«Это счастье, что я попал к такому мастеру, как Сокуров»
— Бессловесный театр — это то, к чему вы шли всю жизнь?
— Во всяком случае, сейчас ничего занимательнее для меня нет. Я ведь, помню, однажды тоже пришел впервые на пантомиму и ничего не понял. Белые перчатки, актер что-то там делает, передвигая воображаемые столы, стулья… Потом я пришел еще раз, еще раз и заболел тем, что можно создать руками и ногами невидимый мир, которого нет.
— Как рождаются подобные спектакли?
— В какой-то момент будущий спектакль сам начинает диктовать даже форму тренинга. То есть надо по-другому заниматься, о другом думать, по-другому жить. У нас в театре «DEREVO» есть принцип: мы делаем не то, что можем, а то, что хотим. Ищем новые краски, и спектакли получаются непохожими друг на друга. Это как Курт Кобейн негодовал: «Ну почему у битлов от композиции до композиции и от альбома к альбому километровые расстояния?!» Они действительно каждую новую песню делали, как будто от предыдущей прожили целую жизнь. Это касается накопления материала. Здесь сначала выстраиваются в определенные узоры какие-то мелкие камушки, которые притягивают к себе что-то еще… Главное — в себе найти основу, создать вибрацию, и дальше уже пойдет — все обклеивается таким количеством материала!.. Потом я как главный контролер, как дуршлаг, смотрю на танцы и работу актеров — у меня просто больше опыта, поэтому я руковожу финальной компиляцией энергетики на сцене.
— Во многих ваших спектаклях присутствует образ черта. Мефистофеля вы сыграли и в кино — у Александра Сокурова в фильме «Фауст». Это связано с чем-то определенным?
— Только с тем, что мне очень нравится этот персонаж, нравится его характер. Он позитивный, веселый, про него сложено много сказок, анекдотов, даже больше, чем про Бога. Мы и в жизни часто говорим: «черт с тобой», «черт бы тебя побрал». Это очень близкий человеку персонаж. К нему проще апеллировать. Я считаю, что, когда человека сравнивают с чертом, это даже комплимент. Чертовщина, дьявольщина — это очень веселое и сказочное состояние, которое не имеет ничего общего со всеми этими мрачными вампирами, вурдалаками.
— Вы ведь и Бога могли сыграть в фильме Алексея Германа по роману «Трудно быть богом» братьев Стругацких...
— Герман, когда предложил роль Руматы в своем фильме, сказал, что я должен ради съемок бросить театр на два года. К такому повороту событий я был не готов. Тогда еще никто не знал, что съемочный процесс растянется на долгие годы. На все это время оставить театр я бы не смог. Недавно мы виделись с Алексеем Юрьевичем. Он заканчивает озвучание. Я посмотрел несколько фрагментов. Это что-то невероятное. Такое наполнение кадра, такой плотный событийный ряд — лезвие бритвы вставить некуда.
— А трудно ли быть чертом, пусть даже на экране?
— Каждый из нас, в конце концов, раз в неделю чертом точно становится. Так что и мне чертом удалось стать, не напрягаясь. Тем более, Александр Сокуров до этого хорошо знал, что я могу как актер. Он использовал 80 процентов моего актерского «пластилина». Не заставлял меня сильно себя ломать. Все мои сцены были изначально написаны для меня и под меня. Он такое показывал, такое вытворял на площадке, что оставалось лишь повторить.
С Сокуровым трудно работать актерищам, которые привыкли выпячивать свой богатый внутренний мир. А я человек подвижный и пластичный. И мне в этой картине было комфортно. Это счастье, что я попал к такому мастеру.
— Когда вы в Мариинском театре Санкт-Петербурга исполняете партию Дроссельмейера в балете Чайковского «Щелкунчик», поставленном Михаилом Шемякиным, многим понятно: мистика автора литературного первоисточника Гофмана вам ближе, чем красивая сказка Чайковского. Вы сами мистик?
— Я не знаю, что такое мистика по-крупному. Для меня мистика — это когда почти час не включается до этого исправно работающий кинопроектор на премьере «Фауста». Если моя партия в «Щелкунчике» мистически ближе к Гофману, чем к Чайковскому, — это все вопросы к Шемякину. Он в мистике Гофмана больше понимает и лучше разбирается. Он создал такие декорации, что мне там вообще делать нечего. Только танцевать. И будет нужный эффект. А когда я надел его костюмы, у меня руки-ноги сами пошли в нужном направлении. Вот это мистика. А я? Нет, ну конечно, во всякие мелкие актерские приметки верю. На тексте роли там посидеть, если он на пол упал. Или в то, что нельзя ничего на столе перекладывать перед спектаклем. А глобально я не мистик.
«Не надо пить водку из-за власти»
— Ваш театр давал спектакль в церкви в Германии. Как в связи с этим вы воспринимаете перформанс Pussy Riot в храме Христа Спасителя?
— Я читал про это. Смешная история. Как режиссер-постановщик я думаю, что уж если делать шоу, так шоу. Взять, например, этих девочек и распять. Вот это был бы перформанс с эффектным финалом. Если что-то делать, то по-крупному. Если совсем серьезно, то я не очень понимаю, почему всех так взволновало это действо. Меня больше тревожит пищевой геноцид. Мы едим плохие продукты, травимся никудышным алкоголем, разрушаем свои организмы вдыханием воздуха с чудовищными примесями. Я этой проблемой активно занимаюсь, так как слежу за своим здоровьем. История этих трех дам меркнет на фоне того, о чем я говорю. Да, в Германии приветствуются перформансы в церквях. Там народ плохо ходит в храмы. И поэтому двери культовых сооружений открыты для любых актерских проявлений, будь то спектакли или даже рок-концерты...
Я еврей, причем плохой еврей. Не соблюдаю субботу, не понимаю ничего в Талмуде и не особо понимаю разницу между церквями. Христос, Аллах или кто-то еще. Но я верю в то, что есть одна высшая сила, которую просто по-разному называют. От имени не уменьшится и не увеличится количество этой мощной силы, которая действует на нашу жизнь и нами руководит.
В Германии перед нашим выступлением убрали амвон, вынесли все иконы, освободили место. Они объяснили нам, к чему нельзя прикасаться. Мы сыграли спектакль о шлейфе смерти, тянущейся за каждым человеком. Потом служители церкви так же спокойно все занесли, опрыскали чем-то своим, и все. Давайте вспомним совсем недалекие еще времена, когда за пустяк можно было сесть в тюрьму. Я знаю, о чем говорю, — сам родился на сталинских поселениях. Поскольку моя матушка сидела, как многие свободно думающие люди в нашей стране тогда. И не надо связываться с властью. Есть две сферы существования. Вот пусть они в своей высокой сфере и вращаются. А мы, не стремясь к небесам, будем делать хорошо свое дело здесь, в земных сферах. Переживать, психовать, пить водку из-за того, что творят люди в высших эшелонах власти, не стоит, честное слово.
— В каком состоянии сейчас ваша широко известная коллекция старинных гитар?
— Не растет. Я же вообще люблю старые гитары, у меня их 18 штук. Эта моя коллекция уникальна в первую очередь своей стабильностью. В том смысле, что новые экспонаты в ней вряд ли появятся. Когда сегодняшние гитары станут раритетными, меня уже не будет в живых. Самой старой из них — 180 лет. На ней, вероятно, играло очень много людей — они прошли войны, очень многое видели, а музыкальный инструмент всю эту энергетику накапливает и становится аккумулятором силы. Он меняет твои мысли, твои чувства, твои фантазии. Ведь его столько человек держали в руках. Он лечит. Берешь в руки, и все проблемы уходят. С гитарой даже хочется разговаривать.
«Останься я в Питере, в России, ничего бы со мной не было»
— Недавно вы сказали: «Построив дом, потеряешь свободу».
— Под «домом» я подозревал театр. Я построил восемь театров в разное время и в разных точках земного шара. И в какой-то момент понимал, что эта административная рутина мешает мне заниматься собственно театром как искусством. Тогда я все бросал и уезжал. И «театр-дом», которым грезил Станиславский, тут ни при чем. Домом может быть даже студия, как у Ежи Гротовского, с которым мы встречались. Абсолютно пустое помещение 10 на 15 метров. Но это именно дом, где рождается настоящее искусство. Место, наполненное энергией влюбленных в свое дело людей. Но не театр, как махина, которую потом придется ежедневно годами на себе тащить.
— А настоящий дом Антона Адасинского — где он?
— Я не знаю. Пока, во всяком случае, в Дрездене. Тем более что некоторое время назад в моей жизни произошло прелюбопытное событие. Я стал отцом двух замечательных мальчишек-близнецов. И что-то в голове перемкнуло. Это теперь иной Антон Адасинский с самопожертвовательным еженощным недосыпом. Наблюдать за ними часами — свихнуться можно. Они двигаются, как танцуют. Я со своей подготовкой вряд ли это повторю. Невозможно. Это не просчитываемая взрослыми людьми логика движений, поступков, мыслей. А вообще у меня немецкое отношение к дому. Там само это понятие — дом как семейное гнездо на века — не в чести. Люди легко снимаются с места, переезжают из дома в дом, из города в город.
— Глядя на своих мальчишек, часто вспоминаете себя маленьким?
— Пытаюсь. Редко что-то включается. Но бывает. Самое яркое впечатление — неудобство нести цветы в школу 1 сентября. Я пацан, а меня заставляют нести букет, чтобы вручить его учительнице. А меня ломает. Кажется, что все эти цветочки — бабские, девчоночьи дела. И опускаешь глаза, отводишь взгляд от других таких же мальчишек, которые чувствуют себя со своими букетами так же хреново.
— А чему вы в последний раз по-детски радовались?
— О, это было нечто, когда в Перми нашему театру довелось выступать на одной сцене с самим великим Джо Маклафлином. Легендарный джаз-фьюжн гитарист — и вдруг рядом со мной. Мы общались, я помогал ему какую-то аппаратуру перетаскивать. А сам был как в тумане. Ему уже 70 лет, а он все зажигает. Ведь это же тот великий гуру, которым мы с парнями заслушивались, когда были подростками и курили длинные «косяки». Это была та радость, от которой летаешь. Я и весь следующий день ходил под впечатлением. И беспричинно улыбался своему мироощущению, всему, что меня окружает, всем встречающимся людям. Такое, наверное, бывает раз в жизни.
— Сегодня вы не пытаетесь анализировать: случилось бы с вами такое счастье и такая карьера, останься вы в лихие 90-е в России?
— Нет, конечно. Останься я в Питере, в России, ничего бы со мной не было. Переломали бы, как многих сломали. Ведь в 1995 году я уже возвращался из Германии в Россию. Бегал здесь год, пытаясь найти работу. Ничего не набегал. Оказался не нужен ни в одном театре. Здесь бы я стал маразматиком, критикующим власть со стаканом в руках на маленькой грязной кухне. Чем, кстати, многие из моих знакомых, оставшихся здесь, занимались и занимаются. Вместо того чтобы писать стихи, сочинять песни, смотреть на звездное небо, дарить девушкам цветы. Здесь как будто специально люди забивают себе мозги малозначительной ерундой.
— Свободолюбивому поколению перестроечной молодежи вы запомнились еще и как вокалист, трубач и автор пантомимы рок-группы «АВИА». Особенно по хиту «Я не люблю тебя».
— Кстати, мы скоро по случаю 25-летия «АВИА» соберемся в Москве на концерт первым составом. Все будет круто. Со стихами и пантомимой. Молодежь в белых рубашках будет читать со сцены наши тексты. И это удивительно. Мы-то ладно, все уже взрослые, самодостаточные и циничные люди. Но когда выходит 20-летний парень и начинает на полном серьезе гнать наши ранние стихи — страшно, красиво и интересно. Что у нынешних молодых в башке — неизвестно. Но то, что в их прочтении наши песни еще актуальнее, чем раньше, — точно. Это беспредельное что-то. Даже не клоунада, а неоклоунада какая-то. Если мы вкладывали в свое творчество некий социальный мотив, то в исполнении поколения нулевых это какой-то конец света. Они ведь верят в то, что произносят. Такого, кажется, просто быть не может.
— «Я не люблю тебя!» — вам в жизни часто приходилось слышать эти слова?
— А от меня эти слова как от стены горох. В процессе долгого актерства размылось понятие меня самого. Общаясь со мной, трудно сказать, кто собеседник. То ли Антон-человек, то ли Антон-музыкант, то ли Антон — отец семейства. Я на человеческие эмоции уже внимания не обращаю. Прекрасно понимаю, что время нервное. И некоторые высказывания пропускаю мимо. В том числе и «Я не люблю тебя».
— Вы просто череда парадоксов. Вот еще один: Антон Адасинский — кинорежиссер.
— Да уж... Я как кинорежиссер — это наказание для тех, кто смотрит мои фильмы. В каждом кадре я нарушаю сами законы кино. Сокуров, посмотрев мою прошлогоднюю работу «Юг. Граница», сказал мне: «Антон, ну так же невозможно снимать. Никакой панорамы. Полчеловека в кадре просто находится несколько минут и ничего не делает». А мне в кайф. Мне важны фишки, как идея. Я платье для своего фильма по всей Европе искал. Нашел на какой-то суперраспродаже в Италии. Надел — мой размерчик. Клево!
