ответил с потрясающей для четырехлетнего человека логичностью: «Именно потому, что все пьют из одной ложки!»

А полтора года после ее отъезда я провел с помощником и адъютантом отца — дядей Андреем. Он утром приходил, брал меня под ручку, и мы шли на стрельбища.

Потом приехал с Украины дед, привез снасти, сундук, точил, лудил, пилил, мыло варил — после войны это было вообще! — и учил меня всяко-разным ремеслам. И скрипку привез. А дед у меня в свое время строил сахарный завод у издателя графа Сабашникова (у него еще Ленин свои труды печатал). И было у деда двое детей: мой отец, он родился в 1903 году, и его сестра, моя тетка, которая была на год отца старше. Они учились в гимназии, закончили ее. А у деда было церковно-приходское училище, четыре класса, но он много сам занимался математикой, а еще играл на скрипке, по нотам, — у них был целый струнный квартет. И один купец выменял его скрипку на свою: дескать, у деда была звонче. Когда он уже приехал в Москву, мы посмотрели, а там клеймо: «Кремона Николаус Амати, 1617 год». Мы, конечно, сразу заявили куда следует. Но нас успокоили, сказали: «Этого не может быть — все скрипки Амати посчитаны; это немецкая подделка, немцы в свое время выпустили 5 тысяч таких фальшивок». И скрипка осталась у нас, сейчас я отдал ее на реставрацию. Вот дед и привлекал меня к музыке.

Потом ему стало душно в Москве — у нас была одна комната и полуподвал какой-то... Он сказал: «Давай возьму Юлю (мою старшую сестру) и Леву — и уеду на Украину». Юлю увезли раньше, к моей тете, а дед забрал меня, и год я прожил с ним. Помню, ранней зимой отец за мной приехал — мы сперва путешествовали на подводе, потом местным поездом с такими окнами запечатанными, и в Харькове память сохранила вокзал с расписным куполом.

Ну а шпаной, конечно, был. Как чуть подрос — где-то класс третий был, то с ребятами уже и курить начал. А как только весна приходила, с апреля, — на плотах, на Оленьи пруды: связывали там по два-три бревна и гоняли с утра до вечера. На буферах возвращались в Сокольники, скидывались по копейке, покупали буханку, посыпали солью — и на всех: вкусно! И по дворам, и хулиганить! Пыжи набивали, взрывали, и в штандер, и в казаки-разбойники... А потом мы переехали на «Войковскую» — там была уже цивилизация, горячая вода. А до этого что? Баня!

— Ваш отец заново женился, у вас появилась мачеха, единородная сестра... Жизнь как-то переменилась к вам?

— Это еще раньше, когда мы жили в Сокольниках. В 49-м году родилась моя сестра по отцу Валя. Батя ездил на службу в Богородское на трамвае, а мы жили в трехкомнатной коммуналочке — у нас было 15 метров на всех. И две соседки — баба Женя и баба Надя, они были сестрами, у них, очевидно, эту самую комнату и откоммуниздили в пользу моего отца. Но они оказались очень лояльными, соседство было трепетное, всегда можно было прийти к соседке, поесть супа. Замечательное было время: все были вместе, в квартире проходили такие а-ля купеческие посиделки, каждый вечер тетки собирались играть в лото по копейке и пили чай. Им тогда было лет по 60, мне же они казались ветхими старушками, но я с ними дружил. И обилие кошек! У каждой было по кошке.

А в 53-м или в 54-м мы уже переехали на «Войковскую» — нам дали две комнаты в 3-комнатной квартире, то есть улучшили нам жилищные условия. Отец был уже подполковник, сосед его тоже был подполковником, у него было двое детей, нас трое, — так вот и жили. А потом случилось другое грандиозное событие: в 55-м году нас в школе объединили с девочками.

— О, самый возраст для первой любви!

— Да! Шестой класс, девочки, такие необычные ощущения... Уже любовь замаячила! А мне очень нравилась девочка во дворе, и я никак не мог решиться передать ей записку, и мы с приятелем сворачивали их и стреляли ими в окно из рогатки. А она потом подходила ко мне во дворе и говорила: «Лев! Возьми!» И все эти записки, нераспечатанными, горстью, — мне назад.

Дом был динамовский, жили игроки спортивных сборных, олимпийские чемпионы. И жил Алик Мамедов — он играл за сборную СССР по футболу. Был Алик не женат, и когда я учился в десятом классе, он прикалывался к моей девушке, к другой уже, — Гале. Но Галя его отвадила: она была строгих правил, а тут взрослый дядька пристает!

— Вы тогда уже занимались пением?

— Еще со времен своей жизни в Сокольниках, со второго класса. Меня не взяли в хор Свешникова, голос был еще не сформировавшийся, но я пел в хоре Дома пионеров, в 4-м классе стал запевалой, исполнял: «Пионерский строй веселый по команде стройно замер». С таким пионерским задором пел! Дома делать нечего было — теснота, одна комната, я все время пытался сбежать: на трубе играл, и в кружок художественного слова ходил, и в бассейн — чем только мог, тем и занимался.

А на «Войковской» у нас с Юлей появилась своя комната, стало посвободнее. Я учился в продвинутой школе имени Зои и Шуры Космодемьянских. Мы с третьего класса учили английский.Было и патриотическое воспитание: парта Зои, парта Шуры, мама их приезжала, рассказывала... Ректоры бывали, музыканты, лауреаты конкурсов, играли «Времена года»!

Я начал заниматься на «Динамо» баскетболом — меня взяли в секцию, дали трусы голубые, майку, кеды, это было что-то! Китайские кеды — это же нечто! И начала моя школьная жизнь складываться довольно странно: все время я отдавал спорту, играл за все команды — школьные, районные, заниматься было некогда.

Еще ведь и двор... Это 23 подъезда, самый большой двор в Москве, все стекалось как в воронку: тут домино, там карты, баскетбольная площадка, хоккейную заливали — было весело жить!

До 10-го класса все летело стремглав. Потом я получил серьезную травму: мы баловались на физкультуре, я пытался повторить гимнастический трюк, сделал «разножку», хотя не занимался гимнастикой, — и не докрутил ее. Упал точно на две точки — чувствую: руки не шевелятся, ноги тоже. Ко мне подошли: «Вставай!» — говорят. А я не могу. Вызвали «скорую», и пока везли — ноги отошли. Оказалось, что было ущемление шейного позвонка. Лежу, головой шевелю и немного ногами — и все. Диагноз поставили неправильно: думали, перелом. Даже приходили прощаться... А я 10 дней пролежал на доске, и руки стали работать — сперва левая, я с тумбочки что-то мог брать...

Короче, в школу я пришел через месяц. До рук нельзя было дотронуться — они кололи, как бывает, когда их отлежишь, только намного больнее, и, считай, весь 10-й класс я потерял. А тут прорезался голос! И я решил поступить в театральный вуз.

— Отец, наверное, был против?

— Я знал, что не поступлю. Хотя занимался в драмкружке: в школе у нас был приличный кружок, мы ставили и «Баню», и «Клопа», были хорошие педагоги... К тому же голос уже зазвучал — я пел оперные арии: накупил оперных пластинок и пел с исполнителями. Но у меня не было репертуара, я пришел что называется, «на арапа», и с первого тура меня скинули.

И я решил: пойду посмотрю, как жизнь происходит в театре. Да, батя говорил: «Ты с ума сошел!» — а я: «Нет, пойду посмотрю!» Пошел в Большой театр рабочим — попал в удивительную среду расцвета Большого театра: только появилась Максимова, застал Плисецкую, Уланову, Лемешева, Ведерникова, Петрова, Вишневскую, Лепешинскую... С утра до вечера сидел в театре: меня приписали к бутафорскому цеху, я делал выгородки, устанавливал ширмы, а Покровский ставил «Войну и мир». Я выучил весь репертуар Большого театра, приготовил кое-что, но на экзаменах пианистка моя исчезла — и все! Мне петь, а петь нечего. Я прошел два тура, но сырой еще был, 17-летний. В тот год Щацкая поступала, Золотухин.

...А на третий год я уже пел «Демона», но меня в армию забирали. Правда, перед этим я пришел в ансамбль МВО, и мне сказали: «Оставь координаты — пройдет курс молодого бойца, мы тебя заберем!» Но меня — в Тамбов, в летние лагеря, а оттуда в вагон — и в Германию.

— Так первый раз в товарном вагоне и съездили за границу!..

— Да, товарные вагоны были, по дороге давали консервы, спали вповалку на нарах. И так мы приехали в Германию. Дождь, 5 километров до полигона пешком, промокли насквозь. Пришли: казармы двухэтажные, нары — мне повезло: попал на нижние. Стали сушиться, а в это время начали шастать офицеры по казарме — покупатели: каждый полк же хотел иметь специалистов — спортсменов, музыкантов... На меня нарвался старший лейтенант, спрашивает: «Кто ты, откуда?..» «Из Москвы, — говорю, — я спортсмен, 1-й разряд, ну, пою в самодеятельности, в институт вот театральный поступал». Он говорит: «О! Мы тебя запишем!» — и они ушли.

А нас погрузили в машины — и в танковую часть: опять курс молодого бойца, нас муштруют, с оружием, и уже никаких помыслов об ансамбле. После этого переводят в танковую часть — а что там делать без профессии? Ну, стал заряжающим! Стрельбы, да траки выбивать...

В хор начал ходить — что еще в армии делать? И в драмкружок — а там женщины, я их три месяца не видел: одна строевая... За колючей проволокой жили хуже, чем в тюрьме, — каждое утро на плац, да отжиматься, бегать под дождем, а январь, февраль, сырость да морозец... Короче, не сахар. А потом поехали на смотр — и после выступления ребята-ансамблисты к худруку привели меня, в Дом офицеров. Он говорит: «Слушайте, мы вас заберем! Ждите вызова!» Жду — нету, а это 61-й год, задержка демобилизации, люди служат четыре года вместо трех, на Кубе кризис, наши танки стояли напротив американских, мы полтора месяца с автоматами спали!

Наконец, кончается это положение, и вдруг 17 февраля сижу я в каптерке, чищу пулемет, заходит старшина, который меня не любил. Говорит: «Давай собирайся!» Я думал, опять траки выбивать, а он: «Нет, совсем собирайся!» И меня отвезли в ансамбль. Встречают ансамблисты, а там всего семь срочников было: «О! Приехал салага! Ну, привет! Старшина, дай ему сапоги хромовые, мы его на танцы в Дом офицеров поведем!» Салагу! На танцы! А там машинистки, медсестры, офицеры и ансамблисты — привилегированная публика!

Следующим утром в семь приходит дневальный: «Начальник ансамбля, майор, вызывает вас к себе!» Прихожу, он говорит: «Лев! Вы не хотите помузицировать?» А я только встал. «Да можно, — говорю, — а что?» Он: «Мы готовим цикл просветительский, романсы, а вот 23 февраля будет отчетный концерт — хотим сделать «Бухенвальдский набат». А его пел Муслим Магомаев. И я спел — тем самым вытеснил сверхсрочника, но он, правда, на меня не злился. И вот 23 февраля в Доме офицеров, а это 800 мест, я пою — и в первый раз в жизни овации! Меня вызывают! И я еще два раза на бис пел «Бухенвальдский набат»!

— Начало звездной карьеры?

— В общем-то, так оно и было. Потом дали отпуск — а мы в ансамбле все отмалярили-отштукатурили, и офицеры начали нас просить поработать на них. Мы стали подхалтуривать, заработали марок, я накупил барахла немецкого маме, папе, сестрам.

Когда приехал в отпуск, батя сказал: «Выглядишь молодцевато! Иди, мать тебе что-то там приготовила». Я прихожу на кухню, она говорит: «Сынок! — Она меня всегда звала „сынок“. — Я тебе треску приготовила свежую». Я говорю: «Мама! Я два года в армии ел одну треску!..» Но поел, вышел во двор, там ребята стали спрашивать: «Как в Германии? А девушка твоя замуж вышла!» Что делать?.. Ну ладно, бог с ней! Побыл 10 дней, сходил в ГИТИС, там говорят: «Приезжай, как отслужишь».

А меня стали уговаривать остаться в ансамбле: «400 марок дадим! Приоденешься!» Но я решил поступать в ГИТИС. А первый тур уже прошел. Но ректор меня послушал и сказал: «Нормальный парень, пусть идет на второй тур». А на третий тур пришел сам мастер Ансимов, спросил: «Что будете петь?» Я говорю: «Арию Филиппа на итальянском языке». Еще у меня был монолог какой-то и басня, которую я иногда читал в ансамбле. Он послушал, говорит: «Где вы берете этот репертуар?.. Ладно, танцевать можете?» Ну да, я в ансамбле танцевал же. А сам думаю: «Опять пролетел!» Но потом был перекур, вышел один мой знакомый, я смотрю молящими глазами — он мне: «Все нормально!» Через два года учебы я уже стал сформировавшимся певцом, а на третьем курсе меня взяли в Театр оперетты.

— А как вы стали эстрадным певцом?

— Я понимал, что в оперетте мне ничего не светит: я — бас-баритон, а там все партии героев прописаны на теноров. Звали в Ташкент в оперу, в Молдавию приглашали, еще куда-то, но я решил: «Пойду к Утесову!» Он меня послушал, спрашивает: «Сколько ты там получаешь?» Я говорю: «110 рублей», — а это была хорошая ставка, артисты зарабатывали по 80–90. Он говорит: «Я тебе даю 250 — будешь у меня солистом!» Я к Ансимову, у которого я был занят в Театре оперетты, а он ни в какую: «Ты по закону должен два года отработать, и вообще ты меня не убедил!» А тут еще моя тогдашняя жена тоже попробовалась к Утесову и прошла. Я думал, будем вместе работать, — и вдруг категорическое «нет». А я был совестливый, не наглый — как я мог вопреки! Алла была жутко расстроена, она посчитала, что я ее подвел.

А потом подошла ко мне мой педагог: «Лева! Идите на радио — там четыре оркестра». Пришел на конкурс — конечно, эстрадники зацепились за меня, Силантьев... Взяли в штат — надо работу серьезную дать, а было 100-летие Ленина, и Щедрин ставил свою ораторию на радио: «Ленин — сердце народа». И мне сказали: «Ты учи, будешь дублером». А основной солист был из Большого театра, и он не выучил партию. И меня привели на сводную репетицию, потом к Рождественскому — он говорит: «Еще бы пару недель надо порепетировать!» А когда репетировать?.. Была еще пара уроков с Щедриным — и в Питер, зал «Октябрьский», 3,5 тысячи человек. А параллельно я с оркестром Силантьева выступаю. Спел ораторию, а там три партии — я пел рассказ красногвардейца: «Я бывший батрак, в 17-м году бросил работать у кулака и вступил в ряды большевистской партии, по окончании Гражданской войны был направлен в личную охрану Ленина, по правде сказать, не любил он личной охраны...» Очень сложная музыка, но Щедрин мне говорил: «Важно настроение! Вы же актер!» Я спел нормально, а потом Зыкина пела народный плач без слов, только голосом. Народ, конечно, пришел на Зыкину.

А затем — лето 70-го года, конкурс артистов эстрады, я иду от радио, за спиной у меня — оркестр Людвиковского с европейской аппаратурой. Конкурс в Театре эстрады был; первую премию решили никому не давать, вторую мы разделили на три коллектива.

В 71-м году готовлюсь в Сопот, делаю три аранжировки песни «Баллада о красках», везде уже проспекты рекламные, — и вдруг за неделю меня вызывают в управление культуры, и начальник управления говорит: «Лев, извини, поляки хотят девушку. Поедет Маша Кодряну». Маша была молдаванкой, и кто-то тамошний продвинул Щелокову или Брежневу мысль, что она должна ехать. Я горем убитый, а мне: «Мы тебе компенсируем — поедешь на «Золотой Орфей».

Еду, я по баллам первый, получаю третью премию, а первую — российская певица, которую никто не знает. Ладно, все-таки лауреат. А в 72-м, летом, Фрадкин решает, что именно я поеду с песней «За того парня» — ее выбрал Союз композиторов для Сопота, на конкурс. А я уже хорошо разбирался в эстраде: у меня был родственник — советник посольства, он мне привозил Джо Дассена и других исполнителей, и я говорю Фрадкину: «Давайте что-то придумывать — балладная форма не прокатит». И мы аранжировку изменили: их было три — собрали в одну и сделали балладу с выходом наверх.

А поляки хорошо понимают русский язык, и всего-то 27 лет прошло с войны, эта тема их пробила, а я еще «гвоздил», что не свойственно эстрадникам, таким ярким звуком пел... И я пою «За того парня» — и вдруг «бисы». И все, первая премия. И я на заключительном концерте три раза пел эту песню на бис, чего не бывает в принципе. Наутро проснулся совсем знаменитым: «Сопот», «Орфей» тогда смотрела вся страна. И пошло, покатилось: стал халтурить на эстраде, а в 72-м году появились уже и песни популярные, а потом и самые настоящие — и «День Победы», и «Соловьиная роща», и «Притяжение Земли», и «Нам не жить друг без друга», и «Ни минуты покоя»... Так и покатило.

— Перестройка ударила по карьере?

— Да, все было удачно, великолепно где-то до перестроечного периода, а потом все старое было отметено, все стали зарабатывать кто как может, Коля Соловьев пошел таксистом, у меня сохранились периферийные концерты, но на радио, на ТВ уже ничего не звучало. Я думал: надо, наверное, заканчивать, да уже и возраст... Жена говорит: «Иди бизнесом занимайся или преподавать». Я пошел в Гнесинское училище — параллельно с соседом думали, что делать: то ли сигаретами начать торговать, то ли лампочками...

Нет, я что-то зарабатывал, но не так, как всегда, и деньги стали другими — вроде бы большие, а ничего не остается. Накопления потеряли в одночасье — пришлось пахать. А потом наступил 92-й год, мое 50-летие, и тут мои друзья говорят: «Мы тебя любим, поехали на Север, в Западную Сибирь — мы тебе покажем, как работают нефтяники, мы тебе поможем!» И пошла жизнь коммерческая, с корпоративными концертами, и мне предложили сделать концерт в ГЦКЗ «Россия» к моему юбилею. Его снимало ТВ — и неожиданно он прошел с самым большим рейтингом, и все развернулось в другую сторону.

У меня записано 400 песен, какая-то камерная музыка, я, наверное, больше всех спел в «Песне года» — меня только один раз не позвали, когда ее делала Алла Пугачева, но пришел Игорь Крутой, и я снова вернулся. В общем, мне есть чем гордиться, говоря о своей творческой судьбе.

— И тем не менее ваша вторая жена не знала, кто такой Лев Лещенко. Или это был хитрый ход при знакомстве со знаменитостью?

— Не знала. Это странно, но объяснимо. Со своей второй супругой я познакомился в Сочи — она приехала на каникулы, и я встретил ее неожиданно в лифте. А мой приятель, как оказалось, пригласил ее с подругой вечером на ужин. А я же не знал, что именно их. Едем в лифте, смотрю: девчонка, вначале она мне не особо и приглянулась — с пляжа шла, обычная девочка, ненакрашенная, а вечером являются такие две сумасшедшие дамы! И так она мне понравилась! Я подумал: «Какая девчонка!»

Ужинать пошли в шашлычную, и там при входе меня все приветствуют: «Смотрите, кто к нам пришел!» Замечаю, что она посматривает на меня удивленно. Я подумал: «Неужели она не знает, кто я?» Потом пошел ее провожать, и она вдруг спрашивает: «Откуда тебя все знают?» Я решил пошутить и говорю: «Дело в том, что я крутой сочинский мафиози!» Так на следующий день она говорит: «Идем в ресторан!» — а уже двенадцатый час ночи. Я говорю: «Ресторан закрыт, он до одиннадцати», — а она: «Ну, ты же мафиози, сейчас и проверим, как тебя уважают!» Пошли в ресторан, я побежал на кухню, меня узнали, порезали колбасу, сделали салат. Поели мы чем Бог послал, и я ее начал упрашивать пойти ко мне пить кофе с коньяком. Она долго не соглашалась, я ее уговаривал. Уговорил...

С этого, собственно, и начался наш сумасшедший роман. Потом она сказала, что должна уезжать, дала телефонный номер подруги в Москве. Наступает следующий день, и я вдруг понимаю, что должен прямо сейчас лететь в Москву. Набираю телефон подруги, она говорит: «Да, Ира у меня», — я говорю: «Я через три часа у вас буду». Приехал — и к себе домой уже не пошел: что называется, «пошел за хлебом и пропал на полтора месяца». И все.

Потом проводил ее в Венгрию, в Будапешт, — оказывается, она там училась, уехала туда в 1972 году, когда я еще не был звездой общесоюзного масштаба, поэтому она меня и не знала.

Проводил Иру, приехал домой — на пороге появляется моя первая жена Алла. «А, — говорит, — это ты! Одну секундочку!..» И выносит мне два чемодана моих вещей. Я говорю ей: «Алла! Ты мудрая женщина! Спасибо тебе огромное за то, что ты так все просто решила».

Поехал к отцу-матери — они выделили мне диванчик. Год я звонил Ире, часа по полтора-два каждый вечер разговаривали — в итоге я за год заплатил 13 тысяч за телефонные переговоры. Потом она приехала на каникулы: прилетела в девять вечера, а я в час ночи улетаю в командировку в Новосибирск. Я убеждаю ее полететь со мной — она объясняет изумленным родителям, что ей надо прямо сейчас улетать, хватает какие-то свои вещички, мы мчимся в аэропорт, проводим в Новосибирске три «медовых» дня, затем она снова улетает в Будапешт, у нас снова телефонный роман... Потом она возвращается в Москву окончательно — я понимаю, что надо что-то решать. Не стану описывать ту волокиту, в результате которой мне удалось получить двухкомнатную квартиру, оформить развод, — я расписываюсь с Ириной, и вот мы уже 34 года вместе.

Чего мне еще желать? Я просто счастлив.