“Изгнание” из рая

Андрей Звягинцев:“Переживает тот, у кого на руках билетик спортлото”

  На Каннском фестивале продолжают обсуждать новый фильм Андрея Звягинцева “Изгнание”. Оценки критики неплохие, и шансы на награды у фильма неплохие. Наш спецкор Мария Давтян взяла у режиссера эксклюзивное интервью сразу после премьеры.
     
     Каннский фестиваль идет своим чередом. Критики смотрят кино, звезды дают интервью, тусовщики убивают время на вечеринках. На вечеринке, посвященной премьере “Изгнания” Андрея Звягинцева, был дан грандиозный салют. Во сколько обошелся он, а также привоз разнокалиберных звезд — от весьма странной персоны в данных обстоятельствах Ксении Собчак до каннского лауреата Павла Лунгина — постоянному продюсеру Звягинцева Дмитрию Лесневскому страшно представить. Но траты были вознаграждены — на официальной премьере картины зал аплодировал несколько минут. А в фестивальной прессе написали, что “Изгнание” подтверждает венецианский статус Андрея Звягинцева как “мастера настроения и композиции”, но тяжеловесный ритм и хронометраж “превращает просмотр в тест на выживание”. В некотором смысле и интервью с ним — тест на выживание. Он тверд в своих убеждениях и не поддается на провокации.
     
     — Испытывали ли вы давление после первого фильма?
     — В театре есть устойчивое мнение, что второй спектакль провальный, а я человек театральный. После “Возвращения” пишущая братия приучила меня к тому, что так происходит и в кино. Я говорю сейчас не с высоты положения, а как о собственном опыте. Я полагал, что так и есть, но как только началась работа, все улетело, рассыпалось как прах. Я понял, что не стоит бояться. Второй, седьмой, восьмой, девятый фильм — если ты работаешь, не думаешь о суевериях.
     — А после премьеры страхи появились? Все-таки фестиваль — это соревнование…
     — Нет, я не смотрю на фестиваль как на соревнование. Тот, кто смотрит на это как на беговую дорожку, проиграет. Видите — я употребил спортивную терминологию. Нет, это смотр, где фильм, получивший признание, отмечен какой-то частью людей — незначительной, я бы сказал. Девять судей, и вполне возможно, что, если будут другие девять персон, будет другой результат. Переживает тот, у кого на руках билетик с отмеченными цифрами в спортлото…
     — Сколько же стоил ваш билетик?
     — Я не платил за билетик, у меня его нет, я смотрю на все со стороны. Потому что фильм отделяется от тебя, он имеет свою судьбу и сам участвует в состязании, а если выиграет — я буду рад за него, но для меня это особого значения не имеет. Во всяком случае, я стараюсь приучить себя к такой мысли.
     — Почему “Изгнание”? Кто-то говорит об изгнании из рая, но рая-то не было…
     — Вы сказали, что рая не было. Странная фраза. Рай был. Разве нет?
     — Но ведь Вера говорит, что она была несчастна…
     — Когда-то она была счастлива, когда они начинали. Когда-то человек был счастлив, когда-то он был приобщен к тайнам, тайне совместного целого, а потом разбился на куски, и пытается искать себя, и полагает, что нашел любовь, и полагает, что он в ней пребывает, как это происходит с Алексом. Я меньше всего хотел бы об этом говорить, хотел бы, чтобы вы сами все поняли.
     — А тогда к чему вы использовали цитату из апостола Павла про любовь?
     — Излишне? Может быть, не правы вы, может быть, я. Но мне показалось, что будет неплохо, если эти слова прозвучат. Будет хорошо. Ничего не убавится в мире. Мне кажется, что только прибавится…
     — Как вы нашли этот город, где происходит часть действия?
     — Когда мы искали город, нам сразу было понятно, что это будет не в России. Что касается индустриальной архитектуры, то в России она чудовищная, непонятно, что за люди это придумывают… Было сразу ясно, что город будет где-то в Европе, причем в индустриальной Европе начала века, чтобы сместить временные рамки. Кто-то нам подсказал север Франции. Мы долго блуждали по городкам и нашли то, что умозрительно формулировали как каменный мешок…
     — Город действительно заброшен?
     — Действительно, это практически умерший город. Вы помните, в фильме были бар и гостиница на углу? Хозяин, месье Салах, где-то в 62-м году стал владельцем этого места, и этот маленький барчик до сих пор не изменился: мебель, столы, потрясающей красоты кофейный автомат, музыкальный автомат, где до сих пор лежат пластинки, с того времени. Сейчас это хотят снести. В обе стороны от дома — пустующие дома. Умирающая территория. В “доме Роберта”, на самом деле на фабрике, мы снимали в октябре, а в ноябре владелец продавал фабрику по производству ниток, потому что в Китае их производят столько, что он разорился…
     — Мне показалось, что и природа так же мертва, как город…
     — Вы совсем не правы. Природа не может быть мертвой, если ветер, листва, мухи, жуки, кузнечики — все дышит. Разве мертва природа? Вы, наверное, думаете, что это бесчувственное кино… По мне, так природа рождает чувства, это так же, как человек в кадре может быть веселым, энергичным, но быть абсолютно мертвым, не рождать никаких чувств. А другой может сидеть на стуле, ничего не делать и при этом быть живым.
     — Кино должно воздействовать на эмоциональном уровне или на уровне интеллекта?
     — Можно ли сделать фильм, чтобы он был целиком и полностью в сфере разума? Не знаю, возможно ли реализовать такую задачу. Конечно, фильм должен рождать эмоциональный отклик. Но только эмоции, лежащие в сфере сентиментальных переживаний, рождающих слезы, сочувствие, умиление, — игра ниже пояса. Духовное переживание имеет другой оттенок. Из двух людей, выходящих из зала, я предпочту человека с бледным лицом человеку в слезах.
     — Кто из режиссеров на вас повлиял?
     — Не знаю почему, но с “Возвращения” я слышу “Тарковский”. Я бы назвал прежде всего Антониони. Это моя родина, то место, где случилось со мной превращение. Я смотрел “Приключение”, ничего не зная об Антониони, когда учился в ГИТИСе, в 86-м году. И если до этого события я понимал, что кино — это прекрасно, то в этот день я понял, что кино — чудо, магия, волшебство не от мира сего. Со мной произошел невероятный переворот. Все, что я хотел, чтобы произошло на экране, происходило. Кто еще? Брессон. Тарковский. Бергман. В 18 лет я вышел из зала после просмотра “Земляничной поляны” и понял, что моя рубашка мокрая от слез…
     — А после того как вы стали режиссером, какие фильмы тронули вас до слез?
     — “Дитя” братьев Дарденн, “Магнолия”, “Красота по-американски”.
     — А как вы относитесь к отечественному коммерческому кино?
     — Мне кажется, некорректно говорить о работе коллег. Я могу смотреть такое кино, и есть фильмы, которые меня впечатляют в хорошем смысле. Я был сильно впечатлен “Кинг-Конгом” С какой любовью сделано это существо!..
     — И вы плакали в финале?
     — Четно сказать, да, я плакал. Мне было невероятно жалко его. Это какое же кино, что режиссер заставил зрителя сопереживать чудовищу, монстру. Когда он безмолвно падает в пустоту, это гениально же сделано. Хотя вся первая часть — комикс, чудовищный комикс.
     — Вот русская критика “Изгнание” поругивает, а иностранные зрители, с которыми я говорила, напротив, хвалят. Почему такая разница в восприятии?
     — Вся территория за нашими пределами, люди свободные и в большинстве своем реализовавшиеся — самодостаточны. Я смотрю на них и восхищаюсь их свободой, свободой от всего, им все равно, что думают о них, им все равно, как воспринимают их мнение. Они смотрят на мир как на чудо, они ждут от него открытия, встречи, приобретения. С нашим подсознанием происходит что-то ужасное, мы лишены этого, мы не свободны, мы не радуемся успеху другого, мы закрепощены в своем рабском сознании, мы ждем реализации, и покуда этого не происходит с нами, мы не хотим, чтобы происходило с другими.
     Мы как тюремщики, надзиратели, мы рабы, сидящие в этой клетке, и стоит нам выйти за ее пределы, мы тут же становимся стражами. Это, может, жестко, несправедливо и, конечно же, относится не ко всем. Но общая атмосфера такая. И я оттуда же. Когда мы освободимся, я не знаю.

Что еще почитать

В регионах

Новости

Самое читаемое

Реклама

Автовзгляд

Womanhit

Охотники.ру