Джуна
Автор неумирающего гимна нашей страны Феофан, узнав от Любы Лагутиной о чудодейственных возможностях ее знакомцев-экстрасенсов, стал просить, чтобы Люба его с ними свела. Он питал надежду: с помощью колдунов и ведьм осуществить приворотный заговор — и влюбить в себя парикмахершу Аню.
Референт Феофана Арнольд Амикашенов предложил наведаться к Джуне, на Арбат. Феофан долго колебался, но решился. Мы приехали в старинный дом рядом с Театром Вахтангова и долго ждали, пока нам откроют, хотя уславливались о времени встречи заранее. Наконец железную дверь отомкнули изнутри, и нашим глазам предстала живописная группа мужчин и женщин в русских национальных костюмах: кокошниках, сарафанах, красных и желтых шелковых рубахах, подпоясанных золотистыми шнурами... Скрипели сапоги и лапти... Исполнив под гитару и балалайку величально-привечальную здравицу и получив от Амикашенова щедрые чаевые, прислуга объяснила: хозяйку срочно увезли на брежневскую дачу. Нас препроводили в гостиную, усадили на деревянные скамейки, стоявшие по обе стороны покрытого пестрой клеенкой стола, принесли липовый чай, мед и варенье из райских яблок, а также свежие ватрушки и просили набраться терпения. Ждать и впрямь пришлось долго. Видно, медицинские дела генсека были неважнецкие.
— Если Леонид Ильич помрет, хана нам всем, — говорил между тем Амикашенов, ковыряя во рту гусиным пером (эти перья топорщились во всех вазочках, их, надо полагать, и другие гости использовали в качестве зубочисток, скорее всего, многоразовых). — Только он, бровеносец, мудрец из мудрецов, понимает нужды и чаяния человека. Ничего не делать, получать еду в кормушку, отмечать праздники один за другим... Любой другой вождь заставит всех работать...
Феофан выглядел озабоченным. На него свалилась дополнительная проблема: сыновья надумали поделить сферы влияния. Один решил подмять мировой кинематограф, другой хотел стать главным киношником на родине.
— А куда деть Бондарчука? Сережу Герасимова куда мне деть? — переживал Феофан.
Я слушал их обмен мнениями вполуха. У меня ныло плечо. Утром я играл в спорткомплексе «Олимпийский» в футбол (я гонял там мяч три раза в неделю, по утрам, перед работой) и неудачно упал. Визит к Джуне подвернулся кстати: я надеялся, она «заговорит» травму. Все же ради интереса (а не в связи с не покидавшей меня подозрительностью) я собрался учинить эксперимент: не говорить ничего об ушибленном предплечье и проверить — почувствует ли считывательница чужих мыслей и улавливательница чужих болей на расстоянии мою хворобу? Вдруг и эта феноменальная кудесница — придумка и обман, миф, и исцеляет не она, а какой-нибудь находящийся у нее на содержании знахарь?
Явившаяся ближе к полуночи экстрасенсша огорчила каждого из нас по-своему: о состоянии здоровья Брежнева ничего утешительного сообщить не могла, моих страданий не распознала (а понуканий — я пытался внушить ей: «приди на помощь!» — не уловила), Феофану же наобещала с три короба. Ничего из обещанного не исполнилось.
Ванга
Почему я не пошел к Ванге? Побоялся? Оробел?
Феофан пошел. Вместе с ним к Ванге отправились другие прибывшие на конгресс в Софию писатели: американец Джон Чивер, итальянец Альберти и наш девяностолетний опиравшийся на клюку Леонид Леонов.
Феофан запропастился у ясновидящей надолго, я изнывал, ожидая его возле дома, в яблоневом саду. Он вышел потрясенный: «Она сказала: „Не бойся, от сердца не умрешь!“. Откуда могла знать? Какая-то сорока ей принесла на хвосте...».
У него и правда побаливало сердце — любимый сын, собравшийся возглавить мировой кинематограф, объявил, что не вернется на родину, выбрал остаться за границей, приступил к съемкам фильма в Голливуде. Это могло стоить Феофану поста, за который он держался.
Феофан спросил Вангу: «Откуда знаешь про сердце?» Он предположил: кто-то заранее, до нашего приезда, оповестил старуху о его кардиопроблемах. Ванга без запинки ответила: «В тот день, когда твоя бабка родила твою мать, она умерла, и твой дед сошел с ума». Этих подробностей не мог знать никто, кроме самого Феофана. Они были сокрыты им даже от родных.
После столь бесспорного доказательства — умения зрить сквозь века! — он уже не придирался к провидице, не темнил, говорил открыто, объяснил, ради чего приехал, спросил: можно ли пойти на прием к Брежневу, попросить за сына, и можно ли разбудить в Ане взаимность? Ванга сказала: «Брежнев не только не станет тебя ругать, но обласкает». А про Аню постановила: «Вместе вам не быть, не хлопочи».
Вошедшему следом за Феофаном Леониду Леонову предрекла: «Будешь жить, пока не закончишь книгу, которую начал».
Итальянцу Альберти Ванга сказала: твоя дочь хочет поступать в театр. Пусть не делает этого. Альберти был поражен: именно вокруг этого решения дочери в семье шли ссоры.
Чиверу Ванга сказала:
— Ты — плохой человек. Пьешь. Что у тебя в чемодане?
Приехавших в городок Петрич писателей окружали болгарские комитетчики, они тотчас позвонили в Софию. Тамошние агенты спешно проникли в гостиничный номер Чивера и обнаружили в его чемодане наркотики.
Феофана в связи с этим внеплановым обыском комитетчики озаботили: пока шло потрошение чиверовского багажа, автор неувядаемого гимна задерживал американца как мог, чтоб тот не возвращался в отель дольше. Поэтому на обратном пути Феофан пригласил попутчиков в ресторан. Ужинали до полуночи. Незадолго до визита в Болгарию я прочел «Семейную хронику Уолшопов», мне было о чем поговорить с ее автором. Но и других тем хватало... Обычно Ванга не сообщала приходившим к ней людям неприятного. Лишь в очень редких случаях, если была чем-то раздражена, — могла сорваться. На ездивших вместе с нами кинодеятелей (они прихватили с собой кинооператора) она напустилась: «Зачем приехали, если не верите в мой дар?!». Оператору и вовсе сказала: «Торопись закончить дела». (Через три месяца он умер.)
Леонид Леонов из года в год улучшал рукопись своего последнего романа, шлифовал, совершенствовал, не торопился отдавать в печать, хотя журналы «Москва» и «Новый мир» исправно анонсировали появление произведения.
Феофан, в этом он позже каялся, сказал Леонову: «Поверил ведьме? Печатай, сдавай в набор». Леонов, которому порядком надоело возиться с вылизанной до запятой вещью, послушался. И скончался, едва первые главы увидели свет.
Очко
Последней попыткой воздействовать на Аню с помощью потусторонних сил стал визит к Кишмишу Бешбармакову в его аул. Там жил старик, лечивший местных жителей от всех мыслимых и немыслимых недугов, параллельно он являлся свахой мужского рода: сводил не имевших шанса познакомиться женихов и невест из отдаленных, находившихся на большом расстоянии одно от другого сел.
Аксакал встретил нас радушно, угостил водой с листиками мяты и сказал, что помочь не в силах: больно далек аул Москва, где обретается привязанность Феофана.
Удрученные, мы побрели в дом Бешбармакова. Проделать долгий путь — и напрасно?! Мы устали. Хотели есть. На одежде осел толстый слой пегой пыли.
Кишмиш усадил нас за стол и принялся потчевать теплой водкой. В отличие от нас, печалившихся, Кишмиш обмывал радость: похвалялся новехоньким депутатским значком, который то опускал в рог на манер блесны, то прикреплял к бурке, то прикладывал к лацкану шевиотового пиджака, то втыкал в песцовую папаху. Знак имел булавочный, тонюсенький, а не винтовой, просверливающий крепеж, поэтому следа на одежде не оставлял.
Ночью Кишмиш разбудил нас и потащил во двор. Классик горской поэзии был в ужасе: значок потерялся! Поднявшись по малой нужде, он прицепил символ высокого отличия к пижаме, а вернувшись в опочивальню и встав перед зеркалом, не обнаружил дивной металлической бляшки на прежнем месте. Кишмиш предположил: знак шлепнулся в «очко». Он даже припомнил, что слышал звяканье металла о каменную плиту пола. Дом Бешбармакова, полная чаша музейных диковинок: персидских ковров, дамасских клинков и средневековых рыцарских доспехов, не имел отхожего места во внутренних покоях, возведенное из базальтовых глыб, похожее на мавзолей здание туалета гордо высилось поодаль от основного особняка...
Взяли ведра, палки с крюками и половники из кухни и до утра баламутили и вычерпывали жижу. Добытое выливали на землю, тщательно разгребали и исследовали — чуть ли не под лупой. Дошли до дна, но значок не обнаружили. Ведра скрежетали по дну опустевшего бетонного резервуара.
Заплаканная жена Кишмиша то прибегала к нам, то уходила в дом. Она-то и увидела валявшуюся на ковре пропажу.
Ванных комнат в доме было аж девять — на каждом этаже по три. Но мы отправились на речку. Хотелось окунуться в проточную кристальную воду. В холодный горный поток.
Прежнюю одежду решили зарыть на заброшенном пастбище.
Ни на меня, ни на Феофана костюмы Бешбармакова не лезли. Мы одолжили бурки у его высокорослых соседей. Нам отдали лучшее. Мы летели в Москву, похожие на чабанов, отправленных за трудовые успехи на выставку достижений народного хозяйства.
