— Г-н Герингас, ваше первое впечатление о Ростроповиче?
— Это 1 сентября 1963 года, я только поступил в консерваторию, неожиданно встречаю Мстислава Леопольдовича прямо на лестнице: «Старик, с тобой случилось большое несчастье: я должен взять тебя в свой класс!». Слава богу, у него оказалось свободное местечко...
— А что, было сложно попасть?
— Ну, не совсем так: М.Л. не раз говорил: «Беру всех, кто ко мне просится». Одно время класс разросся аж до 16 человек. Потом, однако, из-за занятости он его урезал.
— Не казался вам чудаковатым, странным?
— Не подходящее к нему слово. Он абсолютный гигант, вожак, покоряющий талантом и артистизмом... Отличался от прочих хотя бы тем, что в 19 лет закончил консерваторию, перескакивая через курсы, шел по жизни семимильными шагами. Такой, казалось бы, молодой профессор (36 лет!), а имел огромный опыт, будучи при этом семижильным, ибо совмещал бурную концертную карьеру (я за сезон прослушал 44 его концерта!) с педагогической. Примерно в одно время скончались два больших профессора по виолончели — Семен Козолупов (учитель Ростроповича) и Святослав Кнушевицкий. Так М.Л. стал единственным «наследником», получив, по сути, целую кафедру и... огромную нагрузку, с которой мог справиться только он — страстный и увлекающий за собой всех. Смесь азарта с неимоверной внутренней дисциплиной.
— Притчей во языцех стало, как он «тащил в класс» только что написанные для него концерты для виолончели современных авторов...
— Причем задавал нам эти концерты «на дом», разучивали вместе, он вовсю использовал класс как лабораторию новой музыки.
— Как же так вышло, что и до Ростроповича был тот же Кнушевицкий, величайшие мастера, а в анналах осталось, что именно «Ростропович сделал виолончель полноценным сольным инструментом»?
— Дело в том, что все тогдашние виолончелисты были учениками Козолупова, что подразумевало высочайший технический уровень и ответственность перед профессией. Но именно Ростропович — что гармонично совпало с его подъемом на исполнительский олимп — «революционировал» весь виолончельный репертуар, подчас буквально выпрашивая у композиторов новые опусы. И композиторы быстро поняли: если их играет Ростропович — успех гарантирован.
— То есть до него такой практики не было?
— Не то что «не было», такого НЕ-ТУ вообще. Он был жаден до новой музыки. Как-то Ростропович у меня спросил: «Скажи, тебе сколько произведений посвящено?». «Где-то штук десять», — отвечаю. «А мне — 110!» — смеется не без гордости. Он обладал редким пониманием, каким должно быть сочинение, чтобы оно осталось в репертуаре на долгие годы. Да, ему повезло, что такие величины, как Прокофьев, Шостакович, Бриттен, были очарованы его искусством и с удовольствием для него писали. Но это только благодаря его же таланту.
— А ведь мог и не стать виолон-челистом...
— Да, свой путь начал с фортепиано, с 4 лет. На виолончели — с восьми. Причем в музее Ростроповича в Баку (на родине) хранится письмо его отца, Леопольда Витольдовича, который желал одаренному юноше достигнуть в пианизме и композиции высот Сергея Рахманинова, а в виолончели — высот Пабло Казальса... Играя на рояле, он еще и импровизировал, как бы развивая мысли композитора; нам, ученикам, постоянно говорил, что, играя один опус автора, надо знать и все прочие его сочинения, ибо важен масштаб. Кстати, любопытный нюанс: в своем классе он «показывал» исключительно на рояле и никогда — на виолончели.
— Да вы что?
— И так все вокруг говорили, что «мы ему подражаем», настолько захватывающ был его пример... он не хотел — зная о своем гипнотизме! — чтобы мы стали его копиями. Учил быть самостоятельными; уезжая на гастроли, оставлял нас одних — и мы, сироты, упоенно готовились сами к урокам, каждый из которых становился грандиозным событием, праздником. И это не пустые слова. Например, глядя на тебя, Ростропович мгновенно вспоминал, что было месяц назад при игре этого же произведения: «Как же так? Я ж тебе говорил, как в этом месте надо!».
— Был жесток в критике?
— После его «разгромов» хотелось идти домой и заниматься. Нет, он не разбивал, вынуждая бросить музыку, но побуждал к действию: самому хотелось достичь какого-то нового осмысления, чтобы его, учителя, в следующий раз убедить. С каким удовольствием вспоминаю это время...
— А если взять период конца
— Понимаете, о личной драме лучше говорить с семьей, я же был свидетелем невероятного подъема гастрольной деятельности Ростроповича (сам жил в Гамбурге и старался не пропускать его концертов, если они проходили неподалеку). М.Л. активно записывался. Был при этом молодым худруком Национального симфонического оркестра в Вашингтоне, за пультом которого простоял 18 лет! И там его отличала мощнейшая просветительская деятельность, все знали: раз Ростропович — значит, куча премьер! И для него, как для дирижера, писали не только американские авторы, но и Щедрин, Шнитке, Губайдуллина... Что говорить — гений во всем. Пример для всех и музыкальный, и человеческий. Пусть в его поступках усматривалась иногда детскость и наивность, но он верил в людей — «все люди хорошие», говорил; мы-то понимаем, что это относительно, но чтобы такое сказать, надо быть предельно искренним к себе и к окружающим...
— Мне было бы безумно интересно, как бы сейчас — в этой околополитической суете — повел бы себя Ростропович.
— На этот вопрос может ответить только он сам. Мог бы... но поступил бы по велению души. К тому же у Ростроповича был ясный аналитический ум. Все бы сразу понял, что к чему... А в жизни был простой: с нами с удовольствием переходил от отношений «учитель — ученик» на отношения «как коллега коллеге». Но как в классе был вожаком, так и в гостях оставался заводилой и тамадой, восхищающим своими легендарными рассказами (вспомнить только его за одним столом с 15 коронованными особами на юбилее у президента Франции). Из мелочей создавал масштабный образ, мы два часа ржали над его великолепным анекдотом о гастролях в Якутии, а потом о тех же гастролях я спросил другого человека и в ответ услышал только, что «там было холодно и мы все заболели».
— Чувствуете его сейчас?
— Дело даже не в том, что я никогда его не предал; думаю о нем постоянно, он присутствует в моей жизни каждый день. Везде. На улице, в кабинете, на концерте. Я его музыкальный сынок, чувствую отеческую руку, когда преподаю и играю.
— Настолько явно?
— А как же? Сегодня играл сонату Франка, которую никогда прежде в руки не брал. Прекрасно помню, как М.Л. сравнил ее с «полной женщиной, пытающейся надеть модельное платье под стройную фигуру, и вот оно расходится по швам»... поэтому долго сонаты не касался. Но сегодня захотел сыграть так, чтобы такая интерпретация «расходящихся швов» и в голову не пришла. Так что Ростропович постоянно смотрит сверху. Как будто бы уехал ТУДА на гастроли. Он дал такой сильный импульс, что его хватит мне на долгие годы. Знаете... очень хочется сейчас взять и позвонить ему. Вот набрать номер. Похвастаться чем-то, подискутировать... потому что, если он и спорил о чем-то, так непременно со мной. Все жду от него весточки... как он сам шутил: «мечтаю ТАМ встретить Бетховена и попросить написать его виолончельный концерт!». Может, и встретились.
