— На конкурсе им. Светланова вы были самым «настоящим», этаким доктором психологии за пультом, читалась основательность в каждом жесте...
— А ведь когда ехал — и не думал побеждать: поучусь, мол, и всё. Привлекло, конечно, имя Светланова, великого художника; авторитет членов жюри, среди которых был, скажем, Владимир Ашкенази... Хотел выложиться сполна, показать весь свой потенциал. До этого работал главным дирижером профессионального духового оркестра в Риге, выступал с разными латвийскими коллективами, заработав имидж внутри страны «пропагандиста современной музыки». Светлановский конкурс, в отличие от многих, это не спорт; он задал вектор развития, дал мне платформу, без которой ничего бы не было.
— Вы вообще честолюбивый человек?
— Расшифруйте.
— Ну там карьера, деньги... Я все забываю, что вы не русский по ментальности, приходится разжевывать вопросы.
— Карьера не может быть самоцелью. Да ни в коем случае. Она лишь предоставляет возможность реализовать себя профессионально: есть в голове мысли, есть идеи — и ты работаешь чисто на музыку, безо всякой задней мысли о славе, власти и богатстве.
— Да, но деньги... как о них не думать?
— Деньги — понятие техническое. Некое усиление уровня свободы в плане, скажем, передвижения по миру. Но деньги по определению не могут быть стимулом. В противном случае ты просто не музыкант, а бизнесмен. Посмотрите на популярных исполнителей...
— Для ясности — попсовых...
— Их существование целиком подчиняется бизнес-идее, которая диктуется индустрией. И все это в конечном счете связано с развитием техники. Я оптимист и считаю, что классическая форма живого концерта просуществует еще несколько веков, а вот индустрия звукозаписи, в которой бродит сейчас так много денег, долго не протянет. На наших глазах все уходит в Интернет. Кто-то пытается этому сопротивляться... Китай, Северная Корея. Один знакомый музыкант недавно вернулся из Китая: там для доступа к «Гуглу» пришлось заявление подавать, при уже отключенных Youtube и Facebook. Но как бы комически это ни звучало, виртуальная среда опасна — люди забывают, как письма писать, как разговаривать...
— Но так заманчиво никуда не выходить, больших денег не платить, взять и послушать любое выступление, от Рахманинова начиная, в Сети...
— То ли еще будет. Техника развивается бешеными темпами. Но я надеюсь, что никакое 3D, 4D или что там еще бывает, в принципе не заменят живой театр, живой концерт, ибо они являются уникальной формой эмоциональных взаимоотношений между людьми, кстати, существующих веками... меняется лишь репертуар.
— А не поглотит ли музыку микс с другими жанрами, с тем же артом?
— Утопическими идеями о преломлении всех искусств в одно целое мир грезил давно, яркий пример тому — утопии Вагнера. Но пока — как я это наблюдаю — все эти совмещения оркестра с рок-группами, с джазом, с видео так и остаются на уровне разовых акций. Уж больно устойчива чистая музыкальная форма, имеет способность «выходить сухой» после всех экспериментов...
■ ■ ■
— Вопрос в лоб: дирижер сегодня может быть диктатором?
— Нет. После ухода со сцены фон Караяна, Фуртвенглера, Тосканини правила игры сильно изменились. Здесь уместны параллели с политической реальностью: диктатуры и монархии уступили место демократиям. Да, дирижер остается лидером, несущим свои идеи, интерпретации, но оркестр вряд ли стерпит давление на себя или явное чем-то недовольство...
— Но не означает ли это (о чем многие говорят), что среди дирижеров стало меньше личностей?
— Вопрос открытый. Личность — не значит тиран. Неужели нельзя быть яркой личностью и при этом скромным и нормальным человеком, не давящим на окружающих? Для меня в понятие личности входит опыт, постоянное стремление к учебе, к саморазвитию. Не апломб, обрывающий со всеми контакт, а напротив, возможность чему-то поучиться у людей. Ведь миссия дирижера по сути своей коллективна, коллегиальна...
— У нас до сих пор в ходу бытовое хамство со стороны «главного», он «по-отечески» может пошутить про сиськи оркестрантки...
— В Латвии подобного давно нет. В Западной Европе — тем более. И у вас, думаю, эта практика отомрет вместе с уходом ее носителей. Наша профессия требует абсолютной сдержанности, даже когда это непросто. Нервный дирижер должен попрощаться со своим ремеслом. Неконтролируемая эмоциональность в принципе недопустима.
— Ну, у вас хороший характер, спокойный и твердый одновременно; кроме того, изучали философию в университете...
— Оркестрантам дела нет до моего характера. Их интересует лидер. Уверенный в себе.
— Но разве не боялись появиться перед таким оркестром в первый раз?
— Как же не боялся... и не только в первый раз. И не только я, любой испугается. Вы поймите, там 120 музыкантов — и все личности. Как-то был конкурс на вакантную должность альтиста в группе. Заявки подали 62 человека, и не просто так — видео свои прислали, два тура проходили... работу здесь безумно сложно получить. Уверен, каждый из этих 62 был прекрасным альтистом. Увы... у меня среди знакомых много ребят, которые вот так же участвуют в конкурсах, но работы себе не находят.
— Короче, Оркестр де Пари — клетка с тиграми...
— Нет, их не стоит бояться, как опасных животных, но чтобы выжить — путь один: надо нести что-то новое — то, чего они не ожидают. Ведь, конечно, скептически смотрят на молодых: сами-то выступали со всеми ведущими дирижерами мира, всё уж знают. И со свежими идеями к ним прийти сложно. Одно дело — разучивать новую, неигранную музыку. Тут выручит техническая подкованность. Другое — репетировать симфонии Чайковского, Брамса — все то, что Оркестр де Пари играл тысячу раз. Вот на этом и проявляется твоя личность. Мне, как молодому, очень важно показать, что оркестранты могут мне доверять. Есть доверие к дирижеру — он отдаст все что может...
— Получаете наслаждение от контакта с Пааво Ярви, вашим прямым патроном?
— Ему почти 50, он находится, что называется, в зените. Много энергии, неординарных идей, смотрю за ним очень внимательно, хотя наш подход в чем-то может разниться... Слов использует мало — почти все показывает руками. Только если надо «дать характер» или особый звук — немного об этом скажет...
— У вас та же методика?
— Если говорить «вообще» — оркестры бывают разными. Но в хороших французских музыканты посмотрят на тебя крайне недоверчиво, если начнешь слишком много объяснять. Они ждут жеста. Слово использую, когда нужно пробудить фантазию, придать импульс, подчеркнуть технику — «нота длиннее, нота короче».
— А у вас что, появляются в голове образы при дирижировании?
— При дирижировании — нет, но когда работаю над партитурой, фантазировать очень важно, это придает рельеф, форму. Если ты сформулировал образ для себя, сможешь «перевести» его и на технический уровень, дать понять оркестру...
— Ну хорошо, а что делать, когда репертуар не близок? Ну не ваш — и все!
— Во-первых, не надо брать репертуар, к которому ты не готов. А если так вышло, что «надо», — смотри записи коллег, слушай диски, ищи себя в этой музыке; самое главное — выйти к оркестру уверенным. Первое дело. Музыкантам дела нет — «твоя» эта музыка или нет. Нужен стержень. Воля. Я, например, хорошо себя чувствую в симфониях Бетховена, Брамса, Чайковского. Но мне надо еще очень многому научиться, чтобы дирижировать сложнейшим французским репертуаром — Равелем, Дебюсси... Это сравнимо с французскими духами: что-то едва уловимое разлито в воздухе, а что именно — не схватишь. Просто сыграть их — нетрудно; трудно вжиться в эту пластику, балетную образность...
— А оркестр как раз эту музыку с удовольствием и играет...
— Да, это их кровь, их звуковая среда, они на ней выросли, учились; но я не сказал бы, что французские оркестры играют французскую музыку более, чем какую-либо иную. Что до личного комфорта — да, я по характеру немножко другой, но со временем чувство французской музыки придет и ко мне. С Оркестром де Пари у меня контракт на три сезона.
■ ■ ■
— С удовольствием слушая вашу премьеру Дальбави, думаю, какой процент от общего репертуара в Европе занимает новая музыка?
— Она появляется на сцене в двух случаях. Либо это местечковый фестиваль (зачастую посвященный одному композитору), на который не приходит массовая публика, а все больше музыковеды да критики; либо новый опус играется в первом отделении классического концерта для придания некой теневой атмосферы к последующему исполнению известной симфонии...
— То есть обслуживающая функция? На «разогреве»?
— Вовсе нет. Просто грамотно комбинировать программу — большое искусство (скажем, Малер плохо вяжется с современной музыкой). Некогда популярная схема «классическая увертюра — концерт для солиста — симфония» сегодня постепенно отходит. Уступая место именно новой музыке, в чем-то дающей ключ к пониманию старой...
— Вы — за элитарную публику?
— Этого нельзя прогнозировать. Но мне очень близка западноевропейская оркестровая практика, когда одна и та же абонементская программа играется
— Они скучают, ерзают...
— Тут вы не правы. Все уже не так. Они-то как раз «экстремально» внимательно слушают, столь предельной концентрации не чувствую ни при ком другом. Для них моя музыка — все еще новый мир, и они открывают его, придавая концерту самую неповторимую атмосферу.
— Я очень удивился, обнаружив, что в «Плейеле» никто не хлопает между частями...
— В Париже вы этого никогда не увидите, чего не скажешь об американских городах...
— ...и российских.
— Возможно, дело не только в необразованности, сколько в традиции восприятия. Уж насколько неуместно аплодировать между частями в симфонии, но американцы с большой радостью делают это, это их свобода. Хотя лично меня это немножко сбивает.
— Кстати, об Америке — через сезон вы приступаете к работе с Бостонским симфоническим...
— Так вышло, что Джеймс Ливайн закончил работу в оркестре еще в 2011 году. Подробностей не знаю, но это, конечно, связано с проблемами со здоровьем: из-за болей в позвоночнике ему трудно ходить. Очень жаль. Опять же, в чем различие американской практики и европейской? В Европе если дирижер заболел, ему ищут «адекватную» замену — столь же звездную персону; ассистента не пригласят. В Штатах же прямо в контракте ассистента записано, что он должен заменить главного в любой момент. Рассказывают, как один из оркестрантов дирижировал Девятой симфонией Малера, когда основной дирижер не пришел на концерт... подобное случалось в Бостонском оркестре.
— И вы будете там сам себе хозяин?
— Только когда у меня будет своя программа. А еще, по счастью, появится возможность дирижировать на их легендарном летнем фестивале в Танглвуде: в августе поеду знакомиться с оркестрантами...
■ ■ ■
— В России не были?
— Пока нет. Но если появилась бы возможность встать за пульт большого оркестра — с удовольствием бы это сделал. Скажу так: сейчас в Латвии уже выросло новое поколение, никак не связанное с русским языком. А я вот еще говорю по-русски, чему очень рад: ведь понимание русской музыки начинается с языка, неразрывная метафизическая связь, которая так помогает...
— Вопрос актуальный для нашей страны: должен ли руководитель оркестра иметь тесные связи с властью? Есть ли на Западе подобная практика?
— Ну, в Америке оркестры вообще никак не зависят от государства, имея приватных спонсоров. В Европе искусство в целом больше зависит от политики, каждый оркестр требует много денег; но в любом случае контакты власти и менеджмента от культуры никогда не будут публичными...
— А у нас мы слышим постоянные восхваления в адрес первых лиц...
— Нет-нет, здесь не принято отношения с властью выносить на первый план.
— Еще наш худрук оркестра — бог и царь. Его имя печатают на афише аршинными буквами, на него идут...
— Что ж, в Америке тоже любят звезд от классической музыки. Именно потому, что отношение к ним строится по тем же законам, как и к иконам от музыки популярной. Ты просто обязан быть звездой. Другое дело, что это только название. Звезда ты там ровно до того момента, пока свою звездность оправдываешь делом.
— Вы постоянно живете в Риге?
— Хотелось бы ответить, как иные мои коллеги, что «я живу на чемоданах», но нет: для меня очень важно ощущение дома — в Риге, в моей квартире. Только там чувствую себя уютно, выбираясь даже в коротенький 2—3-дневный перерыв между работой. Что делать — мне нравятся Париж с Нью-Йорком, но... фрагментарно. Постоянно жить там бы не смог, не человек я больших городов, где суета, шум, толпа и жизнь стремительно проходит. Тянусь к спокойной атмосфере, чтобы собрать все мысли воедино, взглянуть на себя со стороны...
— Вы там один?
— Ну почему. Мои родители там, моя подруга. Все детство в Риге прошло. В
— Мама в обморок не упала?
— Почти. Воскликнула: «Ну почему же труба? Это же так громко! Почему не кларнет?» Теперь-то, оглядываясь назад, я понимаю, что это был самый правильный выбор. Потому что труба дала мне возможность сразу играть в школьном профессиональном оркестре, по сути, единственном (такого плана) в стране. Будь я скрипачом, в оркестр и не попал бы, из-за того, что скрипачей много. А труба — редкость. И вот к нам выходит дирижер, глядя на которого я сразу понял, какова моя будущая профессия.
— Вам понравилась манера?
— Нет, дело не в визуальной картинке. Дело, если угодно, в психологии. В Мистике. Дирижер сам ни на чем не играет физически. Однако управляет инструментом куда более сложным, чем любой из известных нам. Он управляет человеком, пытаясь его понять. И меня это захватило. Я сразу вжился в эту роль, лишь ожидая своего часа...
— И что же, профессия дирижера вскоре не отомрет?
— Хотелось бы в это верить. Сильный лидер-солист еще может собрать вокруг себя камерный коллектив единомышленников без явного дирижера (пример Гидона Кремера и «Кремераты Балтики»), но второй Персимфанс уже невозможен. В нем нет смысла.
Париж.
