В XIX веке — Пушкин, в ХХ веке — Бродский. Так говорят. Почему? Наберем охапку фактов наугад…
Ссылок у Пушкина было две, у Бродского одна — в деревне Норинской Архангельской области. Быть другом Бродского стало уже профессией. Любимые женщины Бродского вызывают священный трепет и окружены тайной — например, Марина Басманова, которая до сих пор жива, не пишет о нем книг и не дает интервью. Идея изгнания у Пушкина вызрела в настоящее изгнание у Бродского — как известно, ему не разрешили вернуться в СССР из США даже на похороны родителей. А когда потом, в 90-х, новая страна начала умасливать признанного во всем мире поэта, нобелевского лауреата, когда Анатолий Собчак делает Бродского почетным гражданином города цвета окаменевшей водки, в котором столько лет по осколкам бежал пустырями? “Как хороши, как свежи будут розы, моей страной мне брошенные в гроб” — это не Бродский, а Северянин.
Далее.
Мы, в нашем времени, в нашей новой эпохе, обременены сложным сознанием. Пожалуй, только в стихах одного Бродского эта сложность — как в зеркале. Иронический выкрик — это предчувствие постмодернизма. Как договорились, без кавычек: Православные! Это не дело! Что вы смотрите обалдело?! Мы бы предали Божье Тело, расчищая себе пространство. Что это — моралите? Обличение? Глаголом жги сердца людей? Нет. Сложнее. Поэт-пророк нам больше не нужен: нам пожалуйте взгляд изнутри. Вуаля: Я включаю газ, согреваю кости. Я сижу на стуле, трясусь от злости. Не желаю искать жемчуга в компосте! Я беру на себя эту смелость! Пусть изучает навоз кто хочет! Патриот, господа, не крыловский кочет. Пусть КГБ на меня не дрочит. Не бренчи ты в подкладке, мелочь!
Но Бродский идет еще дальше. Что такое сегодня, сейчас, в 2010-м, загадочная русская душа? Вот она, вся здесь: Зная медные трубы, мы в них не трубим. Мы не любим подобных себе, не любим тех, кто сделан был из другого теста. Нам не нравится время, но чаще — место. Что, скажем, неправда? Не про нас? А теперь — по строчкам. Нам смеяться стыдно и скучно плакать — вот оно самое, русская рефлексия. Нам приятней глупость, чем хитрость лисья, — вот современные приоритеты, замешанные на всей нашей истории. Наш пиджак зашит, а тулуп проколот — вот уж точно, все у нас не слава Богу. Конечно! Ведь Мы платили за всех, и не нужно сдачи. Далее.
Меня коробит от перспективы оказаться объектом позитивных переживаний в массовом масштабе — написал Бродский Собчаку в письме, где объяснил свой отказ посетить старую новую родину. Его коробит. Кроме него, никого это сейчас не коробит. Виват, Филипп Киркоров и То будущее, где жлобы с бумажником царить хотели бы и шуровать кастетами.
Кстати, насчет бумажника. Когда Бродский выехал за границу, первое, что его поразило, — изобилие вещей в витринах. Вещи, вещизм — когда вещей было мало, а стало много, отношение к ним меняется. У Бродского в его стихах, написанных после отъезда, вещи остались такими же одушевленными героями, как в его период общей советской бедности. За рубашкой в комод полезешь, и день потерян — живая рубашка и живой комод… Эту одушевленность вещей в литературном мире так ярко, как Бродский, чувствовали только двое — Набоков, которого мучил закатившийся карандаш, и Сартр, который в ужасе бежал от трамвайного сиденья. Это объемное видение мира, этакое 3D для гениев, доступно не только гениям — а каждому, кто позволит себе хоть раз открыть, к примеру, Бродского.
А Бродский идет еще дальше, перенося одушевление не только на предметы, но и на части речи. Меня окружают молчаливые глаголы, похожие на чужие головы, глаголы, голодные глаголы, голые глаголы, главные глаголы. Да, совдепия — это мир людей-глаголов. Работать, учиться, строить. А сейчас? Может быть, частицы? Вау, йес, о'кей… Или наречия? Клево, круто, обалденно, гламурно… Не надо гадать: Бродский все уже сказал. От всего человека вам остается часть речи. Часть речи вообще. Часть речи.
И наконец. Свобода — это когда забываешь отчество у тирана. Добились ли мы этого? Мы говорим со временем на “вы”. Это написано не вчера. А все почему? Потому что мир останется прежним, да, останется прежним, ослепительно снежным и сомнительно нежным, мир останется лживым, мир останется вечным, может быть, постижимым, но все-таки бесконечным.
Итак — 70 лет Иосифу Бродскому, умершему от инфаркта в 55 лет. Можно приготовить хорошие, свежие розы — и кинуть в гроб. Можно воспевать и славить. Как будто жизнь качнется вправо, качнувшись влево. Его-то уже здесь нет. И вся эта возня могильного характера остается здесь, с нами, на уровне не выше хрущевской пятиэтажки.
Я памятник воздвиг себе иной!
К постыдному столетию — спиной.
К любви своей потерянной — лицом.
И грудь — велосипедным колесом.
А ягодицы — к морю полуправд.
Пускай меня низвергнут и снесут,
пускай в самоуправстве обвинят,
пускай меня разрушат, расчленят, —
в стране большой, на радость детворе
из гипсового бюста во дворе
сквозь белые незрячие глаза
струей воды ударю в небеса.
В день юбилея Иосифа Бродского “МК” решил устроить небольшой блиц-опрос: назовите вашу любимую строчку из творчества поэта Иосифа Бродского. Мы ожидали, что все процитируют про Васильевский остров… Ан нет.
Михаил Державин, актер:
Игорь Верник, актер:
Владимир Соловьев, телеведущий:
Эдгард Запашный, дрессировщик:
— Нет любимой строчки. У меня своеобразное отношение к поэзии. Я не из тех людей, кто может влюбиться в строчку.
Анастасия Стоцкая, певица:
— Нету. Вы меня застали врасплох. Мне даже стыдно.