Закончившийся недавно Московский международный кинофестиваль проводится каждый год. Каждый год некоторое количество талантливых режиссеров из разных стран (как правило, имена их не на слуху, а часто это начинающие, потому что звезды предпочитают Канны или Венецию) получают в Москве призовые статуэтки, говорят приличествующие слова, мелькают на фестивальной after party в парке Горького и отбывают на родину. В этом году все было примерно так же, если бы не одна новая деталь, которую стоит осмыслить. «Что-то в воздухе».
По поводу одного из награжденных фильмов, получившего даже не золотой приз — серебряный, — все пребывали прямо-таки в приподнятом, до истеричности, состоянии духа. Это было не сожаление, хотя события развивались так, что было о чем жалеть. Это была не радость, хотя за режиссера Валерию Гай Германику можно было порадоваться, ведь приз она получила именно за режиссуру. Короче, ее новый фильм — «Да и да» — сопровождало явное оживление. И неудивительно: российская картина, получившая премию международного кинофестиваля класса «А» (как раньше было принято говорить), подлежала запрету в России через несколько дней после фестивальной премьеры. Со сцены шутили о «самом коротком прокатном удостоверении в истории отечественного кино», поскольку речь шла о четырех, что ли, днях — и о нескольких смелых кинотеатрах Москвы, которые срочно перекроили свои расписания…
Вступление затянулось, поэтому поясню кратко: подступало 1 июля с его законодательным запретом на нецензурную лексику в произведениях искусства (а где-то рядом маячат курение табака в произведениях искусства, секс и обнаженное тело в произведениях искусства и прочая-прочая: за нюансами уже не в силах уследить даже специалисты). Растерянно чешут репу те, кто еще год назад ставил на книги, обложки дисков, афиши фильмов и т.д. и т.п. маркировки вроде «16+», «18+».
Помню, знакомый издатель мне объяснял, что ради «16+» надо пожертвовать какими-то не слишком приличными выражениями в книге (но что-то относительно мирное, не совсем уж жесткий мат: да теперь даже в газете не объяснишь, о чем вообще идет речь) — но зато эта книга попадет в какие-то там библиотеки или магазины. С маркировкой «18+» она в эти магазины не попадет, но зато можно смело печатать все выражения, не забивая их точками... Несколько лет издатели, киношники, люди театра мучительно учили эту арифметику, чтобы сейчас вдруг оказалось, что нигде нельзя ничего, какие маркировки ни ставь.
Но вернемся к фестивалю. У меня нет никакого желания отбивать хлеб у кинообозревателя «МК» Никиты Карцева, есть только стремление передать это неуловимое ощущение всеобщего почти-восторга в воздухе (хотя, казалось бы, какой восторг от запретов?). Передать, как вдруг странно раскрепостил всех «закон 1 июля».
Раскрепостил режиссера: она работала в своей обычной манере, но мат и обнаженка здесь перерастают из своих естественных для этого же режиссера пропорций в провокацию (чего стоят хотя бы крики «по-сталински!» при попытке героев мужского пола вступить в связь друг с другом). Условно говоря, половой орган на экране и соответствующее ему запретное слово сами по себе не обладают эстетической ценностью. Но когда вы делаете это с настроением «все равно через пять дней всё запретят!», то рождается особый кураж, а сами попытки «оторваться напоследок» становятся актом искусства. Ну, это как какие-нибудь Sex Pistols, неотъемлемой частью творчества которых была не только музыка, но и выброшенные из окон гостиниц телевизоры, сломанные на сцене стойки микрофонов и т.д. и т.п.
Раскрепостил членов жюри, критиков и даже ответственных чиновников, радостно шутивших про «самое короткое удостоверение». В награждении того, что завтра будет запрещено, был какой-то привет от нонконформистской природы искусства, от европейского 68-го года или британских рок-скандалов. Да черт возьми! — начинаешь думать, — может, и к лучшему? Вот есть поздняя проза Виктора Астафьева о войне, которую, вероятно, нельзя будет переиздавать из-за мата (не говоря уже про «неправильную» точку зрения: как показала недавняя история со сценарием покойного Петра Тодоровского, государственные военно-исторические советы знают о встрече на Эльбе больше, чем сценарист — участник той встречи). А кто читал и читает эту прозу, появившуюся в 90-е годы, когда литература почти никого не интересовала? Может быть, запрет, напротив, подстегнет интерес? Может быть, «Москва — Петушки» будет лучше смотреться в прежнем формате самиздата, а не в скучных академических изданиях?
Есть все шансы, что все тот же импульс «искусства, которое завтра будет запрещено» (а значит, делается «как в последний раз») получат многие книги, фильмы, спектакли.
Что-то подобное уже происходит с «Левиафаном» режиссера Андрея Звягинцева, потому что чиновники не постеснялись признать, что у них «есть вопросы» к кино, получившему Каннскую пальмовую ветвь, — и прокатное удостоверение в России триумфатор не получил до сих пор. Это тоже по-своему самоценный «поворот сюжета» фильма как произведения искусства. Кстати, он так и слетел из «Программы российского кино» Московского кинофестиваля, где должен был демонстрироваться (как это происходит практически с любым российским фильмом, побывавшим в Каннах, Венеции или Роттердаме, то есть это ожидалось почти «автоматом»).
Все расспрашивали, а не цензура ли это? (На самом деле не договорились с кем-то о чем-то продюсеры.) Но, думаю, главное «на самом деле» заключается в том, что фильм вообще уже можно и не показывать! Сама ситуация полумифического запрета на родине после триумфа в Каннах создает такой «фильм в фильме» (или «фильм о фильме»), который мы смотрим в режиме реального времени. А вдруг сам «Левиафан» не так интересен, как этот серый пустой экран?
По крайней мере фильму «Да и да» удалось сделать невозможное (практически «Пять дней, которые потрясли мир»), а именно: на те семь площадок, где до 1 июля демонстрировался фильм, стояли очереди. «Семеро смелых» кинотеатров снимали из репертуара все другие картины, чтобы демонстрировать фильм, ажиотаж вокруг которого и не снился постперестроечным картинам: постперестроечные поколения быстро вспомнили советский принцип «скорей в очередь, надо хватать, пока дают!».
Тут и я вспомнил, как годом раньше почти случайно зашел (надо было переждать дождь в районе Нового Арбата) на артхаусный фильм, также связанный с именем Гай Германики, а также Ксении Собчак, модели-андрогина Данилы Полякова и прочих, широко известных в узких кругах. Кроме меня в зале был 1 (один) человек, и тот не досидел до конца. У меня же было ощущение, что я случайно встретил в аквариуме редчайшую экзотическую рыбку, потому что «творческие поиски» российского кино и прокат — две вещи несовместимые. И вот нате — давка, очереди, ажиотаж...
Продюсер «Да и да» рассуждает в интервью, легко ли сделать «цензурный» вариант для проката после 1 июля (с трудом себе представляю), но это, конечно, полная ерунда. Хотя бы потому, что фильм такого типа и «в мирное время» не продержался бы в нескольких кинотеатрах даже пары недель. Зрелище было бы печальное. Но «закон 1 июля» внезапно дорисовал картину: то, что фильм «запретный», вырвало его из «гетто артхауса», когда в зале 1 (один) человек.
К чему я это все?
Молодое российское искусство давно и хронически страдает от какой-то недосказанности. Косноязычия. Неумения создать событие, продать тираж, оглушить зал. Иногда вроде бы и все есть, но чего-то не хватает.
Так, может, цензура оправдает косноязычие, флёр «запрещенного» привлечет внимание, а главное, придаст смысловую законченность? Ну а что? — ведь самым блеском европейского искусства ХХ века мы обязаны разного рода полузапретам.
Так, может, и наши чиновники и депутаты загорелись этим тайным желанием — вдохнуть новую жизнь в российское искусство, загибающееся от академической скуки «березок и балалаек»?
