Его ведь было очень трудно любить. Не вызывал он той нежности, желания погладить по голове, расспросить о жизни, как вызывали многие любимые актеры. Козаков так часто входил в наши дома, что должен был стать своим и родным. А не стал. Такие, как Михаил Михайлович, не становятся родными. С ними всегда на расстоянии, с ними без дистанции даже если очень захочешь — не получится.
С Козаковым можно было расшаркаться, но его нельзя было хлопнуть по плечу. К нему можно было обратиться, но нельзя было окликнуть. С ним можно было поговорить, но нельзя было потрепаться. Сам-то он был не против, но все равно не получалось. Друзья называли это аристократизмом, недруги — надменностью. Наверное, было и то, и другое, сейчас уж и не скажешь. Как-то на одном из фестивалей мы с ним оказались в одной машине. Михаил Михайлович привычно достал трубку и, набив ее, вальяжно закурил. Я, потерпев немного, попросила не курить. До сих пор помню то выражение недоумения — абсолютно искреннего, детского, с взметнувшимися вверх бровями: «Как, вам не нравится? Серьезно?!» И, поразмыслив секунду, совсем уж расстроенно: «А я всегда думал, что всем нравится, когда я трубку курю». И в этом была такая неожиданная беззащитная печаль, какая бывает лишь в детстве, когда к ужасу своему обнаруживаешь, что принимать тебя целиком умеет только мама.
Звездный человек. Звездная жизнь. Красавец. Умница. Все сошлось, все случилось, все произошло. Было много любви, много детей, много ролей, много стихов. Жизнь сама прыгала в него — он только открывал рот, даже, кажется, ложкой не зачерпывал. Зачем? Вон сколько жизни кругом — надо только успевать ее хватать.
Козаков успевал — жизнь была ему не просто интересна. Он словно был отравлен ею, стараясь узнать со всех сторон, залезть в каждый ее уголок. И метания между Россией и Израилем — это ведь не поиски лучшей жизни, нет — это тоска путешественника, исследователя, которому не дает покоя мысль, что где-то он не был, чего-то не попробовал.
Непростая это для журналиста задача — писать про Козакова. В нем не было изъяна, он не нес в себе никакой очевидной проблемы — его актерская судьба была столь красивой и удачной, что никак не хочет ложиться на привычные для некролога ноты. Его судьба не терпит никаких «не» — «не успел», «не удалось», «не сыграл». Козаков все успел, и ему все удалось. Он — человек не для некролога. Его судьба не соглашалась с многоточиями — она пестрит восклицательными знаками.
Запахом чужих ветров пришел он в кинематограф, сыграв убийцу-негодяя в фильме Михаила Ромма «Убийство на улице Данте». Сделав такой подарок совсем молоденькому актеру с какой-то посторонней внешностью, мудрый Ромм словно сразу определил ему круг ролей на всю будущую карьеру: лучше, чем Козаков, никто закордонного подонка не сыграет. А ему так хотелось сыграть князя Волконского, декабриста. Ужасно хотелось, но не дали, хотя уже почти утвердили — дескать, помилуйте, с такой внешностью — какой русский дворянин? Козаков всегда обижался и не слишком это скрывал — «многого» в этой жизни ему было мало, ему хотелось «всего».
«Легкой жизни я просил у Бога — легкой смерти надо бы просить». Такая звездная, яркая жизнь — и такая тихая тяжкая смерть, словно судьба разыграла очередную драматургию его жизни. Без тяжелой смерти жизнь не узнаешь.
Михаил Михайлович принял и это — он сумел упокоиться достойно и тихо, попросив обойтись без панихиды, без речей, без чиновников. Только стук весенних, еще твердых комьев земли о крышку гроба. Год назад, 22 апреля.
Может, это и есть счастье — когда тебе удалась не только жизнь, но и смерть...
