— А знаешь, первый раз я увидела тебя в советской комедии «Ключи от неба». Ты там такой обаятельнейший сержантик, рыбачок, который в воде не тонет, в огне не горит, чужое счастье по-быстрому организует.
— Ну… Это была такая сказка… про армию, пасхальная история. Сейчас, скажем, есть сериал «Солдаты» — жесткач, а «Ключи от неба» — госзаказ: заказали написать комедию о наших ракетчиках, и, как ни странно, это срабатывало: парни хотели идти в ракетные войска, по фильму получалось — сильные, веселые войска. А что? После фильмов про целину люди не то что семьями, улицами туда уезжали.
Так вот. Я несерьезно относился к этому кино, а согласился сниматься только потому, что режиссер — Виктор Иванов — буквально до этого снял замечательную картину «За двумя зайцами» с Олегом Борисовым в главной роли. И я ждал от него, что новая работа будет чем-то подобным, а оказалось — обычная бравая история: рыбачок, приемник, любовь-морковь молодого лейтенанта и его ординарца. Самое ужасное, что «Ключи от неба» идут по телику довольно часто.
— Что же тут ужасного, Саша? Артисты любят свои картины, даже самые неудачные. А с профессиональной точки зрения «Ключи от неба» — добротная комедия мастера.
— Это не про меня. Я не смотрю, не ищу программу, не хочу видеть этого. Я вообще всегда в ужасе смотрю рабочий материал. Нет, пойми, я не нарцисс, я самоед из деревни Гадюкино.
— А ключи к актерской профессии ты искал? Или тебе их кто-то дал? Может, случайно нашел?
— Не искал. Можно сказать, мне его сунули. Если бы в тот день много лет назад у меня был насморк и я не пришел в школу, то не сидели бы мы сейчас с тобой, не разговаривали за жизнь, за театр.
— То есть?
— Вот так. Представь: я учился в школе, в 4-м классе. И к нам в школу пришли три человека: очаровательная инопланетянка — Инна Александровна Данкман, ее помощник и почему-то зав. реквизиторским цехом. А школа мужская, все в одинаковых, булыжного цвета пальто, одинаково наголо стриженные мальчики за партами… А школа №170 находилась недалеко от Театра Моссовета, и кто ее только не заканчивал! Леша Казанцев, Андрюша Миронов — в общем, там все учились. Ведь Москва была вот такусенькая. (Показывает двумя сжатыми пальцами.)
«Пришельцы» из театра искали мальчика, меня взяли, даже не знаю за что. Может, за такую вот вшивоту? Я сидел на последней парте, без зубов передних был — потому что хулиганистый, и зубы в драке выбили. Короче, меня пригласили в театр. Но не играть, а сначала почитать что-то из школьной программы. Ну например:
В воскресный день с сестрой моей
Мы вышли со двора.
«Я поведу тебя в музей», —
Сказала мне сестра…
Я прочитал, и Инна Данкман меня выбрала.
— Серьезный подход к мальчику. А был ли мальчик?
— Был. Вопрос: хотел ли мальчик играть? Ответ: не хотел. В театр я пошел, но не было никакой эйфории типа «любите ли вы театр?..». Помню кастинг из… трех стриженых пацанов, но выбрали меня. Первый спектакль — «Студент 3-го курса». Там общежитие, студенты, уборщица, а я сын уборщицы. Но через пару месяцев снова роль, и я уже сын миллионера.
— Ну тебя и поштормило в детстве.
— Да, штормило. А как сыграть в те годы, голодно-раздетые, сына миллионера? Ну, допустим, могут тебе сшить костюм. Но где взять белые шелковые колготки или гольфы? Их просто не было в продаже. Ни-ка-ких! И что придумали? Я играл в перчатках.
— То есть?
— Мне, десятилетнему мальчику, натягивали на ноги белые перчаточки, а пальчики подгибали вовнутрь, а потом уже ботиночки надевали. Мою маму играла Марецкая, а папу — Погоржельский.
— В какой роли было комфортнее — имущего или неимущего?
— Одинаково пофигистски. Все равно что я ходил бы в какой-нибудь кружок: выпиливал бы там лобзиком или смотрел на звезды. А тут — играл отпрыска миллионера. Раз надо — сделаю. Тем более за деньги. А ты знаешь историю про мои деньги?
— Нет. Расскажи.
— Я, между прочим, был одним из самых богатых учеников в школе. Это сейчас детей возят в школы на дорогих машинах, а тогда все были в одинаковых условиях. У всех было 5 копеек на пирожок с повидлом — вку-у-усные, падла! — и они были всегда горячие. Так вот я на свои заработанные театральным трудом деньги купил: фотоаппарат, велосипед «Турист», на девочек… Потом другие траты пошли. Я купил — это верх мечты! — киноаппарат «Адмира».
— А сколько же платили за детский труд в театре?
— Два рубля за спектакль. И тем не менее при накопительстве я мог себе многое позволить — киноаппарат! Сейчас мало кто понимает, что это была за адская машинка. Тогда мало было снять, нужно было запереться в туалете, чтобы в темноте проявить пленку, а потом в ванной закрепить ее, осветлить и уже потом смотреть дергающихся человечков на тарахтящем аппарате — с дефектом, с полосками. Сейчас даже неинтересно этим заниматься — просто снял и смотри, а тогда…
— Фамилия Леньков соответствует в ней корню — лень?
— Я очень ленивый. Фамилия не случайная, но… С другой стороны, если посмотреть на список дел за день, что я делаю и делал, то ленивым меня не назовешь. А я-то считаю себя ленивым. Я, когда был молодым, например, шил шубы, джинсы. Джинсы продавал. Не для обогащения — у меня другая мотивация.
— Ты мог бы стать дизайнером?
— Нет, не хотел. Вот тебе бы я сшил. А для кого-то — убей, пальцем не пошевелил бы.
— Странно, что с такой предприимчивой жилкой ты пошел в актеры.
— Вот тут лень и сказалась: я же поиграл уже в театре, мне не больно это давалось. Ну и потом — Завадский, это же фигура! Это же фактура! Да простят меня коллеги, это сейчас на репетиции кто-то сидит с мобильником, кто-то с чашечкой кофе. А у Завадского на репетиции — ни-ни, никаких отвлечений. Он странный был, как будто с другой планеты, но иногда в советской реальности делал невероятные ходы.
Нам в свое время запретили ставить спектакль «Эдит Пиаф» — в Министерстве культуры один чиновник так и сказал: ну зачем нам пьеса еще об одной б… И тогда Завадский придумал потрясающую авантюру: он делал совершенно невиннейшее лицо и пришедшему начальнику от культуры наивно говорил: «Ах, что же делать? Спектакль-то уже у нас готов». А еще ничего не было, мы только читку начали. И проходило. Это, между прочим, он придумал: образцовому городу — образцовый театр. И наш театр первым начал играть поздние, почти ночные спектакли. Не в 8 часов, как сейчас в некоторых, а в 21 и 22 часа все начиналось.
— А ты Раневскую помнишь?
— Раневская… Как только она входила в театр, все как крысы разбегались. Не дай бог попасться ей на глаза.
— Почему? Ведь она же доброй была.
— Боялись быть отмеченной ее репризой, хотя, как сейчас я понимаю, это все были у нее домашние заготовки. Ее привозили в театр с собакой Мальчиком. Даже не думай, что это была роскошная машина для Раневской, не «Мерседес», а такая администраторская машина, которая — на что же похожа? — как пиццевозка. То есть с фургоном. Вот в этот фургон Фаина Георгиевна с собакой Мальчиком и забиралась. Она сложноватая была.
— А с кем легко было?
— Пожалуй, с Пляттом. Вообще моссоветовские старики — это другая школа. Нужно было видеть, как они настраивались на выход — у каждого была своя система. Впрочем, у мужиков было все проще, нервак был на женском этаже. Ко мне и сейчас в гримерную иногда заходят актрисы: «Санек, есть что-нибудь выпить?» — «Что такое?» — спрашиваю. «А ничего…» Понимаю, что надо снять напряжение.
— Мне рассказывали режиссеры, что ты один из немногих артистов, который до деталей продумывает свой образ в костюме, в гриме. Даже сам изготавливаешь реквизит. Это правда?
— Правда, потому что на сцене видно все: ботинки, пуговицу, носки. И играет все, даже пуговица. Вот если бы сейчас на пиджаке у меня болталась пуговица, ты бы подумала, что за Леньковым не смотрит жена, а он тут про любовь, про звезды, про брак на небесах заливает. Но пуговица висит, и факт остается фактом: жена не очень следит. И ботинки нечищеные тоже многое объясняют. Театр — это потрясающая штука.
Я иногда в дырку в занавесе смотрю в зал и вижу, что очень часто зритель не на актера смотрит, а куда-то в сторону, вниз, на обувь, на что-то еще. Можно диссертацию написать по теме «На что реагирует публика».
Недавно на спектакле мы играем — специально не называю спектакль, — и у нас там заняты музыканты, у них на рубашках микрофоны. И вот заканчивается первая сцена, вторая. И вдруг мы понимаем, что кто-то на сцене довольно громко разговаривает, но не можем понять — за кулисами ли, с колосников ли голос идет. «Пьяные, что ли?» — думаю я. А текст идет примерно такой: «Ну врезали мы, значит, коньячку, закусили икоркой…» Мы слышим, зрители слышат, хотя по лицам видно, что не верят или не хотят верить в такой текст.
Потом выяснилось, что музыканты, отыграв свою сцену, ушли пересидеть до следующей сцены в комнате и забыли отключить микрофоны. Ну и кто-то из них делится впечатлениями вечера. И поразительно: зритель слышит, но отказывается верить. Вот тебе и театр.
— Леньков — шут, в том смысле, что ты много шутов переиграл. Какой из них любимый?
— Все мои, но одного я неудачно сыграл. Точнее, не сыграл. Как известно, самый главный шут существует в «Короле Лире». И Павел Хомский начал репетировать «Лира», меня назначил на роль шута, Казаков — Лир. Но на репетиции я сломал палец на ноге, ногу разнесло, и я не смог выйти к премьере. В результате ввелся Женя Стычкин, а ведь я так хотел… У меня были такие идеи… Два человека на излете жизни — король и шут… И этого шута я не сыграл.
— После «Ключей от неба» боюсь спрашивать про твой другой кинохит — «Зимнюю вишню». Где ты просто, без пафоса, говоришь: «Семья как родина должна быть».
— О, «Вишню» я люблю. Мы хорошо поработали с режиссером Игорем Масленниковым. Моего героя, этого одинокого в общем-то человека, мы сочиняли с ним по деталькам — как выглядит, как одет, что любит. У него же серьезная тема стоит — жизненного выбора. Любовь не по объявлению в Интернете.
— Интернет для тебя ресурс?
— Интернет я вообще не понимаю.
— О чем ты жалеешь в своей жизни?
— Я мало чего умею. Например, я не умею играть на каком-нибудь инструменте. Даже на гитаре не умею. Не умею петь… Пел в кино, но это очень смешно. Меня надо дернуть в радиостудии за пиджак, чтобы я вовремя вступил. Я стесняюсь высокой ноты. Я не умею читать стихи. Я многого не умею.
