Набоков открыл новое эро

“Она раздвинула, как крылья, свои коленки предо мной…”
Кто автор этих строк? Владимир Набоков, непревзойденный по изяществу эротизма писатель ХХ века. Кто вкусил набоковского яблока, яда и ада, тот уже не оторвется. Сегодня ему исполняется 110 лет. Дико называть его писателем прошлого века. Чем он современен? Свободой, к которой мы только начинаем двигаться. Дразнящая сладость делает его почти порнографом. Но сальности, пошлости, грубости нет у Набокова. Кто еще так писал о любви и сексе? Да никто. В день юбилея писателя “МК” нарисовал эротическую карту набоковского континента, собрав галерею самых сексуальных сцен.


“Лолита” — вот первое, что придет на ум обывателю при имени Набокова. Да, нимфетки с солнечными ногами, да, сладострастное рыдание стареющего господина. “Лолита” — набоковский океан, куда впадают мелкие речушки. Итак, откуда взялась “Лолита”?
Сначала была “Лилит” — стихотворение, написанное аж в 1928 году (Набокову 29 лет). Герою мнится ночной кошмар, карусельная нервность сна. “От солнца заслонясь, сверкая/подмышкой рыжею, в дверях/вдруг встала девочка нагая/с речною лилией в кудрях…” Это уже оперившаяся, вполне конкретная мечта: “Без принужденья, без усилья/лишь с медленностью озорной,/она раздвинула, как крылья,/свои коленки предо мной…” Кончилось все печально: “Змея в змее, сосуд в сосуде,/к ней пригнанный, я в ней скользил,/уже восторг в растущем зуде/неописуемый сквозил, — /как вдруг она легко рванулась,/отпрянула и, ноги сжав,/вуаль какую-то подняв,/в нее по бедра завернулась,/и, полон сил, на полпути/к блаженству, я ни с чем остался…”
Рассказывает Сергей Ильин, переводчик многих англоязычных романов Набокова:
— По воспоминаниям Струве, Набоков забавлял друзей во время застолий, читая свои стихи, достигавшие по эротизму уровня Баркова, превосходя, конечно, Баркова по художественной ценности. Из этих стихов ничего не сохранилось.
“Как мне объясниться с собой? — думалось ему. — Ведь это не блуд. Грубый разврат всеяден; тонкий предполагает пресыщение. И в мыслях допустить не могу, что причиню боль или вызову незабываемое отвращение. Вздор; я не растлитель…” Это уже повесть “Волшебник”, написанная на 15 лет раньше “Лолиты”. Порог перед “Лолитой”. Там все, казалось бы, сложилось — пра-Гумберт женился на матери очаровательной пра-Лолиты, мать эта благополучно скончалась, и вот — первая совместная ночь “сиротки” и “отца”. “Понемножку начав колдовать, он стал поводить магическим жезлом над ее телом, почти касаясь кожи, пытая себя ее притяжением, зримой близостью, фантастическими сопоставлениями, дозволенными сном этой голой девочки, которую он словно мерил волшебной мерой… Он почувствовал пламень ее ладной ляжки, почувствовал, что больше сдерживаться не может…” А девочка проснулась и начала орать. Оглушенный собственным ужасом, волшебник выбежал из гостиничного номера, пробравшись сквозь собравшуюся толпу, выскочил на вокзал и бросился под поезд. Кошмар эротизма!


Наконец “Лолита”, 1955 год. Лолита — “свет моей жизни, огонь моих чресел, грех мой, душа моя” — как известно, Гумберта в ту памятную ночь сама совратила. “Сладкая влажность, зыбкий огонь” ее поцелуя, который “отличался несколько комическими утонченностями в смысле трепетания пытливого жала, из чего я заключил, что ее натренировала в раннем возрасте какая-нибудь маленькая лесбиянка”. Подробности же самого момента Икс Набоков описывает весьма, весьма уклончиво, уточнив только, что Лолита орудовала “жезлом моей жизни” энергично и деловито, правда, ее смутила разница между детским размером и недетским. “Но все это, собственно, не относится к делу; я не интересуюсь половыми вопросами”, — схитрил господин Набоков.
Грязно? Пошло? Да если бы с чтения “Лолиты”, а не с порносайтов начиналось половое созревание подростков, мир бы стал куда эстетичнее.
— Из-за “Лолиты” в Англии был принят целый закон, — рассказал “МК” Сергей Ильин. — Грэм Грин принес ее на обсуждение в парламент, и они стали решать, порнография это или произведение искусства. В эти же дни, кстати, шел судебный процесс над издателями романа “Любовник леди Чаттерлей” за оскорбление общественной нравственности. Но “Лолиту” парламент все же признал произведением искусства и разрешил, приняв необходимые поправки в законе. А в США ввоз “Лолиты” был некоторое время запрещен. Впервые же “Лолита” вышла во Франции — кстати говоря, в издательстве, специализирующемся на литературе для коммивояжеров. Иначе говоря, похабщина, которую можно почитать в дороге.


Только не надо говорить, что Набоков — извращенец, если у него юные нимфетки и фавнята двенадцати лет активно практикуют любовные игры! Се ля ви, и у Набокова в этом нет разврата, но есть очень много любви.
Никакой Лолиты, как пишет сам мастер по нимфеткам, не было бы, если б не был он мальчиком влюблен в девочку Анабеллу. “Ее ноги, ее прелестные оживленные ноги, были не слишком тесно сжаты, и когда моя рука нашла то, чего искала, выражение какой-то русалочьей мечтательности — не то боль, не то наслаждение — появилось на ее детском лице. Она старалась унять боль любви тем, что резко терла свои сухие губы о мои, но вдруг отклонялась с порывистым взмахом кудрей, а потом опять сумрачно льнула и позволяла мне питаться ее раскрытыми устами, меж тем как я, великодушно готовый подарить ей все — мое сердце, горло, внутренности, — давал ей держать в неловком кулачке скипетр моей страсти”. Это еще одна предвестница Лолитиного звона в сердце бесконечных набоковских Гумбертов. После того как их, двух тринадцатилетних детей, застукали, им позволялось общаться только под надзором взрослых.
Еще один оглушительный эротизм — “Машенька”, тихая-смирная, такая невинная повесть 1926 года, из “русского” периода Набокова. Его корни прячутся в “Других берегах”: теплое, детское лето, деревня, 12—13-летний герой, в струях вечернего дождя обнимающий свою равновозрастную любовь. “И под шум осенней ночи он расстегивал ей кофточку, целовал ее в горячую ключицу; она молчала — только чуть блестели глаза и кожа на ее открытой груди медленно остывала от прикосновений его губ и сырого ночного ветра”.
Герою одного из последних романов Набокова “Смотри на арлекинов” регулярно снится сон, как мальчик и девочка ночью оказываются в одной комнате на разных постелях, мальчик на цыпочках перебегает в ее кровать, но тут входит служанка, видит их и смеется.
Но трепетней, сочнее, изощреннее всего маэстро воспел восторги полудетской любви в огромной семейной хронике “Ада, или Радости страсти”. В этой камасутре от Набокова есть все, за что многие века сжигали, сажали, изгоняли, презирали, осуждали, наконец. Секс, секс втроем, лесбийский секс, онанизм — да боже упаси такие страшные слова к Набокову применять! Только “общий туман жалости, нежности, желания”.
Ван, 15 лет, ахово влюбленный в свою кузину Аду, 13 лет. “Погоди, не сейчас, полузадушенно лепетал он. Она настаивала: но мнентиресно, неттыкажи… Он сбросил самодельную юбочку, и голос Ады мгновенно осел. — О, Господи, — пролепетала она, как лепечут, беседуя, малые дети. — С него же вся кожица слезла, до самого мяса. Больно? Очень? — Притронься, скорей, скорей, — взмолился Ван. — Рельефная карта, реки Африки, — произнесла расцветающая резонерка. Ее указательный палец прошелся по голубому Нилу до самых джунглей и возвратился назад…”


А что насчет однополых связей, нитей, переливов? Гомосексуальной темы у мистера Набокова достаточно — в той степени, в какой она может присутствовать у вполне традиционного мужчины. Маской гея его герои пользуются чаще для прикрытия (Горн в “Камере обскура”), но иногда это не маска, и тогда они опускаются до полного свинства (бисексуальный похититель Лолиты Куильти, принимающий у себя и мальчиков, и девочек).
А вот что касается женского пола, здесь Набоков заступил за хрупкий краешек, здесь он работает со вкусом и знанием дела, очень, впрочем, аккуратно коснувшись этой сальной темы. Ранние опыты Лолиты явно были однополыми — это раз. И, конечно, “Ада, или Радости страсти”, библия набоковских страстей. Ван и две его кузины, сестры Ада и Люсетта.
“Обе девочки уже целовали его попеременно, потом облобызались друг с дружкой, потом опять принялись за него — Ада в опасном молчании, а Люсетта негромко попискивая от удовольствия. Двадцать щекотных пальчиков уже запихивали помятый во время потехи цветок под резиновый пояс его черных трусов”.
А потом Набоков расскажет читателю, как старшая сестра “в чисто гигиенических целях” научила младшую “приемчикам”, о которых Люсетта и не мечтала. “Мы сплетались, как змеи, и рыдали, как пумы. Мы превращались в монгольских акробаток, в монограммы, в анаграммы, в адалюсинды. Она целовала мой krestik, пока я целовала ее, и головы наши оказались зажаты в столь причудливых положениях…”


Вообще, пытливый читатель заметит, что мир Набокова делится на прозрачных и непрозрачных, тонких и нетонких, чувствительных Цинциннатов и нахрапистых мсье Пьеров. А также на тех, для кого телесная любовь есть те самые радости страсти, а для кого механический, или презираемый, или скотски разухабистый акт. Между первыми и вторыми — пропасть, и как корежат вторые пульсирующую душу первых. У вторых — грязь, что-то гаденькое, подленькое вместо волшебства любви.
Мсье Пьер, мерзкий весельчак, будущий палач Цинцинната в “Приглашении на казнь”: “Речь идет именно о планомерной и упорной добыче наслаждения, заложенного в самых недрах обрабатываемого существа. В часы досуга работник любви сразу поражает наблюдателя соколиным выражением глаз, веселостью нрава и свежим цветом лица. …Я в смысле ласок обожаю то, что у нас, у борцов, зовется макароны: шлеп ее по шее, и чем плотнее мяса…” Вот здесь для Набокова — действительно мерзость и грязь. Почувствуйте разницу.
Такая же мерзкая животность есть и у набоковских женщин: в том же “Приглашении на казнь” Марфинька, которая “нынче опять это делала”, сообщает об этом Цинциннату “с какой-то сытой улыбочкой”.


Многие герои Набокова обладают некоторыми странными свойствами и причудами в любовных делах. Одна из героинь, например, требовала от своего партнера, чтобы во время занятий любовью они были максимально одеты и вели непринужденную светскую беседу — впрочем, ее лицо иногда искажалось, принимая все более “идиотическое” выражение. Иногда “ее посещало желание, чтобы он обладал ею в спальне, надежно спрятанный под одеялом, пока она щебетала по телефону, обмениваясь сплетнями с приятельницей или дурача незнакомого мужчину”.
Лолита терпеть не могла никакие поцелуи, кроме как в губы, называла это “слюнявой романтикой” и “патологией”. Вот в романе “Смотри на арлекинов” — одна из жен героя была до того неуместно чопорна, что с ней приходилось торговаться, “какой из последних дюймов ее одежд подлежит удалению”.
Мсье Пьер (“Приглашение на казнь”) рассказывает о своих пристрастиях: “…Ничего нет приятнее, например, чем окружиться зеркалами и смотреть, как там кипит работа, — замечательно! Я люблю при этом курить сигару и говорить о незначительных вещах”.


На эротической карте Набокова есть океаны и ручьи, города и буколические пейзажи, вулканы и кратеры. Она испещрена крошечными, но ярчайшими метафорами типа “трепетания пытливого жала” или “лирных струн ребер”. И всегда на ней остаются белые пятна. Сегодня, когда в этой трепетной теме тайны больше нет, когда все широко раскрыто, выставлено, описано и названо своими глупыми именами, Набоков остается самым искрящимся певцом телесной любви.