Своим предчувствием близкой кончины поделился с Юрием Дмитриевым — замечательным другом нашей семьи, автором многих книг о природе. Анатолий Алексин соревновался с Юрием Дмитриевичем: Алексин, к примеру, говорил, что выпустил 50 книг, а Дмитриев посмеивался: количество изданных им больших и малых томов перевалило за сотню, это по советским меркам было астрономически успешно.
Юрий Дмитриевич любил природу, жучков, паучков, оленей и лягушек, он вообще был человеком редкостной доброты, что, казалось, не могло вытекать из его биографии: совсем юным угодил за решетку (как водилось, ни за что), на допросах требовали: «сознайся», а он не знал в чем. Следователь надевал специальные сапожки с вбитыми в каблуки не по шляпку гвоздями и наступал этими торчащими гвоздиками на ногти больших пальцев ног Юрия Дмитриевича. Однажды встал неточно, неудачно, гвоздик соскользнул и сорвал ноготь. Следователь не стал себя сдерживать и посрывал все десять ногтей с обеих ног.
Своих детей у Юрия Дмитриевича не было. Он и его жена Инна Борисовна завещали все, что останется после их смерти, детским домам.
Вот с этим, прошедшим большую жизненную школу мудрецом я и решил поделиться своими черными предчувствиями.
Мысль моя в разговоре с Юрием Дмитриевичем была проста: человек, исполнивший свое предназначение (Пушкин, Лермонтов), покидает земную юдоль, не дожив до старости, ему незачем коптить небо.
Юрий Дмитриевич закурил. Он курил красивую изогнутую трубку. Серые всезнающие глаза смотрели с уважением. Под глазами тяжелели фиолетовые набряклости. Я приготовился к долгой философской беседе.
— Ты сделал так ничтожно мало, — сказал Юрий Дмитрич, — что можешь еще долго не опасаться смерти.
Мы засмеялись. Очень много значат вовремя произнесенные слова старшего наставника.
Воспаление легких
Теперь мысли о смерти не отпускают меня уже на законном основании — согласно статистическим данным о средневозрастной протяженности бытия. Все, о чем думаю, так или иначе возвращает к этой теме. Успею — не успею? Исполнить намеченное, прочитать непрочитанное, высказать то, что хочется.
Вспоминаю: с тяжелым воспалением легких я загремел в больницу. Мамы в Москве не было. Родственники решили ничего ей не сообщать.
Она вернулась, ее встретили. Завели разговор издалека:
— Ты только не волнуйся…
— Андрей умер? — спросила она. Она постоянно боялась меня потерять.
Мы все боимся потерять близких.
Памяти Олега Попова
Его автограф (мальчишеская страсть — коллекционирование автографов знаменитостей) я храню больше полувека. Олег Попов, он был тогда на пике популярности, вместе с моим дядей, главным художником Госцирка (и создателем клоунского облика Юрия Никулина, это мой дядя придумал для Юрия Владимировича всем известный потешный костюм), приехали после дневного представления на Цветном бульваре в коммунальную квартиру, где жили мы с мамой. Олег Попов — коротко стриженный, без рыжего парика, без большого наклеенного носа, без клетчатой кепки — совсем на себя аренного непохожий, поначалу собрал в нашей комнате всех обитателей коммуналки. Это я постарался и оповестил: к нам едет сам Олег Попов! Но, поскольку клоун не был похож на того, каким его привыкли видеть, ажиотаж рассеялся, люди разбрелись. Мама угостила гостей только что приготовленным яблочным желе, дядя взял ложечку и отковырнул дрожащую массу, а Олег Попов не сообразил, что это желе, и пытался его выпить из чашечки, не понимая, почему оно не льется. Тут я и попросил у него, растерянного, автограф.
Алексей Пьянов
Меня выкликнули сказать надгробную речь. Я растерялся. Что я мог, что способен уместить в короткой эпитафии? Слишком многое… О том, как пришел с первой повестью в журнал «Юность», где на посту ответственного секретаря Алексей Пьянов — признанный поэт, пушкинист, пародист — сменил легендарного Леопольда Железнова? О том, как в той же самой редакции журнала, на площади Маяковского, узнал, находясь в кабинете Бориса Полевого, что у Пьянова умерла мама (пришла телеграмма), и сотрудники не решались Алексею Степановичу об этом сообщить, а он ничего не ведал и улыбался. Полевой подошел к нему и обнял — будто сына. До сих пор не могу вспоминать ту сцену без слез. О том, как ездили вместе в болгарское Габрово — всемирную столицу смеха? О том, как любил приходить к Алексею Степановичу в журнал «Крокодил», которым он счастливо руководил многие годы?
Я не сказал сотой доли того, что должен был и хотел сказать.
Вернулся после панихиды домой. Пытаясь занять себя чем-нибудь и отвлечься, стал разыскивать нужную для работы книгу, полез на верхотуру, потянул на себя стоявший на полке с трудом поддающийся том, и на меня свалился легонький как перышко сборник — я не поверил глазам — пародий Пьянова. Уверенным почерком на титуле было выведено посвящение:
Я рад, что мы с тобой коллеги,
И что, традиции храня,
Трясемся мы в одной телеге.
Но ты — серьезнее меня.
Это был загодя сочиненный ответ друга на мою прощальную речь.
Эльдар Рязанов
Неизменно удивляло и удивляет: умирают веселые люди. Еще куда ни шло, если умирают мрачные мизантропы. Но веселые?! С какой стати? Не укладывается в голове. В этой несочетаемости содержится невозможное противоречие.
Более того, обращаясь к биографиям весельчаков, обнаруживаем, что и жизнь у них была нелегкой и неулыбчивой: они сталкивались с теми же трудностями, а то и трагедиями, какие выпадают хмурым обывателям. Марк Твен, потерявший семью, Аркадий Аверченко и Надежда Тэффи, доживавшие в эмиграции… Смерти весельчаков порой окружены, омрачены и отягощены событиями казенно-скучнейшего свойства.
В тот самый день, когда президент Путин обращался с Посланием к Федеральному собранию, неподалеку от Кремля, в Доме литераторов, происходило не менее значимое стечение людей — хоронили Комедию. То есть — Эльдара Рязанова. Его первый фильм, «Карнавальная ночь», вырвался как вздох облегчения и свободы, как признак возвращения к прекрасной неподневольности после сталинского цепенящего и удушающего «жить стало лучше, жить стало веселее». Затем были смешные и не очень, но концентрирующие в себе эпоху «Берегись автомобиля», «Ирония судьбы», «Служебный роман»… Уход кинематографиста символически совпал с окончательной потерей нашей страной юмора и искрящейся мысли. Вернулись торжество казенной лексики и полнейшее непонимание, что есть высокое искусство смешить. История сделала виток, вираж, кульбит — и круг замкнулся. Мы опять пришли к плоским шуткам и милитаризированному взгляду на действительность. А тут уж понятно, какой юмор.
В одном из разговоров (на бегу, все в том же ЦДЛ, где и произошло последнее прощание с комедиографом) Рязанов обронил (сейчас не вспомню, в связи с чем и по какому поводу): «Женщина необходима каждый день».
Почему запомнилось это, хотя случались другие, куда более глубокие беседы? И даже ссоры. Однажды Эльдар Александрович меня искренне обругал. Дело было в начале перестройки. Я начал издавать юмористическую газету «Балда», попросил у Рязанова подборку стихов, он с легким сердцем расщедрился (я до этого не раз публиковал его на 16-й странице «ЛГ»). Стихи были напечатаны, но одно из четверостиший потеряли (в запарке). Увы, я отнесся к его творчеству с той же легкостью, с какой он им делился. Рязанов напустился на меня:
— Ты — пишущий человек! Так пиши, а не пробавляйся газетностью, нечего браться не за свое занятие!
Прозвучавшее признание о ежедневной женщине претендовало либо на ту степень искренности, которую позволяют себе с друзьями, либо позволяют везде и всегда. Незамутненная откровенность — органично присуща неординарным людям. Пока ханжа будет размышлять: прилично или неприлично звучат его речи, юродивый и шут (а подлинный художник без примеси юродства и шутовства невозможен) открыто скажет и приятное, и неприятное. И вообще недопустимое. Откровенную правду может брякнуть только абсолютно незамутненный человек, которому до фонаря, до лампочки общепринятая дипломатия.
