Хмурые дни

Игорь Волошин: «Балабанов так мне и сказал: ты придумал хорошую историю, ее надо назвать «Бедуин»

Свой первый приз за лучший дебют Игорь Волошин получил еще десять лет назад. В Амстердаме, на главном европейском фестивале документального кино, в котором он участвовал с лентой о второй чеченской кампании с емким названием «Сука». Второй приз за лучший дебют, на этот раз за игровой фильм «Нирвана», он увез с «Кинотавра» в 2008-м. Следующие два фильма: автобиографическая драма «Я» о призывнике, косящем в севастопольском дурдоме от армии среди друзей-наркоманов, и художественно-публицистическое высказывание о вооруженном конфликте в Южной Осетии «Олимпиус инферно» — только упрочили скандальную репутацию режиссера. Его новый фильм «Бедуин» о том, как мать пытается спасти умирающую от рака дочь, получил целый ворох призов по всему миру, включая личную похвалу от Ким Ки Дука. На днях состоялась его столичная премьера.

Игорь Волошин: «Балабанов так мне и сказал: ты придумал хорошую историю, ее надо назвать «Бедуин»

Подножный корм

— Игорь, какое у тебя было детство? Сразу начался фильм «Я» или был какой-то безоблачный период?

— Мне кажется, что и «Я» — светлый фильм. В Севастополе ведь тепло, а в теплых странах даже бомжи живут по-другому. У них есть подножный корм, есть виноградники, которые можно сторожить. У них меньше шансов умереть. Так что в Севастополе было не так жестко, как на родине, например, Васи Сигарева. (Сигарев, режиссер скандального «Волчка», родился в Свердловской области. — Н.К.) Там, где холодно, меньше улыбок. А у нас все-таки море...

— ...Анаша, таблетки, героин...

— Мы его называли «хмурый» или «черный», потому что он реально был черного цвета. Я тут недавно ребятам в Америке рассказал, какой у нас был героин самодельный, на растворителе 646-м, который покупали в отделе бытовой химии. Они, конечно, офигели. Потому так часто все плохо и заканчивалось. Передоз, труха. Про тусовку, в которой я рос, есть отличная песня, которую Летов вместе с Янкой Дягилевой пел: «Деклассированных элементов целый ряд. Школа жизни будет им тюрьма». А еще ходил в музыкальную школу, занимался спортом. Я кандидат в мастера спорта, готовился в сборную Украины. Нас брали несколько человек и тренировали по два раза в день, делая из нас машины. После занятий накачивали кислородной пенкой — таким сильным витаминным коктейлем, который укреплял организм.

— Куда на это смотрели взрослые?

— Это же Советский Союз, никто ничего не знал. Не было барыг на всех районах — драгдилеров, как их сейчас называют. Не было понимания старшим поколением того, что молодежь занимается чем-то подобным. У меня каждый объект в Севастополе связан с тем, что там было. Какой-то сюжет, ситуация. Я могу вспомнить все, вплоть до цвета шнурков, запаха куртки, которую я брал поносить взамен. Свою первую косуху нашел в гараже. Город же портовый. Видимо, кто-то себе привез косуху, но не придал ей особого значения. Я увидел ее у ребят, которые чинили машины. Предложил: давайте махнемся. Взамен отдал синий бушлат, очень тонкий — из военной формы офицерского состава на кораблях. Я потом из этой косухи не вылезал, фактически спал в ней. А еще у меня был мотоцикл. Я на нем на первую линейку в девятом классе приехал.

— Где ты его взял?

— Купил. Причем он бешеных денег стоил — 400 рублей. А заработал я их, занимаясь звукозаписью. У нас в городе жил такой Нодар, наркоман, одноклассник моего брата. Он уже умер. Нодар общался с Летовым, был связан с Омском. У него были самые чистые записи всей рок-музыки. А у меня родители купили магнитофон двухкассетный — здоровый, на вид очень крутой. Правда, пленку пожевывал. Тогда я взял кроссовки румынские, которые мне бабушка подарила, — типа под «Адидас». Продал их тем самым деклассированным элементам, купил чистые кассеты и начал заниматься звукозаписью. Рублей за двадцать можно было продать кассету с двумя альбомами «AC/DС». Прибыль быстро пошла вверх. И я купил ворованный мотоцикл, естественно, с левыми документами.

И еще мне очень нравилось, когда меня не пускали в школу за малиновый ирокез. Громко возмущался: вы мне не даете учиться! Теперь я понимаю, что таким образом уже тогда бессознательно устраивал первые перформансы.

— А когда случились первые бессознательные киноопыты?

— Тогда же, в 14. У мамы был проектор и восьмимиллиметровая камера. На нее я снял свой первый фильм. В карьере в Инкермане — такая мрачная декорация, вся из белого мела. Потом там Бондарчук сделал «Обитаемый остров». А мы снимали фильм про ковбоев. Было очень круто.

— Как ты попал в Севастопольский молодежный драмтеатр?

— Сперва я хотел поступить в мединститут. Думал, стану фармацевтом. Мечта была — изобрести что-то вроде ЛСД, только безвредный. Такую штучку, которую можно было бы добавлять в водохранилище, чтобы людям жилось в кайф, но их бы не выкручивало. Но случился жесткий конфликт с преподавательским составом, который принимал экзамены. Я просто тогда был совсем... дикий.

От одноклассницы старшего брата случайно узнал, что у нас в городе есть крутейший театр. Главным режиссером тогда был ученик Товстоногова — Виктор Аршанский. Сильный дядька. Я к нему пришел и растворился в театре абсолютно. На репетициях сутки проводил. Хотя для начала взяли меня кассиром.

— У тебя еще был малиновый ирокез на тот момент?

— Нет, я был почти лысым, под бритву. Наш директор дал мне первое задание — заполнить зал зрителями. А тогда с билетами в театре было что-то не очень — ну как сейчас с «индепендент муви». Я взял пачку билетов, сел в центре города на улице Большая Морская. А поскольку меня весь город знал — все барыги, хулиганы, — они начали подходить по одному, брать стопочку и разносить по своим подъездам. И вдруг в театр хлынула улица. Он весь наполнился торчками, какими-то уголовниками, которые только вышли из тюрьмы. Главный режиссер посмотрел на них и тут же меня уволил. Шел я грустный, а братва утешала: «Игоряныч, да ты скажи ему, что все нормально. Вернись, замни дела. Это же твое!». И тут режиссер меня сам догоняет. Говорит: «Ладно, оставайся». Я прошел пробы и стал играть. Потом захотел ставить сам. Стал писать пьесы. Через некоторое время их отправили в Москву. Так я поступил во ВГИК, на сценарное.

«Нирвана».

Война

— Как из ВГИКа попал в Чечню?

— До Чечни было «Месиво». Наш первый с Лешей Федорченко (режиссер фильмов — участников Венецианского фестиваля «Первые на Луне» и «Овсянки». — Н.К.) фильм. Мы с ним однокурсники. Только Леша остался учиться дальше, а меня отчислили за неуплату после первого курса. В «Месиво» я снимал парня, который год слезал с героина. И он слез! Чудо произошло — он даже физически изменился.

А после отчисления я начал думать, что дальше. Тогда же я прочитал «Догму» Триера. Я раньше думал, что кино — это очень сложно. Камера, актеры, свет, операторы. А Триер писал: ничего не надо. Бери камеру и снимай. Я так и сделал. Взял с собой камеру и поехал в Чечню снимать «Суку».

— Кто тебя пустил в «горячую точку»?

— Тогда все было вполне реально. Даже при наличии моего украинского паспорта. Мы с приятелем подали документы в Администрацию Президента: мол, такая-то телекомпания хочет снять документальное кино. Нам выдали аккредитацию, которой мы потом долго от ментов отделывались. Если вдруг что — достаешь ламинированную бумажку, а там: «СМИ», «Аппарат Администрации Президента» и подпись Ястржембского. У меня еще и фамилия Волошин. Нам сразу: «Все, не вопрос, проезжайте».

— И что Чечня?

— Ты приезжаешь — и вообще никому не нужен. Я попал в пресс-центр в Ханкалу. Оттуда шло распределение по точкам: Гудермес, Грозный. Мы прилетели на вертушке, а вокруг грязь по колено. Вояки спрыгнули и убежали, а я — в джинсах, кроссовках — даже не могу с вертолета слезть. Был там такой известный телекорреспондент Саша Сладков. Он меня подметил, достал откуда-то сапоги, молча дал мне их и ушел.

Я стал искать попутчиков в Грозный. Остановились ребята такие серьезные. Я сел к ним на броню, и мы поехали — прямо во время комендантского часа. А это уже совсем нехорошо. В такое время все, что движется на дороге, превращается в мишень. Тут и враги, и свои могут зафигачить. Об этом «Сука» и есть. Мы доехали, ребята решили проверить меня на прочность. Я честно признался, что в армии не был — откосил в дурке. Они говорят: «Плохо. Надо тебя научить стрелять». Я спрашиваю: а можно из танка? Они: да легко!

У них вместо рюмок там колпачки от минометных мин. Ты ее поставить не можешь на стол, потому что она книзу закругляется, как яйцо. В эти колпачки они разливают спирт, насыпают тертый димедрол и пьют залпом. Накачали они меня в тот вечер так, что я уже ничего не помнил.

— И так каждый день?

— Они по-другому заснуть не могут. Такой нервяк. У меня тоже ситуация прикольная была. Перед вылетом в Чечню купил кроссовки. Подумал: нужна же мне удобная спортивная обувь. Сидим вечером. Вокруг темень, где-то заняли лежку чеченские снайперы. А мы расположились в здании кафе с надписью «Уют». Внутри кровати стоят, все окна заколочены. Я спрашиваю: а где здесь туалет? Мне отвечают: выйдешь из кафе, налево свернешь, там будка у БТР. Иду. Слышу — плюх! Тут же раздается крик: «Игорь, назад! Что у тебя на ногах?!» А кроссовки, оказывается, с катафотами. Снайпер лежит ночью, а тут топ-топ две подошвы выдают лунную дорожку — ну сам просится на мушку человек! Там если куришь, то двумя руками сигарету прикрываешь, а я в «луноходах со светофорами» в туалет пошел!

У меня такое мерзкое ощущение было после той поездки. Там вот так, а здесь никто об этом не знает! Такой юношеский протест. Агрессия ко всему живому. Потому что там дышит смерть. Резьба очень быстро слетает. А при этом не оставляет ощущение, что на войне все по-настоящему, а здесь, наоборот, какой-то иррациональный мир. На грани жизни и смерти все очень открыто. Да — это да. Пошел на х... — это пошел на х...

Пока мы двигались колонной, машину, которая ехала прямо за нами, взорвали. Вот и у меня была только одна мысль: если что-то произойдет, то уж лучше сразу, чем остаться калекой.

Я ведь думал, туда вернусь, буду снимать еще, а потом начался даже не страх, а тошнота. От войны. Как будто это живое демоническое существо, которое живет само по себе. Как та тварь в «Чужих», которая охраняла яйца. Почему название такое? Потому что война — это сука, организм. И очень часто там это слово было. Постоянно все говорили: сука, сука.

— И все же не могу понять. Сначала косить от армии, лечь в дурдом, а потом поехать на войну добровольно — это как вообще?

— Я тоже потом думал, что легче было сходить и отслужить где-нибудь. Меня бы даже в Чечню не послали как гражданина Украины. А зачем поехал? Не знаю, была интересна война.

Во мне была заложена тогда какая-то удивительная энергия саморазрушения. Все мои друзья пытались что-то с собой сделать. Как-то не устраивала нас реальность вокруг. Было полно абсолютно дикой энергии, нездоровой. Можно это назвать одержимостью. А потом я снял «Нирвану» — и все пошло по-другому.

«Бедуин».

Верблюжье молоко

— А мне казалось, по-другому все пошло только после «Бедуина». Это ведь чуть ли не первый твой фильм не про наркоманов.

— Ага. Не панк-рок и не хардкор. Я долго думал над сценарием, в котором женщина пытается спасти своего ребенка от рака, ради денег согласившись стать суррогатной матерью. В какой-то момент мы с Алексеем Балабановым, его женой, художницей Наташей Васильевой и актрисой Ольгой Симоновой, которая сыграла главную роль, решили немного отдохнуть. Рванули в Иорданию на Новый год. Там нас встретила гид — она стала прототипом героини Динары Друкаровой в фильме — и привела нас к бедуинам. Мы увидели, что они все время передают людям какие-то бутылки. Оказалось, смесь мочи нерожавшей верблюдицы и верблюжьего молока. Наш гид сказала, что смесь помогает людям, которые больны раком. Я подумал: ничего себе, я как раз про это пишу. И тут мой сценарий сложился в единое целое. Название, кстати, Балабанов нашел. Так и сказал: «Игорь хорошую историю придумал. Ее надо назвать «Бедуин».

— Он ведь и с дебютом тебе помог?

— Мы сняли к тому моменту с Лешей Федорченко три короткометражки. Все три были записаны на VHS-кассету. А на кассете был номер моего телефона. Я уже общался тогда с Леней Федоровым из «АукцЫона», который, как потом выяснилось, отдал эту кассету Балабанову. Мы с Федорченко выкупили права на пьесу братьев Пресняковых, когда они еще не были такими известными. Называлась она «Терроризм». Хотели снять ее как мой дебют. Подали заявку в Госкино на Свердловскую киностудию, которая всегда выделяла деньги. И вдруг нашу заявку зарубили. Я страшно расстроился. Федорченко стал меня успокаивать: «Ну как же, Балабанов ведь снимает. Ему же дают деньги на кино. Значит, и нам дадут когда-нибудь». И тут раздается звонок на домашний телефон. «Алло, это Балабанов, — он же всегда коротко говорит. — Я посмотрел твои фильмы. Мне понравилось. Запиши номер. Завтра позвони Сельянову. Мы ищем ребят. Пока».

С тех пор Балабанов мне как крестный папа, а Сельянова я называю «отец СМС» — по первым буквам фамилии-имени-отчества.

— Ты поэтому все время снимаешь в Петербурге?

— Так получилось. Когда я поехал туда делать «Нирвану», в наследство от Балабанова мне досталась очень хорошая группа. Вместе с ней я провел полгода в Питере. А когда узнаешь город, он становится частью тебя. Мне Питер очень нравится. Я от него зависимость чувствую. Если говорить о «Бедуине», то меня в какой-то момент просто поразил Канонерский остров. Я придумывал все действие специально под этот объект. Как главная героиня выходит из подъезда, ходит между домами, смотрит на порт и корабли. В Питере всегда случается масса историй. Помню, в очередной раз как-то накрылось всё. Я сижу один. Хреново. Звонит Балабанов: приезжай. Мы сидим. День, второй. Баня, космос. В какой-то момент он меня ночью будит — в три утра или в четыре: «Слушай, я эпизод придумал». И начинает читать эпизод изнасилования девушки бутылкой из «Груза 200». Я вообще ничего не понимал. Он же такого кино не делал никогда. Это сейчас все наловчились. Если спросишь, скажут: ну жесть, ну нормально. Но все-таки существует вот это зло, которое обжигает человека. И стоит огонь в себя пустить, он там теплится всю жизнь и греется, как бикфордов шнур. И человек меняется. Уже был Гаспар Ноэ, то есть этот карбид понемногу начал прожигать пленку. Но я не был готов к тому, что услышал. Леша заканчивает читать, а я ничего сказать не могу. И тут его озаряет: «Я додумал! Она будет в красных туфельках!»

— У тебя подобралась отличная творческая компания. Один друг, Сергей Лозница, снял фильм «Счастье мое», который называют антирусским. Про «Груз 200» я вообще молчу. На их фоне обвинения твоего фильма «Олимпиус инферно» в антигрузинской пропаганде — просто детский лепет.

— Плевать мне на этих обвинителей. Сколько их? А зрителей у «Инферно» миллионы. DVD не успевают печатать.

— «Бедуин» — твой четвертый фильм. Не так много для 37 лет.

— Ты с кем сравниваешь? Если с Вуди Алленом, то да. А если с Тарантино, то он постарше и снял только пятый фильм. Когда я снял «Нирвану», мне исполнилось 33. Но тогда все было дико неподъемно. Сейчас все по-другому. Но я не завидую тем, кто сегодня в 20 уже выпускает свое кино. Я же прекрасно помню Инкерман и восьмимиллиметровую пленку.

Что еще почитать

В регионах

Новости

Самое читаемое

Реклама

Автовзгляд

Womanhit

Охотники.ру