За архив бились 22 игрока, включая руководство Ивановской области, где расположен Дом-музей Андрея Тарковского и проходит кинофестиваль его имени, знаменитого датского кинорежиссера и фаната творчества Тарковского Ларса фон Триера, неназванного мецената из Латвии… В итоге архив приобретен представителем Ивановской области — Региональным благотворительным фондом целевых программ — и будет передан Дому-музею Тарковского в Юрьевце. Мы встретились с Ольгой Сурковой в Амстердаме - около тридцати лет она живет в Голландии. И она впервые подробно рассказала про свой архив — как его создавала и почему продала.
«Я всего лишь передала архив на аукцион — плод 18-летнего сотрудничества с Тарковским. О какой краже может идти речь?»
— Ольга, вы гражданка Голландии. Была ли здесь хоть какая-то реакция на то, что произошло на аукционе Sotheby’s?
— Никакой реакции, кроме звонка банка, на счет которого поступили вырученные средства. Да еще голландский режиссер Йос Стеллинг, а мы с ним дружим, был в большом удивлении. Правда, он узнал о случившемся от меня, когда приехал из Утрехта в Амстердам посоветоваться по поводу своего радиовыступления о Тарковском. Впечатление, которое произвели на него мои рассказы, было сильнейшим, но для Голландии в целом это не стало никаким событием.
— Была ли адекватной реакция в России? Почему люди, имевшие отношение к приобретению архива, хотя не они лично выложили деньги, а спонсоры, теперь обвиняют вас чуть ли не в том, что вы предали Родину?
— То, что произошло на аукционе, удивительно и для меня тоже, как и для многих моих коллег, той художественной среды, где знают о моих взаимоотношениях с Андреем Тарковским. Те, кто более или менее ко мне хорошо относится, понимают, что ничего ужасного за этим не стоит и стоять не может. Те же, кто чувствовал неприязнь ко мне или даже к моему отцу, занимавшему в свое время пост главного редактора сценарно-редакционной коллегии Госкино, а потом возглавлявшего журнал «Искусство кино», недоумевали и возмущались. Когда человек получает такого рода оплату за свой многолетний труд, люди особенно не задумываются о том, что он при этом переживает. Наиболее чуткие читатели моей книжки «Тарковский и я. Дневник пионерки» разглядели в ней драматическую историю. Хотя есть и такие, кто воспринимают ее как пасквиль и оскорбление гения, не очень понимая суть проблемы или из-за небольшого ума и чувства зависти. Естественно, что подобное денежное вознаграждение вызывает у кого-то злорадство: думают, какая же я ужасная — мало того что оболгала Тарковского в своей книге, так теперь еще и деньги умудрилась заграбастать. А на самом деле я всего лишь передала архив на аукцион — плод 18-летнего сотрудничества с Тарковским. О какой краже может идти речь?
— Аукцион Sotheby’s преподал нам некоторые уроки. Это ведь была даже не оценка архива, но подтверждение вклада Тарковского в мировой кинематограф. За что отдельное спасибо Ларсу фон Триеру. Если бы не его участие в аукционе, неизвестно, во что бы все это вылилось.
— Мне трудно говорить на эту тему, потому что случилось из ряда вон выходящее событие. Хотя моя жизнь мало изменилась. Зато отношение к Тарковскому обрело еще более убедительную форму. Эта премия подтвердила его мировую значимость с одной стороны, а с другой — навела глянец на его имя, укрепило позиции тех людей, которые воспринимают Тарковского как мессию, провозвестника великих истин. Я отношусь к его искусству несколько иначе, улавливая в его фильмах прежде всего глубокий драматизм его взаимоотношений с реальностью. У меня двойственное отношение к последствиям аукциона.
— А для чего архив понадобился Ларсу фон Триеру?
— Скорее всего архив для него магическая вещь, а каждая фотография имеет ценность как некий священный могильник. Хотя архив свидетельствует в первую очередь об истории создания книги «Запечатленное время». Может быть, теперь в ореоле нового величия Тарковского настало время вникнуть в подлинную историю создания его единственной книжки. Тогда я понадоблюсь для того, чтобы прояснить какие-то детали, что-то прокомментировать, поскольку в каком-то смысле являюсь соавтором книги и до сих пор получаю деньги за ее зарубежные переиздания.
— Многие толком не знают, что, собственно, представляет собой архив. В «Новостях» я видела блокноты и листы с правкой Тарковского.
— На аукционе также была выставлена большая папка рукописных текстов Андрея Арсеньевича. Они существовали еще до того, как мне довелось работать над книгой «Запечатленное время». Это статьи Тарковского о Луисе Бунюэле, о смысле искусства кино. Все это потом вошло в первую главу книги. Эти тексты Тарковский изначально собирался обрабатывать вместе с крупнейшим теоретиком кино, эйзенштейноведом Леонидом Козловым. Но их совместный труд не состоялся. Позднее уже я издала «Книгу сопоставлений» как свои интервью с Тарковским. Леня Козлов не имел никаких возражений против этого. Я ему как-то сказала: «Понимаю, почему вы не смогли работать с Андреем. Наверное, вы рассчитывали на диалог, столкновение разных точек зрения — критика и художника. А когда поняли, что ваша роль сводится к комментированию текстов Тарковского, отказались от совместной работы. А я эту роль на себя приняла с благоговением, понимая, что никакого диалога быть не может». Леня не только согласился со мной, но присутствовал в качестве почетного гостя на презентации этой книжки в киномузее.
— По телевидению все время показывали зеленый блокнот Тарковского. Что в нем?
— В основном попытки запечатлеть какие-то сцены из детства, жизни в Юрьевце. Андрей обожал отца и, возможно, мечтал стать писателем. И эти фрагменты детских воспоминаний были пробами пера или набросками к будущему сценарию, ставшему потом «Зеркалом». Но это всего лишь мои домыслы. В зеленом блокноте есть и стихотворные строки Андрея Тарковского.
— А чем заполнены другие блокноты?
— Основная часть — мои записи наших с ним разговоров, речи Андрея во время застолий, тосты. Тогда у меня не было магнитофона, приходилось все писать от руки. Он говорил, я записывала. В блокнотах также видно, как создавалась книга «Запечатленное время». После того как в издательстве «Искусство» расторгли договор между Тарковским и Леонидом Козловым, я должна была писать «Книгу сопоставлений». Как это проходило? Время от времени мы встречались с Тарковским, разговаривали на разные темы. Я приходила к нему в кабинет. Он, как правило, бывал в домашней одежде, иногда в халате, мог на тахте валяться. А то начинал вдруг ходить, заводил неожиданный разговор: «Я сегодня Толстого читал…» Он любил выписывать цитаты. Тарковский мог часами рассуждать на любую тему. Иногда это носило стихийный характер, и я призывала: «Ну давайте, Андрей, поговорим о времени в кино». На магнитофон позднее, в Италии, было записано то, что касается фильма «Ностальгия» и «Заключения». Там уже не нужно было экономить пленку. В московских магнитофонных записях сохранились размышления Тарковского о «Гамлете».
— А что это были за речи во время застолий?
— Андрей произносил длинные тосты про искусство. Это всегда было очень интересно. Даже если он выпивал, с мыслью у него все было в порядке. Когда во время наших встреч и застолий вдруг начинали говорить мои родители, то я часто вырубала магнитофон: экономила пленку. Хотела сохранить ее для высказываний Андрея. Наконец наступил момент, когда из издательства «Искусство» нам сообщили: все, господа, ваше время истекло, вы должны сдавать книгу. Им она была совершенно не нужна. Главное было поставить точку, чтобы уже эта книжка на них не висела. И я честно, от слова до слова, расшифровала все магнитофонные разговоры, просмотрела свои интервью, записанные за Андреем от руки. Разбросала все это по главам: тут Тарковский говорит о времени, тут об актере… Если оказывалось недостаточно размышлений на ту или иную тему, мы что-то договаривали. Многое приходилось дописывать, как делает это всякий журналист, беседуя со своим героем. Естественно, у меня все это было в голове, я мыслила уже образами Тарковского. Иногда Андрею нравилось, как все в итоге складывалось, нравились отобранные мною эпиграфы. Есть в книге исключительно вещи Андрея, даже рукописно им зафиксированные. Соединяя вместе все эти материалы, я была уверена, что это всего лишь повод для дальнейших раздумий и работы. Но в издательство нужно было все это сдать, что и было сделано, как мне казалось, больше для отписки. Но Андрей воспринял все это как готовую, законченную книгу. Нам сделали всякие поправки, с которыми Тарковский был не согласен, отказывался их вносить. У меня сохранилась вся переписка с издательством «Искусство», в том числе и за тот период, когда мы уезжали на Запад. Все это также передано мной с архивом аукционному дому.
«Жертвоприношение» Тарковский монтировал, увы, после химиотерапии, сидя в постели»
— Что еще было в ваших блокнотах?
— Всякая мелочь, координаты людей, с которыми Андрей просил меня связаться, чтобы остаться на Западе, а для этого ему нужна была работа. Он боялся, что за ним следят, и просил меня вести переговоры из Голландии. Эту роль тоже пришлось исполнять, помимо того что мы завершали весь этот скорбный путь с книжкой. Андрей искал повод, чтобы продлить визу для продолжения работы на Западе. Но у него не было таких предложений — вот в чем проблема. И, конечно, он искал всякие пути, чтобы вывезти своего сына из Москвы. Я созванивалась, например, с писателем Владимиром Максимовым, жившим в Париже. Это потом они задружились, а поначалу он приезжал ко мне. Помню, как Максимов сказал: «Пусть Тарковский выберет стул, на котором хочет сидеть».
В Голландии я никого не знала. Моя диссертация, написанная в Москве, была посвящена шведскому кино, и у меня были контакты только с рядом специалистов этой страны, в том числе и с заместителем директора Шведского киноинститута Анной-Леной Вибум. Я спросила, не может ли она предложить Андрею работу, рассказала, что он мечтает о «Гамлете». Но этот замысел был экономически неподъемен для Шведского киноинститута, речь могла идти лишь о малобюджетном проекте. Андрей рассказал тогда о своем замысле — о «Ведьме», которая потом стала называться «Жертвоприношением». На просмотре «Ностальгии» в Риме Анна-Лена заснула. Андрея, слава богу, рядом не было. Я была в полном ужасе. Но она проснулась ровно в тот момент, когда зажегся свет, выразив надежду, что, «может быть, в нашей картине у Андрея будет чуть больше чувства юмора». Я это на всю жизнь запомнила. «Жертвоприношение» не так легко создавалось, из проекта вышел один из сопродюсеров.
Сейчас, слава богу, Тарковский занимает подобающее ему место. Хотя кажется порой, что именно смерть Андрея определила его судьбу в том виде, как она сейчас складывается. Аукцион только еще раз подтвердил и укрепил его значение. А что касается реальной жизни, то она была не так проста. Неизвестно, как сложилась бы его судьба в непростое нынешнее время, если бы не этот страшный диагноз. Я-то считаю, что если бы он мог работать в полную силу, фильм выглядел бы иначе. С моей точки зрения, «Жертвоприношение» — самая слабая его картина, ведь он всегда говорил, что фильм рождается за монтажным столом. А «Жертвоприношение» Тарковский монтировал, увы, после химиотерапии, сидя в постели и глядя на видеоэкран.
— А как, собственно, произошло ваше знакомство с Sotheby’s?
— Архив был предложен этому аукциону и вызвал большой интерес. Узнав о его существовании, ко мне прислали его важного представителя. Надо сказать, что однажды я уже выкладывала свои материалы на стол для немца из Восточной Германии, интересовавшегося эмигрантскими архивами. Тогда все, что у меня есть, я и переписала. Планировалась также передача фотографий некоторых комментариев к ним где-то за 6 тысяч долларов или даже голландских гульденов. Но этот человек приехал с девушкой, на которой и было сконцентрировано его внимание. До архива ему не было особого дела. На этом все и закончилось. Теперь я этот архив выложила на стол во второй раз. А раньше тот же список я предлагала российским киноведам, занимающимся творчеством Тарковского, создающим его творческий центр. Один из них хотел рассказать о нем Никите Михалкову как главе Фонда культуры. Но и тут ничего не произошло. А представитель Sotheby’s пришел от архива в восторг.
— Он хорошо понимал, о чем идет речь?
— Абсолютно. Хотя говорили мы с ним по-английски. По-русски он не знал ни одного слова. Читать не мог, естественно. Но сказал, что у них есть прекрасный специалист, причем из Америки, который во всем разберется. Потом этот человек великолепно написал об этом архиве. Я выложила все что могла, в том числе и письмо Брежневу, которое везде фигурирует. Оно было написано мной, и, честно говоря, я совершенно забыла о нем.
— По телевидению у нас показывали фотографию, где Тарковский пишет письмо Брежневу…
— Это ошибка. В Каннах он собственноручно пишет письмо председателю Госкино СССР Филиппу Ермашу. Оно многократно опубликовано и, скорее всего, извлечено из архива Ермаша. А письмо, о котором мы говорим, написано Брежневу еще в Советском Союзе. Дело в том, что все фильмы Андрея Тарковского открывал очередной съезд партии. А запрещали их в Госкино, и Тарковский считал величайшим своим врагом Ермаша. Всякий раз, когда закрывали его фильм, Тарковский писал письмо к съезду. И съезд снимал запрет с картины. Андрей расписался уже позднее, а в Москве, когда мы общались, просил меня иногда сделать это за него. Я брала ручку и спрашивала: «Что писать-то?» И я действительно написала черновик письма Брежневу, потом его перепечатала на своей машинке, как обычно. Приносила Тарковскому, и он, наверное, его подписал. Все это действительно хранит исторические следы той жизни и тех трудов, которые проходили через меня.
— В чем ценность ваших фотографий?
— Я обожаю фотографировать, но, к моему глубокому сожалению, смогла отдаться этой страсти только на Западе, когда появился какой-то фотоаппарат. Так что когда я ездила к Андрею, то, естественно, всегда его фотографировала. Несколько раз мои снимки появлялись потом на выставках Тарковского, скажем, в Париже. Судиться по этому поводу не было сил. Все фотографии, переданные мной аукционному дому, подкреплены негативами. Наиболее ценная серия репортажного характера сделана на Каннском кинофестивале, когда Андрей ожидал получения премии, и было неясно, что решило жюри, хотя к нам всю ночь бегали гонцы со всякими сообщениями. При этом присутствовали Олег Янковский, Отар Иоселиани, продюсер «Ностальгии» с итальянской стороны, жена Тарковского Лариса.
На фотографиях видна вся степень чрезмерного волнения Андрея по поводу решения жюри, которое, как всегда, не дало ему Гран-при, а только спецприз. Поддержало его призами Экуменическое жюри и ФИПРЕССИ. Тарковский никогда никаких Гран-при в Каннах, увы, не получал, это все путаница некоторых исследователей. Когда он был смертельно болен и показал «Жертвоприношение», и стало известно, что сам он на фестиваль не приедет, я сказала своему мужу: «Наконец-то Андрей получит Гран-при». Но он его в очередной раз не получил.
