Николас Никльби
Мне нет дела до Николаса Никльби. Я знать не хочу, как он скитался по Лондону и огребал оскорбления и унижения. Никто не желал помочь ему даже в самой малости. У этого Николаса, когда он был еще ребенком, умер отец, а родной дядя измывался над племянником. Внезапный миг возвышения и прихлынувшее везение этого литературного персонажа меня тоже не касаются.
Мне глубоко безразличны переживания Оливера Твиста, обрисованные Чарльзом Диккенсом. Я и книги такой не читал, содержание пересказала дамочка, я был ею увлечен. Она иногда цитировала удивительные сюжеты. Про Николаса Никльби мне тоже поведала она. Диккенс был ее любимый писатель.
Она любила рассказывать из Пушкина, Лермонтова, Льва Толстого. А я ей рассказывал о том волнующем, что происходит в моей жизни, — об акционировании завода, где я работал, о моих шансах завладеть этим предприятием. Она щебетала об отдаленном, пустопорожнем, не имеющем к реальности отношения. И говорила, что это (то, о чем она талдычит) важнее суеты.
Мы позже расстались, мне стало не до нее, не до ее россказней и побасенок.
Все же нет-нет, я вспоминаю ее. И ее всплески детскости, возникавшие в самые неподходящие моменты. К примеру, лежим в постели, нужно понятно чем заниматься, а ее разбирает почитать стихи. Я из-за этого бесился. И в итоге послал ее подальше. Надо дело делать, а не витать. Но иногда нахлынет, вспомню, и разберет досада: она моей любви не поняла.
Что ей проку от злосчастного Николаса Никльби? А вот меня она потеряла. Теперь, наверное, излагает злоключения сиротки кому-нибудь другому. А мне помнить чужие печали ни к чему. (Своих хватает.) Переливать из пустого в порожнее — тем более. О том же Оливере Твисте. Ну, попал он в шайку малолетних преступников, и руководил ею старик-еврей Феджин… А у меня ум за разум заходит, потому что интригует и хочет заполучить мой завод совсем другой еврей, Рабинович. Что мне до путешествий Нильса с дикими гусями, которые она мне на ночь читала, как ребенку, если не мог уснуть. Я сегодня не могу вывезти семью на отдых в Турцию из-за санкций, а рабочим — выплатить причитающиеся деньги, поскольку кризис.
Или история о воскресении Лазаря из мертвых. Все уши мне прожужжала этой белибердой. Может, он и воскрес в давние времена. Сейчас никто не воскресает. Моего приятеля отметелили, а потом застрелили, он задолжал барыге. Скольких знахарей и врачей приглашали, чтоб его на ноги поднять, пока лежал в реанимации, — не получилось. Зачем мне знать о Лазаре? Но этот Лазарь из головы нейдет. Или как Вронский бросил Анну Каренину. А она бросилась под поезд. Эта моя рассказчица, когда я ее бросил, отравилась. Начиталась чепухи, вот и взяла пример с дуры, не умевшей поладить с мужем-стариком (много ли такому надо?) и молодым любовником, достала его бреднями о любви и социальной справедливости. Хорошо, что моя не под поезд сиганула, а выбрала яд, иначе бы я ощущал вину.
Не хочу знать лишнего. Мне это в тягость. Не хочу о лишнем думать. О всех этих лишних людях — Печорине и Базарове, не пригодившихся обществу. И о том, что кто-то благодаря счастливому стечению обстоятельств обрел утерянных родных и огромные богатства. Такая вера в чудеса расхолаживает. За то, чтоб не стать лишним и не остаться за бортом, надо бороться. Надо бороться за успех и счастье. За выживание. Христос не боролся — чем это кончилось? Не хочу знать о богах и их чудачествах и чудесах. Ходят по воде, могут накормить сотни людей одним батоном. У меня проблем по горло. Рабочие бастуют, зарплаты низкие. А я не умею накормить их двумя буханками. Мне чаяния работяг близки. Я сам поднимался из низов, из нищеты, один, без помощников. Отец умер, родной дядя, брат матери, меня гнобил. Я ушел из дома. Угодил в воровскую шайку. Но удачно вывернулся, когда ребят замели. А потом сам ковал свои победы. Не было времени отвлекаться на пустяки. Школу закончил с плохим аттестатом. В армии обрел себя. Зубрил уставы, маршировал. Хватка житейская у меня с тех пор мертвая, железная. И любовь к порядку. И отсутствие колебаний. Они возникали, когда слушал ее, эту ненормальную, непрошибаемую, она внушала: надо верить в помощь свыше и не перегрызать горло конкурентам. Где бы я сейчас был, если бы послушал ее? Вот и вырвал ее из своей души. Не нужны сказки! О братце Иванушке и сестрице Аленушке. Не надо учить: «Не пей!». Потому что дела в России обстряпываются за рюмкой. Если не пьешь, ты — изгой и общаться с тобой никто не станет.
Все не так, наперекосяк у сочинителей. Сбивают с панталыку, не дают сосредоточиться. Отвлекают. Сколько лет, как мы расстались, а я помню ее лекции в постели. Иногда начинает казаться: это я и есть — Оливер Твист или, будь он неладен, рыскающий по Лондону Николас Никльби и что это мне посчастливилось встретить хороших корешей и организовать бизнес. Но ведь это не так. Оливер Твист и Николас Никльби, да и хорошие люди не имеют ко мне никакого касательства, а я — к ним. Но мерещится: она мне своими россказнями что-то важное приоткрыла, что-то нужное помогла понять. От заморочек этих не в силах отделаться.
Неузнаваемость
Писатель был высокого о себе мнения (все писатели о себе высокого мнения) и, приходя в супермаркет, держался с подчеркнутым достоинством. Он все же старался, чтоб окружающие не заметили: продукты он выбирает подешевле, а то и совсем просроченные. На кассе унижение кое-как еще можно пережить, прикинуться рассеянным, кассиры понавидались всяких покупателей, но перед остальными хотелось выглядеть не жмотом и не нищим.
Мысленно он оправдывался: «Что могу поделать? Государство поставило в такие условия. Книги не издает, пенсия крохотная. Государству, а не мне должно быть стыдно». Но внутренне возмущайся сколько угодно, а к каждому не подойдешь и не разобъяснишь: так, мол, и так: я — один из достойнейших светлых умов, большой талант и оригинал, а живу чуть ли не впроголодь. Опустили меня ниже шконки. Позор государству, которое не ценит таланты!
«Хорошо, что не зовут на телевидение, не фотографируют для прессы, — утешал себя писатель. — Есть радость в анонимности и неузнаваемости. Да и зачем светиться, если твои сочинения никому, кроме тебя самого, не нужны?» Самоутешение, он и сам сознавал, звучало слабовато.
Однажды, выбирая яблоки из ящика для товара с гнильцой, он перехватил иронический взгляд охранника в камуфляжной форме. Морщинистый сутулый тип откровенно скалился, наблюдая за потугой отыскать среди плесени целенький плод. Но писатель не смутился и дособрал «яблочки с бочками», так они обозначались в ценнике (вдвое дешевле свежих).
В следующий раз тот же секьюрити встретил писателя еще более насмешливым взглядом.
«Не может он меня знать, — рассуждал писатель. — Вряд ли он книгочей. Да и когда последний раз мое фото появлялось в газетах?»
Но охранник сделал шаг в его сторону, зычно хмыкнул и заговорил:
— Не помнишь? Немудрено. Хотя ты не изменился. Это я поседел.
Писатель, с каменно гордым лицом, ждал продолжения.
— А вот я… — охранник снова покашлял и положил руку на истертую кобуру. От него разило дешевым табачищем и луком. — Иногда застрелиться хочется, так быстро и нелепо, бессмысленно пролетела жизнь. Ну, вспоминай: стройотряд, институт, выезд на картошку. Водку в коровнике.
— Веня? Вениамин? — ахнул писатель.
— Он самый. Ну, давай твою костлявую, — и секьюрити стиснул нежную писательскую ладонь.
— Какими судьбами? Ты же вроде как... — бормотал писатель.
Он вовремя умолк, не сболтнул лишнее. Стоявший перед ним согнутый старикан при оружии (странно, что не с берданкой) подавал в былые дни сногсшибательные надежды.
— Да, возглавлял студенческое научное общество. Но потом покатилось… Смена приоритетов, смена общественной формации, мои изыскания стали не нужны. Наука стала не нужна. Ты-то вовремя с научной стези перескочил. Я читал твои книги. Сперва научпоповские. Потом — фантастику, о прекрасной жизни на других планетах. И деревенские твои рассказы. О босоногом детстве. Теперь и литература не нужна…
Писатель покачал головой. Он хотел спросить: «Но как ты мог здесь очутиться? Да еще в таком возрасте?» И опять промолчал, прикусил язык.
Охранник, хоть обидные слова и не были произнесены, все понял и ответил:
— Жизнь не задалась. Так бывает. Жена бросила. Вторая умерла. Мог стать членкором, да не успел. А уж после даже до выборов не допустили. Другие, молодые, пришли, их время настало. Сын попался на наркоте, отмазывал его, давал взятки. Что толку, в тюряге он. Ну а жить как-то надо. Я не сразу здесь оказался, грузчиком вкалывал. И шофером. Но колени болят. Поясница не в дугу. То есть как раз в дугу, как видишь. Ну а что у тебя? Тебе, я вижу, тоже не сладко.
Писателя покоробило. Он не мог согласиться с такой оценкой. Да еще изложенной просто и доходчиво. И внутренне восстал: что общего у него, человека умственного труда, не предавшего свой интеллект, с опустившимся бедолагой? Не на одной же доске они в самом деле находятся. Писатель приосанился, напустил важность на чело.
— Непростой период… Как у всех… Но я борюсь, сочиняю… в стол. Мне не привыкать.
— Вижу. В таких ботинках, как у тебя, от хорошей жизни на людях не покажешься. Ничего, если дам совет? Вы, мыслители, не от мира сего. Витаете и в практических вопросах не смыслите. Не бери эту гадость, — сказал бывший однокашник. — Приходи в конце месяца, нам вдобавок к зарплате разрешают брать пересортицу. Не тухлятину. Я с тобой поделюсь. Ты женат? И детишки — взрослые?
— Все благополучно, — закруглил беседу писатель. — Я зайду, и потолкуем.
Но сменил магазин. И хотя далековато было ездить в другие продуктовые, и цены там были выше, обходил родной супермаркет стороной. А когда по необходимости все же заглянул туда (дело было через месяц-полтора), с облегчением увидел: Вениамина нет. Вместо него при входе толокся молодой парнишка с шокером.
И на следующей неделе Вениамин не появился. И еще через неделю. Писатель вскользь поинтересовался у сменщика:
— Где предшественник?
Парень сделал озабоченное лицо:
— Помер… Что-то с ним произошло. То ли с сыном поругался, то ли рак нашли. Он, короче, в лесу. Повесился на шарфе. Молодец, что без использования служебного ствола. Нас тогда бы по судам затаскали.
Выходя из магазина, писатель думал: «Вот так фортель! Впрочем, можно было ожидать. Но зачем? Даже если с сыном нелады. Даже если болезнь. Рак в стареющем теле длится десятилетия. Глупо и поспешно он сбежал с поля боя. По уму я его однозначно превосхожу. А ботинки стоптаны, так это естественно. Государство надо винить, а не себя. Бездушное государство держит всех в дерьме. Ниже шконки. Ниже низшего. Не нужны таланты. Вот они и стреляются и вешаются».
