Илья Глазунов с мамой. Ленинград. 1933.
Эта фотография — самое дорогое, что осталось у маленького Илюши от матери после ее гибели в блокадном Ленинграде. Фотография и эмалевая табличка с номером квартиры, в которой он провел свое детство и в которой умерли все его близкие: бабушка, отец, потом мама... Сюда он вернулся после эвакуации на Большую землю и уже не нашел даже могил родных. Пустая холодная квартира, Волково кладбище, братские могилы... А у меня теперь хранится его главная драгоценность: шкатулка с письмами к матери, которые он писал из новгородской деревни, из эвакуации. На первые его письма она еще отвечала: «...Единственное, что хочу, — к тебе. Не бойся за меня... Пиши мне, сколько можешь, — одно счастье». Он писал, но ее уже не было среди живых. Писал в мертвый дом. Это то, что он пронес с собой через всю жизнь, так и не смог с этой детской болью расстаться. Именно эта фотография стояла у него на столе рядом с иконами.
Нина Виноградова-Бенуа и Илья Глазунов в Ростове Великом. 1959 (1).
Отец часто говорил сам о себе, что именно Москва сделала его русским. Из Москвы, ставшей его новым домом, он путешествовал по окрестностям Ростова Великого, Переславля-Залесского, Владимира. Возвращался в свою мастерскую с впечатлениями, вдохновленный красотой Древней Руси, в то же время удрученный разрухой и заброшенностью в советское время древних городов. Я думаю, эти чувства во многом рождали в нем характер человека, умеющего отстаивать то, что он любил больше всего и чему посвятил и свое творчество, и все свои силы. С ним всегда была его муза, моя нежная и талантливая мама и очень много его друзей, всех тех, кого он умел увлечь и заразить любовью к Родине, ее истории и культуре. Сегодня, мы вспоминаем его, и я получаю так много благодарных слов в его адрес, в его память...
Лидер правых русских монархистов и литератор Василий Шульгин в гостях у Ильи Глазунова. Москва.
Странные чувства, когда далекие события 17-го года, кажущиеся нам такими давними, оживают, когда ты видишь живых свидетелей тех лет.
Василий Шульгин, принимавший среди прочих отречение Николая II на станции Дно, бывал и даже жил какое-то время у нас дома. Это фото сделано на нашей маленькой кухне.
Отец с особенным интересом и с волнением всегда относился к людям, которые были живыми свидетелями и участниками судьбоносных для России исторических событий, искал в них истину, правду, все, что неизвестно, недосказано... В те годы таких людей можно было еще встретить и многое узнать без цензуры, из первых уст.
От общения с Шульгиным остались быстрый графический портрет, много разговоров и вопрос, на который он так и не ответил: почему именно он, монархист и идеолог Белого движения, был при отречении царя...
Илья Глазунов за работой в Никарагуа во время военных действий. 1983.
В своей книге отец прекрасно написал о своей поездке в Никарагуа. В то время я был много творчески работавшим и учившимся в художественной школе скептическим подростком. Но меня по-настоящему потрясло невероятное количество графических и живописных работ, сделанных отцом на ходу в джунглях, на туманных вершинах и в окопах (тогда в Никарагуа шла гражданская война), их живость, острота и его неиссякаемая энергия. Это и стало для меня настоящим уроком — к вопросу: «Чему научил вас отец?» По его возвращении в Москву из «Шереметьево» к дому подъехал «Икарус», забитый фанерными коробками с работами и военными трофеями: масками с чернокожими Христом и Мадоннами, чучелом огромного крокодила и двумя никарагуанскими зелеными попугаями, по дороге насквозь проклевавшими свою картонную тюрьму. И меня очень тронуло, что среди портретов никарагуанских повстанцев, потомков плантаторов, и звезд латинского фольклора, среди рисунков окопов и людей с автоматами Калашникова на меня смотрят и четыре глаза птиц, привезенных чтобы нас с сестрой порадовать и удивить.
Сергей Михалков и Илья Глазунов в мастерской художника. Москва. 1973.
Я знаю, что сегодня, в свой юбилей, первое, что сделал бы мой отец (и так он поступал всегда), — позвонил бы с утра Сергею Владимировичу Михалкову, которому он был всю жизнь благодарен за то, что в самые трудные минуты своей жизни чувствовал его поддержку и защиту. Познакомил их приятель отца, тогда студент, Андрон Кончаловский после первой выставки отца в ЦДРИ. Михалкову тогда понравились работы, а еще дерзость характера и, наверное, его небывалая целеустремленность. Они с мамой тогда были нищие, ночевали в кладовке 2х2 за кухней в коммунальной квартире у друзей. Туда и пришел секретарь Союза писателей СССР, автор Гимна СССР, Герой Соцтруда, познакомиться и спросить: «На что живешь, где работаешь...» Отец был так поражен, что не нашелся сразу, что ответить, ответила мама: «Илюша работает грузчиком и нанимается в бойлерную. Говорят, комнату дадут, как общежитие». Почему Сергей Владимирович так проникся к моим родителям, я точно не знаю. Но думаю, что он, как человек проницательный, почувствовал в них что-то настоящее, живое. Благодаря ему они даже получили собственное жилье, где родился потом я. В нашей семье Михалковым всегда благодарны за помощь и поддержку. Бывали ситуации, когда становилось опасно, когда хотели лишить гражданства за антисоветские высказывания, за приверженность царской России, за идеи монархии и за связь с эмиграцией. Никогда отец этого не скрывал, никогда от своих идей не отказывался, а Сергей Владимирович почти заменил ему отца, поверив в молодого художника и став его другом на всю жизнь. А я помню Сергея Владимировича всю свою жизнь, с моих первых лет и вплоть до его ухода. Он очень часто бывал в нашем доме.
Очередь на выставку художника в московском Манеже. 1978.
Илья Сергеевич, как и всякий художник, ждущий отклика народа, был раним и совершенно лишен всяческой профессиональной пиар- поддержки. Очередь, стоящая кольцами вокруг его первой выставки в московском Манеже, стала для него абсолютной неожиданностью. Западная пресса называла этот феномен «ударом в спину соцреализма». Народ ждал ответов на эстетические и исторические вопросы времени. Здесь случилось что-то такое, что невозможно было заранее просчитать. Что-то, видимо, не досмотрел ЦК, что-то упустил отдел идеологии и пропаганды, что-то тлело и ждало свежего воздуха в эпоху застоя. Люди устремились к образам Достоевского, к новому взгляду художника на русскую историю, к образу современников... Все это сложилось в большой портрет эпохи и в картинах, и в зрителях. Можно сказать сейчас, что состоялся гигантский перформанс под стенами Московского Кремля.
