Шесть десятков яиц. Четыре тысячи пластиковых стаканчиков. И балясины из магазина для дач. Вот из чего состоит “Вишневый сад”, привезенный на “Золотую маску” из Екатеринбурга. Самый неформальный театр уральского города в очередной раз бросил вызов всем штампам классической постановки последней чеховской пьесы.
Чеховский «Сад» у Коляды начинается с дверей, стоящих на сцене. Распахиваются, а оттуда — коллективное “ура!!!”, как на демонстрации Первомая. За троекратным “ура” едва успеваешь разглядеть мужика в пиджаке, валенках и почему-то в ондатровой шапке, баб в кокошниках рядом и мужиков, ряженых в медведей. Толпища вываливается на сцену и горланит:
Лю-ба, русая коса,
Казаки бядовые
Влюблены в ее глаза
Светло-васильковые.
Люба? То есть Любовь Андреевна Раневская имеется в виду? А толпа-то заходится в песняке, пляшет и тут же высаживает вишневый сад. Малобюджетный театр Коляды в очередной раз демонстрирует состоятельным столичным театрам художественный изыск малыми средствами. А именно: в балясины вставляются прутья, а на них насаживаются вверх дном стаканчики из белого пластика. Вот и вишневый сад готов. Стаканов много, ощущение сада — полное, в стиле наив.
А еще они в диалогах кушают крутые яйца и хлопают их друг другу об лоб. Дуняша Лопахину про господ талдычит, а он ей с полным ртом отвечает: мол, бил меня папаша, а Любовь Андреевна…
Эх, Лю-ба, русая коса,
Казаки бядовые…
И, наконец, явление этой самой Любы. Королева помойки со своей свитой. В красной шали поверх платков, шубейке, валенках и при ней Аня с Варей, обнаглевший слуга Яша — обхохочешься на них глядя. В общем, господа сильно бомжеватого вида приехали, и по этому случаю начинается загул с истинно русским размахом. Его символизируют четыре тысячи стаканов, вываленных на сцену под все ту же “Любу, русую косу”. Надираются все. Вишневый сад гудит по-черному почти весь первый акт. И по пьяному делу ведет разговоры: Варя — про хозяйство, Аня — про светлую жизнь, Гаев — про “желтого в угол, дуплетом в середину”. Все чеховские персонажи на месте, текст сохранен. Вот разве что только вечный студент Петя Трофимов (подбитый глаз, бейсболка из бересты — тот еще тип) в свой монолог засунул всего Чехова (“люди, львы, орлы и куропатки”, “почему вы все время в черном”, “нужны новые формы” и т.д.), проклепав его словом, которое Антон Павлович в трудах никогда не пользовал, — “б…дь”.
Алкоголическая провокация Коляды пронеслась с размахом, диким шумом, чтобы рухнуть в тишину. В тот самый момент, когда Раневская (замечательная работа Василины Маковцевой) из “многоуважаемого шкафа” достанет на вешалке детский пиджачок с валеночками — “Гриша, мальчик мой…” И в этом весь Коляда с его амплитудами и перепадами. Кстати, яично-пластиковый вишневый сад, равно как и музыкальное оформление, придуманы им самим. Казачий фольклор как-то органично перетекает в нечасто используемый театром вальс Валерия Гаврилина. Его удивительная музыка оформляет второй акт и финал.
В вишнево-пьяной России Коляда железно выдерживает две темы: несчастной матери, потерявшей сына, и нервного богатея из мужиков Лопахина. Олег Ягодин как будто произрастает в пьяном “Саду” параллельно — не то как диковинный фрукт, не то как сорняк.
За эту неделю “Коляда-театр” сыграет в центре на Страстном “Гамлета”, “Ревизора”, “Безымянную звезду” и для детей — “Мойдодыра”.
