Абдеррахман вырос на родине отца в Мали, окончил в Москве режиссерский факультет ВГИКа (1983–1989), где учился в мастерской Марлена Хуциева. Его дипломный фильм «Игра» был показан в «Неделе критики» Каннского кинофестиваля в 1991 году. Абдеррахман прожил в Москве 11 лет и уехал в 1992 году, сняв вместе с прославленным оператором Георгием Рербергом фильм «Октябрь» о любви африканца и русской девушки. Как говорит Абдеррахман, покинуть Россию ему пришлось после того, как он почувствовал на себе проявления жестокости по отношению к африканцам. С начала 1990-х Сиссако жил и работал во Франции, а потом вернулся в Мавританию. Абдеррахман постоянно извиняется за то, что говорит по-русски с ошибками: практики давно не было. Он предпочитает отвечать по-французски, но все прекрасно понимает.
«Хуциев был нежен ко мне, потому что я немного походил на Пушкина»
— Знаю, что вы вместе с вашим коллегой по жюри Леваном Когуашвили виделись накануне с Марленом Хуциевым. Не страшно было встретиться всем вместе спустя двадцать лет?
— Мы просидели до пяти утра. Было очень хорошо. Я не боялся этой встречи, потому что знал, что Марлен Хуциев — человек, который не меняется. Произошло практически возвращение сына к отцу. Лучшую часть жизни я прожил в Москве. Период с 19 до 30 лет — очень важный в жизни человека. Он взрослеет. Когда я приехал в Москву впервые, у меня не было никакого культурного багажа, отсутствовали глубокие знания об искусстве. Многому я научился здесь. Начал ходить в театр, смотрел фильмы во ВГИКе. Не могу сказать, что меня научили снимать кино. Не школа делает из нас художников, но она позволяет почувствовать себя увереннее. Невозможно научить человека быть хорошим режиссером.
— Чему же вас научил Марлен Хуциев?
— Я подпитывался от него. При поступлении я написал текст о своем последнем дне в Мавритании. Описал окно в комнате, где мы с матерью жили. Оно было расположено на уровне земли, чтобы поступал воздух. В Мавритании люди ложатся на пол. Это дает ощущение свежести и прохлады. Я все это описал, и Марлену Хуциеву это показалось кинематографично. Все это и подтолкнуло меня снимать фильмы так, как я это делаю до сих пор. ВГИК стал семьей, которая меня воспитала. Хуциев всегда был нежен ко мне, потому что я немного походил на Пушкина.
— Почему вы решили в 19 лет, что можете быть режиссером?
— Те причины, которые мы приводим, пытаясь объяснить, что нас привело к тому или иному решению, никогда не являются настоящими. Нужно не один раз вернуться назад, чтобы до конца понять, что же все-таки произошло. Я не был синефилом, никогда не увлекался кино. У моей матери был сын, которого его отец увез в другую страну. И мама всегда нам рассказывала о нем, хотела его найти. Когда это произошло и мой брат приехал, оказалось, что он занимался кино, учился во ВГИКе. Потом он уехал и снова исчез. А мама продолжала нам о нем говорить. Может быть, это и послужило причиной моего выбора. Я захотел стать таким, как мой брат, которого наша мать очень любила. Скорее всего, происходило все бессознательно — чтобы она перестала о нем постоянно рассказывать.
— Значит, ваш брат не снял ни одного фильма, иначе вы бы услышали о нем.
— Он вернулся в Алжир, работал там. Писал сценарии, но фильма так и не снял.
«Я не думал, что можно вот так жестко отчислить человека, шесть лет прожившего в этой стране»
— Вы приехали в Москву в начале 1980-х по направлению?
— У себя дома в Мавритании я часто ходил в советский культурный центр, потому что это было единственное место, где имелся стол для тенниса, который я очень любил. Его директор увидел, что я часто появляюсь, стал мне предлагать книги. Поинтересовался тем, что я люблю читать. А я не знал никаких книг и попросил дать мне те, что рассказывают о тяжелой жизни. Директор дал «Братьев Карамазовых» на французском языке. И я не смог их прочитать. Вернул книгу и спросил, написал ли этот человек что-нибудь еще. И ушел с «Преступлением и наказанием». С того момента я начал читать русскую литературу. Я продолжал играть в теннис, но всегда уходил с новой книгой. Читал русскую поэзию. Директор центра мне симпатизировал и как-то спросил, чем бы я хотел заниматься. Я ответил, что хочу стать режиссером. Он сказал, что может дать мне стипендию, но ничего не гарантирует, поскольку надо пройти вступительные экзамены в киношколе. И я поехал в Россию. В течение года выучил русский язык. Вначале жил в Ростове-на-Дону, потом в Воронеже. Из Воронежа поехал во ВГИК. Это памятный для меня момент. На вокзале в Воронеже друзья из Эфиопии, Мали, Анголы, из арабских стран — почти сорок человек — пришли проводить меня. Общежитие было недалеко от вокзала. А потом я стоял перед комиссией во ВГИКе, и меня спросили, откуда я. Ответил, что из Воронежа. Все засмеялись. А я не понял, почему, засмущался. Думаю, что это многое и решило. Потом Хуциев дал мне задание позвонить по телефону. Но телефона не было. Надо было все сыграть. И я позвонил воображаемому другу, рассказал то, что со мной произошло, пообещал перезвонить после экзамена. Это показалось интересным.
— Многое вам было непонятно в русской жизни и часто ли вас не понимали?
— Мне кажется, что меня любили как человека, но не верили как художнику. Особенно другие студенты. Надо было знать, что такое сцена, работа с освещением, постановка музыки. А я ничего не умел, потому что приехал из страны, где нет кино и театра. Я не знал Булгакова, никогда не слышал Чайковского. Но каждое место чем-то богато. Есть некоторые культуры, не имеющие письменных артефактов, и многие их игнорируют. Это меня пугало. Я видел, что люди делали какие-то вещи, где хорошо играли актеры, были настоящие декорации. Но во всем этом мне не хватало красоты и жизни. Учебную и курсовую работы я не закончил, так и дошел до диплома. Это характеризовало меня как человека, не особенно увлеченного кино. Все мои сокурсники уже сняли по два фильма, а я — ни одного. И встал вопрос о том, стоит ли меня вообще допускать до защиты диплома. По этому поводу было даже собрание, очень тяжелое для меня. В общежитие, где я жил, пришла повестка по поводу отчисления. И то, что руководство ВГИКа обращалось ко мне таким способом, показалось жестоким. Я думал: как можно вот так отчислить человека, шесть лет прожившего в этой стране? А потом был разговор с директором учебной студии, и я объяснял, что могу снять фильм. И директор студии почувствовал, что я задаю настоящие вопросы. На собрании по моему отчислению был Ираклий Квирикадзе, хотя сам он этого не помнит. И он сказал мне тогда, что я ему симпатичен, что меня можно оставить. И жена Сергея Герасимова — Тамара Макарова — так считала. Мне позволили снять фильм по окончании учебы, и он поехал на Каннский фестиваль, хотя в Москве не произвел никакого впечатления.
«Когда в Мали казнили пару за то, что они были не женаты, об этом молчали. Зато все написали о выходе очередного айфона»
— Вы не раз переезжали из одной страны в другую. Жили в Мавритании, Мали, Франции и России. Знакомо ли вам чувство родины? И почему вы вернулись в Мавританию?
— Это моя страна. Там я хорошо себя чувствую. В Париже мне тоже хорошо, но дома лучше. Во мне там больше нуждаются. А разговоров о родине я не люблю.
— Чем занимаются ваши братья и сестры, ведь у вас их много?
— Нас было 14 человек. Можно сказать, что мой отец — выходец из привилегированного общества, ведь он был инженером авиации. Принцип его воспитания заключался в том, что каждый из нас должен делиться всем, что имеет, с другими. Если надо, даже спать по очереди. Помимо родных детей, мой отец воспитывал еще 20 приемных. Так что нас было человек 35 в доме. Все давно выросли и занимаются самыми разными профессиями. Есть среди нас врачи, инженеры, бухгалтеры, один механик. У нас очень хорошие отношения. Каждый живет в своем доме, но дом отца на Мали сохранился. И хотя в нем живут посторонние люди, каждый из детей отдает свои деньги, чтобы поддерживать этот дом. Моих родителей уже нет на свете.
— Вы редко снимете фильмы, а чем вы занимаетесь каждый день?
— Я не жду много от жизни. Довольствуюсь тем, что у меня есть. Наш отец нас этому учил. Я могу легко получить деньги на фильм во Франции, в том числе и потому, что я не снимаю картины, которые очень дорого стоят. Тем не менее я не стремлюсь делать как можно больше проектов. У меня две дочери, и они многое мне заменили, придали смысл жизни. Я не считаю, что снимать фильмы — что-то очень важное для меня. Моей дочке четыре с половиной года. Быть с ней рядом мне дороже всего.
— Насколько вы свободны в выборе?
— Абсолютно свободен. И не боюсь суждений. Снимаю кино и никогда не знаю, выиграю или проиграю. Я проигрывал и побеждал не раз. Это жизнь.
— Разве неопасно снимать такое кино, как «Тимбукту», события которого происходят на севере Мали, где обосновались фундаменталисты?
— Однажды на севере Мали казнили пару за то, что они были не женаты. Хотя у них было двое детей. Об этом почти ничего не сообщалось в прессе. Зато в тот же день в продаже появилась очередная модель айфона, и об этом написали все. Репортеры караулили у магазинов первых покупателей. В тот момент я понял, что мир болен. И первое, что пришло мне в голову, — снять фильм, высказаться об этом. Надо самому что-то делать, а не жаловаться на то, что все вокруг молчат. Конечно, я, как любой человек, боюсь, что меня собьет машина. Но высказываться в кино не боюсь. Жизнь героя «Тимбукту» изменилась после того, как он убил человека. Он говорит, что не боится умирать и что самое главное для него — его дочь. Мне важно было показать человека, способного говорить о любви и при этом знающего, что он должен умереть.
— В «Тимбукту» снимались в основном непрофессиональные актеры?
— В основном да. Исполнитель главной роли — музыкант. Он живет в Мадриде. Его жену сыграла женщина из Нигерии. Был кастинг. Мы искали актеров. Снимали в Мавритании, в городе, построенном в XIII веке, как и Тимбукту. Они очень похожи. Снять это на Мали действительно было бы невозможно, хотя события происходят именно там.
