— Сколько пафоса вокруг этого венецианского «льва»...
— Да не надо ни плюсов, ни минусов; не надо придавать этому никакого особого значения. Формальное событие профессиональной жизни. Никакая премия ничего не обозначает. Просто на этом этапе чья-то точка зрения победила других... Я бывал много раз в Каннах, и последний раз просто туда не поехал с «Александрой», потому что сама атмосфера очень тяжелая. Показывать там картины надо. Но нельзя об этом так много говорить с истерическими акцентами: премии того не стоят.
— Весь русский интернет кишит рецензиями на «Фауста», как прорвало это стремление к философии...
— Право, это не моя заслуга. Просто на Гёте мимоходом обратили внимание, и всё. Через некоторое время эта волна спадет, это не укорененная мотивация, уверяю. Это уйдет. Но если у людей есть такая потребность, значит, что-то нас, не знаю, ожидает...
— Но сценарист Юрий Арабов определенно высказался на сей счет: если человек потеряет связь ладно с богом, а даже с дьяволом, со всей этой метафизикой, — он просто потеряет себя...
— Ну да, принято считать, что это основа человеческого сознания. Хотим мы того или нет — всё меняется. На смену одним фундаментам приходят другие. Да-да, люди как общность, в отличие от строителей, спокойно строят на прежних фундаментах, и даже в те могилы, где уже лежат покойники, они пускают других покойников (та же история с похоронами Андрея Тарковского, которого положили в чужую могилу). Так что всё будет называться другими именами, от этого не уйти. Проклинаемое сегодня назавтра обожествляют... кто мог подумать, что когда-нибудь в России заговорят о Наполеоне как о великом человеке? Ведь, принято, что он — убийца, кровопийца, пришел к нам с огромной армией, сотни тысяч людей погибли, столица сожжена... А сейчас — никакой озлобленности, напряженности, «Наполеон — великий». Так же, не сомневаюсь ни сколько, произойдет и с Гитлером.
— У Наполеона не было концлагерей и газовых камер...
— Только потому что не было сопутствующего технического оснащения. Ну а, в конце концов, что творила инквизиция? А что было во время крестовых походов? Люди сотни лет резали друг друга, заглядывая в глаза. Это сейчас человек на расстоянии стреляет, или летчик бомбу сбрасывает. А тогда — человек вонзал пику, нож, саблю в другого человека... Что это — в сравнении со всеми нашими разговорами о дьяволе, боге и так далее?
— И потом на этой генетике вырастали новые люди.
— Да, так что вопрос глубинных связей — очень непростой.
— Всё ли получалось в «Фаусте» из того, что вы замышляли?
— Ну это же длинный путь: первые очертания замысла были сформулированы в декабре 1980 года: более
— А почему — к сожалению?
— А потому что кино в принципе — это не очень благородная среда, дающая не очень объективный результат. Вот у писателя — нет среды, ничто его не отвлекает, возможна предельная степень сосредоточенности, не зависит от социальных и политических обстоятельств. Кино же — совсем иное: деньги, графики, актеры десятка национальностей, социальная зависимость. Взять тот же сценарий: дистанция между ним и кино всегда огромная. Иногда слова слишком много, а иногда — изображения слишком мало. И на «Фаусте» шла полная содержательная и смысловая переориентация при переводе на немецкий язык: это другая этика, языковая психология, иная эмоция, не совпадающая со славянской. К тому же, все переводы «Фауста» на русский язык имеют такое же отношение к первоисточнику как Луна к Земле: формально — планеты, а на деле — ничего общего.
— Почему именно Антон Адасинский сыграл ростовщика (Мефистофеля)?
— В определенном возрастном сегменте я отсмотрел тысячи актеров Германии, Швеции, Голландии, Дании, Чехии, Исландии. Сложно было. Но постепенно оставались те, с кем возникал особенный контакт. Так, Цайлер (Фауст) оказался самым простым, открытым и самым неактерским человеком (хотя при этом — блестящий актер Венского драматического театра). Ведь у актеров первая проблема — это их человеческие качества: сохранились ли их фибры от рождения, или всё подменилось «золотыми сеточками» — плетками педагогов, системами, всякими школами и бог знает еще чем. И после того, как Фауст и Маргарита были найдены, я понял, что мне надо усилить импровизационную и пластическую сторону Ростовщика. Антона я знаю очень давно. Когда-то пробовал его на картину «Скорбное бесчувствие», но тогда он проиграл Андрею Решетину. Здесь же выбрал его не за пластику: у Антона есть опыт жизни в европейском обществе (его театр в Дрездене, в России, увы, места не нашлось). Глубокий человек. И не за счет образования; у него блестящая интуиция. Плюс природная (!) артистичность. И слух души. И по сути своей — не злобливый и не истеричный.
— А это имеет значение в кадре?
— Только это и имеет значение. Мне важны человеческие качества. Если бы он был хитер и злоблив, то в таком — как океан — материале это бы всё проступило мгновенно. Мне ведь не надо, чтобы актер всё играл по моим лекалам. Да абсолютно нет! Он должен найти то, в чем он сам ограничен.
— Волшебный кадр любви Фауста и Маргариты, когда они неожиданно, обнявшись, падают в воду как подкошенные...
— Тяжелые съемки. Представляете,
— Вопрос, который задавался всеми — почему «Фауст» не возник у них, на немецкой почве?
— Это я сам спрашивал у немецких журналистов — ваши-то режиссеры где? Ответа не получил. Да, бывает такое, что европейцы начинают глохнуть то на одно ухо, то на оба, когда речь заходит о фундаментальных явлениях. Большого интереса к национальной литературе в Германии я не вижу. Гуманитарная составляющая стала скукоженной. И если немцы потеряют связь со своей культурой, это, бесспорно, отразится на качестве жизни, они не смогут поддерживать своё государство — лучшее, без всякого сомнения, в Старом Свете. Даже крепость нацистского государства цеплялась на классическое основание, на культуру, потому что кроме нее-то, собственно, ничего больше и нет стабильного, непреходящего.
— Тогда повернемся к России: нам сулят новые времена. Это иллюзия?
— Конечно. Можно лодку раскачивать сколько угодно, но под лодкой-то — та же самая вода. Воду не заменить. Так что никакого раскачивания нет. Просто политическому контексту придают излишнее значение. А он, этот самый контекст, всегда истеричен. Тем более, что мы в политическом отношении — не столько юноши, сколько даже подростки. Если премьер-министр отказывается от дебатов, — это такая подростковая реакция, какой бы логикой это не объяснялось. Конечно, никакой демократии нет в стране. И жаль, что интеллигенция разнообразная — ученые, художники, режиссеры, актеры — пошли вдруг в политику, разбежались по лагерям. Им кажется, что если победит Путин, он раздаст им индульгенции, звания, деньги, защиту от уголовных преследований. Это всё, скорее, свидетельство вырождения (или перерождения) интеллигенции. Когда меня всячески убеждали сейчас, чтобы я вошел в штаб Путина, я говорил только об одном: прекратите втягивать художественную среду, всех этих слабых душой и нервами людей, в ваши процессы, не стравливайте людей, потому что настанет день (тяжелый день!), когда вам не к кому будет обратиться. Все будут «по лагерям». Не останется никого, кому бы люди верили. Вся московская художественная среда легла на рельсы политики... это неправильно, не чутко, грубо.
— Поражает тот посыл в «Фаусте», что все ходят голодными. Все!
— Это реальность времени. Хотя нам трудно это представить. Бандитизм, грабежи, короткие жизни. Как темнело в городе — никто не выходил из дома. Жизнь тебя постоянно испытывала. Незащищенные — буквально все. Брошенные, распущенные армии. Все они шли в леса, что называется, на большую дорогу. Или как курфюрст платил своему композитору? Да тот просто у него столовался, или бросит ему перстень, несколько монет... Отвратительные запахи, плохая одежда, отсутствие гигиены, полуживотное существование. В той же сексуальной жизни. И это даже в жестком немецком языке отражается. Хотя я перевожу не всё, что говорят персонажи, просто не решаюсь это сделать. Они говорят грубее. Там нет, конечно, такого сквернословия как у нас (кстати, в России именно женщины были носителями матершинной культуры, они поддерживали эту эстетику). Но это была живая жизнь, молодежь от образования приходила в восторг! Образование восхищало, ибо открывало ворота во внутренний мир. Сейчас молодых людей покоряет только мир внешний...
— Как вы бы сформулировали вписанность «Фауста» в вашу тетралогию из «Молоха», «Тельца» и «Солнца»?
— Всё просто: это судьба мужчины в XX веке. Как складывалась его голова, его тело, и перед чем он, в конце концов, оказывался. Потому что персонажи власти — они все определенного рода и судьбы, а их звездный статус, котурны — не их среда, но временное пребывание. Фауст — это кулак без одного пальца. И тетралогия — это кулак без одного пальца. Обычно всё вертится вокруг женщины, все говорят об этом, размышляют... а когда умирает отец — все забывают о нем уже через полгода. Женские персонажи тоже есть, но о них мужчины ударяются как об стенку.
— Кстати, как вы трактуете образ «городской сумасшедшей», «жены дьявола»?
— Ну это я придумал специально для Ханны Шигулы, потому что ее очень люблю — она великая актриса, актриса Фасбиндера. Просто по душе хотел ей сделать такой подарок, а она отнеслась к работе с восторгом.
— К вопросу о «судьбе мужчин» — судьба женщины вас не интересует?
— Эту миссию за меня сделали и Флобер, и Ремарк, и братья Манн, и Пушкин. Всех интересовала жизнь женщины, потому что они все время от нее что-то получали в буквальном и переносном смысле, а получив, сообщали об этом всему миру. Состояние существа, которое и природой определено как вторичное... В этом, кстати, и проблема России: страна никак не может сформировать мужской характер. Россия никак не понимает, куда этого мужчину деть. Вообще русским надо выходить из государственности. Нужно снимать с себя ярмо титульной, управляющей всеми, нации, потому что с этим ярмом не справляется. Что говорят те же ребята с Кавказа, приезжая сюда? Я говорю это сейчас без всяких оценок, но как о факте: «Ваши женщины ведут себя как угодно», «ваши отцы и деды беспробудно пьют», «ваша бюрократия не умеет управлять страной», — всё это так и есть. Так и есть.
— Почему при съемках выбор пал на Исландию?
— Первый раз ощущение было такое, будто после конца света я спасся и вот еду в машине из аэропорта... Всё, что я видел справа и слева от дороги — это были пространства, сожженные лавой, такая аспидно-черная земля без всяких признаков жизни, ни травиночки... И я сразу решил, что если буду делать «Фауста», то снимать приеду сюда... хотя дорого нестерпимо. Но это — котел под ногами, земля, которая жива своей затаенной энергетикой и невыразимой силой.
