На чердаке 25-этажного дома у Леонида Тишкова скромная мастерская, сплошь заваленная всевозможными произведениями. Рядом с дверью — выход на крышу: именно там художник придумывал свой образ, который теперь знает полсвета. С порога Леонид — приветливый и лучезарный человек — начинает рассказывать последние новости... Оказывается, «Частная Луна» только-только вернулась из Новой Зеландии, потом отправилась на Тайвань, где на этой неделе открылась большая выставка, а скоро собирается в Голландию. Чтобы понять, как художник пришел к созданию небесной инсталляции, стоит рассказать его историю с самого начала. Ведь тот Тишков, которого знает и любит художественный мир сейчас, все тот же мальчишка из маленького городка в Свердловской области. Фантазер, который на собственном примере доказал, как можно воплотить ребяческие фантазии в жизнь и остаться мечтателем.
Мир как фантастическая планета
— Все, что случилось со мной в жизни, — это продолжение той фантастической истории, которая началась в детстве. Представьте себе маленький городок Нижние Серги, построенный вокруг Демидовского металлургического завода. Это недалеко от Екатеринбурга, среди гор. Деревянный дом на берегу пруда, под горой. Там в семье учителей родился задумчивый, мечтательный мальчик, любитель книг и большой фантазер. Я любил сказы Бажова, фантастику, был записан во все три библиотеки нашего городка. Я уже тогда начал рисовать. Хотя тогда копирование предметов мне давалось с трудом — казалось скучным, а хотелось изображать свои фантазии. Я бы и рад начать учиться на художника, но не мог представить где — ведь я жил в глуши. Большинство горожан здесь после школы шли работать на завод. Но я решил ехать в Москву — вслед за своими старшими братьями...
— Почему вы поступили в медицинский вуз, а не в художественный?
— Я не думал, что могу быть художником. Мне казалось, что умение рисовать — значит изображать похожее, а я этого не мог. Но у меня была развита фантазия, и я увлекался миром животных и насекомых, любил цветы... Наш мир казался мне фантастической планетой, которую я прилетел изучать. Много позже я написал о своем становлении как художника автобиографическую книгу «Как стать гениальным художником, не имея ни капли таланта»… Когда я приехал в Москву, то собрался поступать на биофак МГУ и, естественно, провалил там математику, я не был в ней силен. Тогда мой средний брат, который учился в мединституте, сказал: «Леня, иди в мед, здесь та же самая биология, только связанная с человеком. Будешь изучать человека». И я поступил в мединститут имени Сеченова.
— Какая же у вас специальность?
— Терапевт. Когда я был в ординатуре, то проходил практику в гастроэнтерологическом отделении один год. Когда я закончил институт, меня должны были отправить работать на «скорую помощь»… Я не мог себя там представить… Уже тогда я рисовал карикатуры — начал еще на третьем курсе. К окончанию мединститута я уже был достаточно известным карикатуристом — публиковался в центральных журналах и газетах. Поэтому вместо «скорой помощи» я устроился работать в медицинскую энциклопедию художественным и научным редактором. Работал в отделе иллюстраций, приглашал художников, чтобы они рисовали органы, работал с врачами, учеными, мы продумывали иллюстрации. Меня всегда интересовал внутренний мир человека, как Чехова. Чехов же тоже доктор.
— В то время, когда вы работали карикатуристом, были художники официальные и андеграундные, причем и тем и другим было сложно. Когда вы решили окончательно отказаться от профессии врача, чтобы свободно заниматься творчеством?
— Да, время было удивительное… Тогда большинство художников жили двойной жизнью: где-то работали, а параллельно занимались творчеством. Первые свои карикатуры я опубликовал еще при Брежневе, почти сорок лет назад. Тогда было сложно печататься. К тому же я рисовал карикатуры с черным юмором. Когда умер Брежнев и олимпийский мишка улетел в небо, что-то произошло в моем сознании: я решил пуститься в свободное плавание, как сейчас говорят, работать фриланс. Волка ноги кормили. Многие тогда занимались книжной иллюстрацией, в том числе и я.
Иллюстрации для КГБ
— Книжные иллюстрации давали больше свободы...
— Да, книги спасали. Я начинал рисовать в издательстве «Книга», куда меня пристроили друзья. Для него я проиллюстрировал четыре книги: собрание сочинений Козьмы Пруткова, «Двенадцать стульев» и «Золотого теленка» Ильфа и Петрова, и «Войну с саламандрами» Карела Чапека. Иллюстрации к Чапеку выставлялись на 15-й молодежной выставке в «Манеже», где показывали свои работы и другие молодые авторы, в том числе те, кто сегодня считается классиком книжной иллюстрации. Как раз из-за них меня приняли в московский Союз художников — даже не спросили диплом. Тогда можно было жить на гонорары за книжные иллюстрации. Но у меня не было машины, каких-то излишеств. Да тогда и не существовало понятия бедности и богатства. Общество было другим.
— Легко было взяться за запрещенное произведение? Вы ведь первым сделали иллюстрации к роману-антиутопии Евгения Замятина «Мы»...
— «Мы» я иллюстрировал в 1988 году. Книга была запрещена, и только в 1988-м ее разрешили опубликовать в журнале. Он вышел маленьким тиражом. Макет сделал мой друг, тоже бывший врач, Николай Козлов, с которым мы вместе работали в издательстве «Книга». Оформление романа было показано на книжной ярмарке в Лейпциге, и мы стали единственными советскими художниками, которые получили Гран-при. Это событие случилось накануне падения Берлинской стены. Я видел, как в Берлине студентов скручивала полиция за то, что они пели песни Леннона. Книга Замятина очень хорошо ложилась на эти события. А когда произошло падение Берлинской стены, лейпцигская премия рухнула вместе с ней.
А в 1982 году я участвовал в выставке карикатуры в Западном Берлине. На ней показывали карикатуры иностранных художников на Брежнева. А мои карикатуры просто висели рядом, хотя я никогда не был диссидентом. Причем совершенно безобидные.
Тем не менее в Москве КГБ заинтересовался мной. Когда меня закрыли, я стал работать для себя. На своей кухоньке в Коломенском полстола занимала готовка, обед, а вторую — мои краски, бумаги, наброски... Тогда я начал рисовать альбомы — картинки с текстами. И это стало толчком к тому, что я стал заниматься искусством в чистом виде. В 1986 году я написал первую живописную картину.
Путешествие в верхний мир
— Как раз тогда появились даблоиды — фантастические персонажи в виде ноги с маленькой головой, символизирующие соитие высокого и низкого, изменения в мышлении людей?
— Этот образ пришел ко мне из снов, поселился в моем мозге и обживает мое сознание и окружающий меня мир как наглый, бесчувственный, красивый и желанный объект. В 1988 году я нарисовал альбом в стиле русского лубка и раннего Кабакова, который носил название «Люди моей деревни». Он о том, как возникли даблоиды, откуда они произошли, что случилось после их нашествия. В 1990 году я написал по альбому пьесу «Даблоиды», она была поставлена в нескольких театрах США и Швеции. Даблоиды появились еще в моих карикатурах — а их у меня тысячи. А потом я стал рисовать комиксы. Первые комиксы-даблоиды как раз появились во время перестройки. И они выражали ту сумасшедшую ситуацию, когда меняется мир и люди становятся, как я выражаюсь, очень даблоидизированы, начинают жить политикой, начинают любить одно, а ненавидеть другое, головы наполнены даблоидами. Вообще слово «даблоиды» — оно от латинского «дабл», двойной.
— Это существа нижнего мира...
— Да... Когда я делал несколько лет назад ретроспективу в Московском музее современного искусства, то показал на четырех этажах нижний, срединный и верхний мир. Этот проект стал подведением итогов за тридцать лет. Для меня нижний мир с его существами из нашего подсознания — в нем живут даблоиды, стомаки, водолазы. Водолазы — обитатели глубин, они добрые, но странные. Ты же не знаешь, кто внутри водолаза: может, откроешь скафандр, а оттуда птица вылетит, или там окажется пустота, или лицо, а вдруг даже два! Стомаки — это автономно живущий и движущийся желудочно-кишечный тракт, ироничное отражение потребительской системы, которая возникла после краха СССР. Все они продукт нашего сознания. Они создавались в 80–90-е годы. А вот в середине 90-х годов я стал много делать работ, посвященных памяти, семье, моей матери... Этот реальный, срединный мир, он начал вытеснять мои фантазии. Я решил не сочинять собственные сказки, а представлять реальный мир как сказку. То есть я смотрю на коврик, который вязала мама, и вижу в нем множество образов. Я снимаю фильмы и делаю инсталляции о памяти, о семье, о том, как можно пережить потерю близких.
— То есть в середине 1990-х вы вышли из вашего вымышленного мира в реальность?
— Наверное, да. Мне тогда было около сорока лет. Художник обедняет свои возможности, если не может взглянуть на мир широко. Если он занимается только деконструкцией мира или его критикой, или постоянно шутит, как мои друзья-постмодернисты, то этого недостаточно, чтобы понять мир. Поэтому я решил поговорить в своих работах о реальной жизни. Но при этом я не отбрасываю предыдущую ступень, нижний мир. Я иду как по спирали, бесконечно возвращаюсь и использую те наработки, которые были.
— А что скажете про верхний мир с «Частной Луной»?
— Это было связано с переменами в моей жизни. Я вообще считаю, что жизнь художника не может не быть частью его искусства, иначе не существует ни искренности, ни глубины. Хочется поблагодарить все извивы и перипетии моей жизни, которые помогают строить мое искусство. Вот сейчас мы находимся на крыше 25-этажного дома. А первая моя мастерская находилась в подвале на Чистых прудах. А потом я приехал сюда. Когда впервые вышел на крышу, то просто был опрокинут небом, пространством. И стихи, которые меня стали окружать, вытеснили предыдущие истории. И тогда луна спустилась ко мне, я начал рисовать ветер (проект «Картины ветра»), стал ходить на лыжах по крыше, когда снег выпал. Мои работы стали более светлыми, романтическими.
В 1999 году я сделал работу «Снежный ангел» — через нее я поднимаюсь на гору, и с этого момента у меня начинаются другие проекты. Сейчас я уже не переживаю о том, что меня называют постиндустриальным романтиком. Можем ли мы передать поэзию посредством визуальных образов? Вот что меня интересует больше всего. Когда возникает стихотворение, какой-то поэтический образ — только тогда рождается произведение. Это то, что нас делает возвышенными существами, то, что перечеркивает политику и религию. И тогда все даблоиды, которые напиханы в нашу черепную коробку, выветриваются. Достаточно только рано утром увидеть туман над рекой и луч света, пробивающийся через листву, или радугу... И понимаешь, что это и есть красота и жизнь.
— Сложно быть романтиком в нашем мире, где люди больше привыкли считать деньги и смотреть себе под ноги, чем в небо?
— Поэты, музыканты, художники, люди, которые не думают о суетном, всегда были и будут существовать. Это и отличает человека от животного. В мире всегда есть идеалисты. Художник должен быть бессребреником, мечтать о несбыточном, требовать невозможного, жить фантазией, видеть сны даже наяву, искать сказку в реальном мире. Художник живет на границе вечности и реальности, он видит поэзию. Меня никогда не убедят, что хорошее искусство должно дорого стоить. Оно бесценно!
Роман с Луной
— Что бы вы ответили людям, считающим современное искусство «какой-то фигней, которую я и сам с легкостью сделаю»?
— Хочется сказать людям, которые за год не посетили ни одного музея, не прочитали ни одной книги: вы очень много теряете! Вы перестаете чувствовать мир как нечто волшебное, вы обедняете свою жизнь. Общество, где мало художников, писателей и композиторов, — там появляется много мобильных церквей, чиновников, полиции, много всего единообразного, — становится бедным духовно. Это как было с Солженицыным: не читал, но думаю, что дрянь, раз все ругают. Если мы хотим, чтобы каждый мог понять произведение с первого взгляда, то мы отказываем ему в глубине, в тонкости. В моем проекте «Частная Луна» я рассчитываю, что любой зритель любой страны поймет и прочувствует образ. Конечно, луна — универсальный символ, она есть у каждого народа. Но для современного искусства важен контекст. Например, за основу своей «Частной Луны» я взял картину Рене Магритта, на которой изображен месяц на кроне дерева, — работа называется «16 сентября» 1968 года. В первой инсталляции я повторил его работу.
— Но ваш герой, который обнаружил на своем чердаке упавшую с неба луну, кажется очень одиноким. Хотя на самом деле Леонид Тишков — семьянин, у вас есть прекрасная жена, писатель Марина Москвина, есть дети и даже внуки. Это одиночество вашего героя — это роль или внутреннее состояние?
— Я считаю, что каждый человек одинок. Даже если мы окружены любящими, близкими людьми, это всего лишь попытка укрепить себя. Ты умираешь один — в глаза смерти должен посмотреть именно ты, а не твой брат или сват. Понятие одиночества не трагическое. Если ты понимаешь, что оно никогда никуда не денется, ты более самодостаточный. Человек должен вмещать в себя мир, принадлежать ему и быть его центром. Если ты понимаешь, что можно быть счастливым в одиночестве, то ты справишься с любыми проблемами. А луна — небесное тело, с которым беседуешь один на один. Сложно представить, как целая компания общается с луной. Процитирую китайского поэта Ли Бо: «Никогда не взберешься ты на луну,/ Что сияет во тьме ночной/, А луна — куда бы ты ни пошел —/ Последует за тобой». Луна — именно то, что помогает мне преодолеть одиночество. Но одиночество для художника — очень важное состояние. Трудно представить, как композитор сочиняет музыку, сидя в шумной компании. Но какими бы одинокими мы ни были, мы должны быть оптимистами.
— Ваша «Луна» объездила полсвета. Были ли ситуации, когда она изменила чью-то жизнь?
— Сложный вопрос. Только что она посетила деревенскую школу в Китае, которую недавно восстановили после того, как она была разрушена тайфуном. Она туда приехала — для детей это был праздник. Вообще меня часто приглашают выступать в детские дома, сады, школы, приюты. Когда я начинаю рассказывать о «Частной Луне», дети верят, что она на самом деле спустилась ко мне. Чтобы рассказывать эту историю наглядно, я недавно выпустил книгу о луне для детей. А дети хорошо понимают фантазии. Надеюсь, эта история сделала детей более творческими. Вообще любой человек может почувствовать себя художником, понять, что все вокруг — творчество. Объяснить это — задача искусства. Тот же художник Винсент Ван Гог говорил, что искусство — это любовь к людям.
— Какое путешествие «Луны» было самым удивительным?
— Конечно, в Арктику, на архипелаг Шпицберген. Это было непростое путешествие, но среди льдов и снегов луна чувствовала себя как на небе. Там был потрясающий свет и снег. Вообще я считаю, что искусство разрушает границы. Есть язык искусства — и он универсальный. Он позволяет мне беседовать с художниками, которые давно умерли, — для меня они лучшие собеседники. С Уильямом Блейком, английским поэтом, который жил двести лет назад, с китайским поэтом Ли Бо, с Велимиром Хлебниковым. Открываешь их стихи и понимаешь, что у них была та же луна, что и у меня. Все люди на земле разделяются на племена — есть творяне, это слово придумал Велимир (от слова творить), и остальные. Он мечтал об объединении мира под председательством поэтов и художников — тогда не было бы войн. Искусство — возможность взглянуть на мир не из коробочки, куда нас загоняет общественная идеология и «харчевая» философия, а с высокой небесной башни!
