Захаров как писатель — ироничен, всеохватен, публицистичен, и преисполнен любви к тем, и кому он делал имя, и кто делал имя ему, согласно еврейской мудрости — «что бы вы ни делали, вы делаете мою биографию».
— Мне нравится выглядеть несерьезным человеком, — признается М.А. на страницах книги, — хотя на вид я достаточно угрюмая личность. Каким бы делом я ни занимался, мне хочется усилить некоторую комедийность, свойственную нашей действительности.
Спроси у любого даже не очень театрального человека — что есть Ленком (ну, кроме самых длинных очередей за билетами в доэлектронную эпоху и самых (уж простите) длинных очередей на прощание с артистами? И мгновенно, как какие-то грандиозные вехи всплывут и Евгений Леонов, и такой невероятный Горин, и Олег Шейнцис, и легендарная «Юнона» (хотя до нее были не менее легендарные — гладковский «Тиль», и рыбниковская же «Звезда и смерть Хоакина Мурьетты»), и последний спектакль Янковского, и глаза Шаниной, и Николай Караченцов до и после... Все эти образы, разумеется, оживают и в книге Захарова.
Временами летописание прерывается «записной книжкой» с ироничными советами «юным режиссерам»: «Если чувствуешь, что спектакль не получился, — ликвидируй антракт!». «Доминирует в спектакле сплошная логика? Вставь мизансцену, когда актер ни с того, ни с сего подпрыгнет и щелкнет нижней челюстью. Очень располагает молодых театроведов к глубокому и уважительному о тебе размышлению». «Очень полезно на репетиции вдруг громко высказать такого рода мысль, которую нормальному человеку понять никак невозможно, по какому поводу она возникла — неизвестно, а спросить, о чем, собственно, речь, — неудобно».
— Театр в моем представлении, — пишет худрук, — это всегда поэтическая фантазия, при самых смелых прозаических допусках и скрупулезных бытовых деталях. Но эти детали в моих намерениях всегда акции высокого поэтического тонуса. Это не означает обязательных романтических или пафосных интонаций, но вместе с тем спектакль для меня всегда сочинение.
...Сочинение, невозможно без героев, а героев в «Ленкоме», как нигде, всегда было больше, чем всяческих «начинающих». Взять, скажем, такую атомную бомбу как Татьяна Пельтцер. «У нее в «Сатире» и с Плучеком были прохладные отношения, — говорит Захаров, — а когда там я сделал экспликацию спектакля, воцарилась пауза (я подумал, что мастерски поразил всех), и вдруг раздается голос Пельтцер: «Что же это такое? Как человек ничего не умеет делать, так сразу в режиссуру лезет?!». Тогда она еще не знала, что это начало «большой любви», и актриса в свои 73 (!) года последует за Захаровым в Ленком (тогда Театр имени Ленинского комсомола).
Потом, кстати, Марк Анатольевич пригласил в Ленком и Броневого, тот поначалу покачал головой: «Как я буду выглядеть рядом с комсомольцами?». А потом прибавил: «А с другой стороны, у вас же там служит вечная пионерка Пельтцер. Рядом с ней... за октябренка сойду».
Однажды Захаров спросил у Ольги Аросевой — «А какой Пельтцер была в молодости?». Та ответила как выстрелила: «Да она никогда и не была молодой».
Все знают, что Пельтцер был великой, истинно российской актрисой: «Ведь ее мать была еврейкой, а отец — немцем», — иронично добавляет Марк Анатольевич.
Про Шейнциса. «У Спилберга есть фильм — «Контакты в четвертом измерении». И непонятно, и красиво. Вот с Шейнцисом также.
Янковский? О его роли в «Мюнхгаузене»: «Глаза у Олега оказались умными, а внешний облик хотя и не слишком комический, но достаточно забавный. Янковский очень тонко, трепетно аккумулировал в себе нашу общую печаль. И восторг сочинителя. И пафос истинного правдолюбца».
— Когда Евгений Леонов стал истинно народным артистом? — Размышляет Захаров далее. — Полагаю, после «Белорусского вокзала». Там он совершил бросок в новое состояние. Он выразил не себя, хорошего артиста, — за ним был целый пласт людей, не слишком удачливых, не слишком счастливых, но главное — родных.
Интересно, что о Леонове Захаров пишет в настоящем времени — «его сегодняшнее присутствие в «Ленкоме» — вещь для нас неоспоримая. «Сам Евгений Павлович рассказывал о себе неохотно. Он только казался покладистым человеком, эдаким улыбчивым добряком. Комики — самые мрачные люди. В жизни не расплескиваются, берегут энергию для комедийных взрывов. На Леонова как ни посмотришь — в глазах сомнение, тоска и недовольство. Чаще других он вспоминал своего учителя Яншина, одну из его педагогических заповедей — «Тебя вчера проводили со сцены аплодисментами? Значит, что-то не так. Что-то не в порядке. Надо разобраться, в чем ты ошибся».
...Вот всю дорогу Марк Захаров и разбирается, сам с собой споря, сам себя осекая, «вот написал, перечитал, и самому тошно» — может он отчитать себя за очередной театроведческий пассаж. «Обычно спектакль, пользующийся большим успехом, играется не больше двух-трех раз в месяц. Создается искусственный дефицит, увы, он притягивает к театральным кассам не только нормальных людей. Пачка фальшивых билетов на наши спектакли — весомое тому доказательство».
Захаров совершенно не собирался писать книгу актерских баек, это ни разу не его формат. Не избегает тяжелых тем. Не прячется за красивое слово. Не уверен, что его книга — исповедь, исповедь — это нечто уже состоявшееся, а тут диалог с собой, со временем, даже иногда переходящий в спор. Поиск, и еще раз поиск.
— Мы расстались с рядом очень способных людей, я хорошо знал, как в театрах наступает гибельная «цепная реакция» после безвольного и чисто административного отступления. Бунт на корабле наступает, когда его не подавляют в самом зародыше. «Актер Сократ Абдукадыров, к вам у нас есть серьезные претензии, — печально и даже меланхолично вздохнул я, соображая, какая дверь будет выглядеть эффектнее, — вон дверь, через нее вам надо уйти, и прямо сейчас... Вон!!!».
Эпилог так и называется — «заключительный поток сознания». «Поток этот принципиально не хочу заканчивать, тешу себя надеждой на продолжение мыслей и профессиональных мечтаний».
Книга закрыта, а мы вместе с Марком Анатольевичем садимся на самолет до Дюссельдорфа... На «Юнону» в Германии все места уже раскуплены.
