В гардеробе Студии театрального искусства милый молодой человек принимает у меня пальто — на нем больничная рубаха с завязками на спине. Такая же и на его товарище рядом, как и на юных билетершах в зале, — ну точно пациенты клиники для душевнобольных. Только не буйные, а тихие и благовоспитанные. С клиники же начинается и спектакль.
На сцене занавес, сшитый из пододеяльников, отсекает глубину от авансцены, койка белая справа, и на ней человек в белом исподнем свернулся калачиком. Это псих — поэт Иван Бездомный (Иван Янковский), который начнет рассказывать другому психу, тоже в больничном, про приключившееся с ним и крупным функционером от литературы Михаилом Берлиозом теплым майским вечером на Патриарших. При этом неподалеку, на белом столе слева, голова Берлиоза моргает глазами и что-то умное и антирелигиозное вещает — койку и стол разделяет лишь белая дверь. И стоит только душевно потрясенному бедолаге-поэту произнести «странный господин», белая дверь распахивается и на пороге собственной персоной возникает господин, но не в белом — серый элегантный костюм, манеры. А вместе с ним врывается на Патриаршие и нечто чрезвычайное, отчего Бездомный оказался в клинике и не в себе, а Берлиоз стал лишь головой на блюде стола.
Именно так — резко, без переходов — монтирует свой спектакль по культовому роману Михаила Булгакова Сергей Женовач: сцены входят одна в другую без спроса, беспардонно, без обиняков и без стука. В одной больничной палате, как в одной жизни, разом сошлись иностранный профессор черной и белой магии Воланд, прокуратор Иудеи Понтий Пилат с окровавленным (а не красным) подбоем своей белой рубахи (а не мантии) и Иешуа Га-Ноцри, больше напоминающий простоватого дурачка или юродивого, и тоже в белом с завязками. Сам долговязый, обритая голова на тонкой шейке, а взгляд его светлых глаз чист и наивен, как у дурашливого несмышленыша, хотя говорит он разумное и вечное. За что такого на крест?
Ни креста, ни Патриарших, ни трамвая, который отрежет голову уважаемому Берлиозу. Режиссер избегает прямой иллюстративности, сюжетной повествовательности, колорита, в конце концов, когда речь заходит о Воланде и его свите. Там, где другие отчаянные, принимавшиеся за булгаковский роман, использовали яркие, сочные краски и острую характерность актеров, Женовач растушевывает, выбеляет, причем в прямом смысле слова: Азазелло, Коровьев, Бегемот — точно в таких же больничных рубашках с завязками на спине, что и у гардеробщиков театра. Вот только одной Гелле (Татьяна Волкова) позволено быть вызывающе выразительной: статная, породистая, с непроницаемым лицом, в коротком медицинском халатике — не медсестра, а породистая лошадь, чей выразительный круп бесстыдно сверкает под распахнувшимися полами халата.
Но режиссер как будто избегает самых «вкусных» и ярких эпизодов романа: нет «нехорошей» квартиры и в квартире критика Латунского Маргарита не бьет стекол — многие герои и сюжетные линии не вошли в спектакль. Или их не пустили? Об этом я еще спрошу Сергея Женовача, но, чем дальше идет спектакль, тем очевиднее становится замысел режиссера. В центре — роман Мастера с евангелическими сценами и безумие, в которое погружает Москву 30-х годов обаятельный профессор Воланд, управляющий этим безумным, безумным, безумным миром.
Его блистательно играет Алексей Вертков, в некоторых ракурсах пугающе похожий на самого Михаила Булгакова. Играет неторопливо, изящно, виртуозно, и этот набор как будто возвышает его над всеми суетящимися и копошащимися на земле, у него под ногами. И эта безумная суетливая масса как будто сама делегирует ему право распоряжаться своей судьбой. Интересна и трактовка образа Мастера (Игорь Лизенгевич): у Женовача это не мудрый писатель, а сломленный талант, сам не осознающий ценности своего труда. Иешуа Га-Ноцри, бродячий философ (Александр Суворов), также выпадает из привычного представления: как и было сказано выше — юродивый, смешной дурачок, чья чистота помыслов способна менять умы. «Ты свободен» — так заканчивает Женовач спектакль по незавершенному роману Булгакова.
Если говорить об актерских работах, то очень интересен Иван Янковский в роли поэта Ивана Бездомного, недурна свита Воланда (Александр Прошин, Татьяна Волкова, Вячеслав Евлантьев, Григорий Служитель) и Алоизий Магарыч (Сергей Сафонов).
После премьеры говорим с Сергеем Женовачем.
— Сергей, какие источники, кроме собственно самого романа, ты использовал в постановке?
— Сейчас опубликованы два тома черновиков романа, и это было очень хорошее подспорье в работе: можно проследить изначальный замысел романа, как он менялся, что приобретал, что терял… Ведь роман не завершен, потому что смерть оборвала работу, поэтому Михаил Афанасьевич и просил Елену Сергеевну взять на себя редакцию романа. Черновики эти дали мне повод для театрального сочинения — это не иллюстрация романа, а попытка его образно осмыслить.
— Что поразило в черновиках? Насколько сильно отличался замысел от результата?
— На мой взгляд (я не глубокий исследователь), самое интересное в этой истории то, что она не закончена. Там все удивительно: в соответствии с начальным замыслом дьявол приехал в Москву, а образы Мастера и Маргариты появились (я боюсь точно сказать) только через несколько лет после начала работы. Просто автор вставил эту историю, и она начала обрастать какими-то линиями, уточнениями. Так как время было непростое, 30-е годы, а Булгакову хотелось, чтобы роман был опубликован, то у него иногда возникала самоцензура и какие-то вещи просто уничтожались. Многие друзья были под арестом, он боялся за евангельские сцены — они больше всего пострадали. А потом он же был болен и в силу этого что-то забывал, потом возвращал — короче, там много тонкостей для тех, кто любит роман.
— Из черновиков все-таки понятно, что автор задумывал в финале?
— Об этом сложно говорить, особенно о том, что человек задумывал; можно только прикоснуться к некой загадке и тайне, как-то трактовать. Но наш финальный монолог взят из черновиков. Часто возникает вопрос: куда делась Гелла? Она вроде со всеми хулиганила, шалила во всех пространствах, а когда в финале все улетают — ее нет. И когда этот вопрос задали Елене Сергеевне, она, как пишут очевидцы, всплеснула руками и сказала: «Ой, а Миша про Геллу забыл». Там много вообще любопытных вещей; например, персонажи назывались по-разному: Мастера, как я уже сказал тебе, не было, а потом появился Поэт, ставший Мастером.
У меня был опыт работы над записными книжками Чехова, и там мы с Александром Боровским придумали такой способ: я разрезал записные книжки на разные кусочки и разложил по разным конвертам, подписав их «медицина», «о любви», «о России» и т.д. И потом, раскладывая конверты по столу, искал в них диалоги, сценические истории — в общем, в течение суток эти истории перекладывали. На этот раз я брал версии — и тоже в конверты: финальная, после бала — сколько их было, сличал, сравнивал, какие наиболее сценичны и театральны.
Одна из версий, которую Булгаков сам правил, заканчивается пожаром Москвы. Как и в «Роковых яйцах», у него был замысел, что горит вся Москва. И они прощались на доме Пашкова, на башнях Новодевичьего монастыря, и там плыли подводные лодки, летели аэропланы, а не то что «Грибоедов» загорелся; и мы в спектакле пытались образно это повторить. Рукописи не горят, и черновики никуда не уходят — они помогают роман лучше осмыслить, почувствовать.
— Бытует мнение, что Булгакова, точнее, его «Мастера и Маргариту» невозможно поставить, сколько ни пытались в театре или кино это сделать. Тебя это не остановило?
— Когда что-то нравится и хочешь сделать, меньше всего думаешь о результате, получаешь радость от самого процесса. Для меня понять пьесу или прозу — это сделать ее, тогда лучше понимаешь ее через цинизм, пространство, через ритмы и т.д., потому что наша профессия не разговорная, а сочиняющая во времени и пространстве. А Булгаков, кроме того что он мощный писатель, — он еще и драматург, поэтому драматургическое мышление у него даже в прозе. И тут важно понять его мироощущение, его правила игры и в это погрузиться, объясниться в любви к автору и уже потом делать свою историю. Особенно когда есть рядом Александр Боровский, Григорий Гоберник, Дамир Исмагилов, ребята-артисты. А страхи — они всегда есть; если нет страхов, то нет и сомнений.
— В общем, Булгаков тебя не мучил?
— Ну как мучил? А что, Достоевский не мучает, или Гоголь?
— По какому принципу ты отбрасывал самые «вкусные» сцены и героев — например «нехорошую» квартиру или расправу Маргариты с критиками?
— В прозе есть литературная логика, а в сценической композиции надо выдумать некий ход. Если мы возьмем лист бумаги и бросим на него металлическую стружку, то стружка будет лежать хаотично. А когда под лист поднесем магнит, то стружка начнет выстраиваться в какой-то рисунок. Вот магнит для меня — это тот ход, который позволяет что-то открыть в романе, по-другому взглянуть на любимое произведение. В этой работе таким ходом стало безумие, состояние клиники, в котором и в то время все находились, и сейчас. И когда это почувствовалось, нашлось — как под действием магнита все само стало организовываться. И захотелось начать не с того, как герои сидят на лавочке на Патриарших, а с того, что Иван Бездомный находится в клинике, в своих сновидениях. Нечто подобное мы делали в «Записках покойника», и не случайно Боровский сделал пространство, перекликающееся с «Записками». Да и распределение ролей похоже: в «Записках покойника» Максудова играл Ваня Янковский, а здесь он Бездомный, и начало спектаклей практически совпадает. Поэтому мы эти два спектакля в афише будем ставить рядом.
— Последний вопрос: у тебя нет второго состава — это принципиальная позиция?
— У нас очень маленькая труппа — 23 человека, и в спектакле заняты все, мы даже привлекли кое-кого из администрации.
— Такой маленькой труппы нет ни у кого.
— Да, но сейчас мы стали федеральным театром, и сейчас, когда заканчивает учебу мой курс, я надеюсь кого-то с него пригласить. Надеюсь, так будет продолжена история одной мастерской.
