* * *
Поцелуи под самое утро, вкус вяленой рыбы.
И старый рояль, как жирный тарантул,
мостится спать в зеркальной норе шкафа-купе.
Вся спальня застыла верх тормашками –
жук на спине. Подушки в слюнях и в мелу от побелки.
Извержение вулкана пришлось точно на выходные.
Все предметы – от тарелки с крошками на ковре
до сорококнижки на стене -
покрыты горьким пеплом. Щелочью страсти.
И нежность осязаемой бледностью извивается на простыне,
как раскаявшийся дантист
(руки дрожат - по локоть в пульсирующих бусинках боли).
Веки слипаются. Мы засыпаем
обнявшимися развалинами древнекакого-то храма.
И сквозь серые в крапинку наплывы сна
я вижу день грядущий - курицу потрошат в мойке,
вынимают из живота полупрозрачное яйцо.
Чувствую, не выйдет из дня грядущего
ни цыпленка, ни яичницы. Не выйдет ничего.
Все время съест ненасытный сон – волосатый троглодит
с венком из горьких одуванчиков легчайшей мигрени.
Она же не сможет уснуть,
выскользнет из капкана моего тела,
уйдет на кухню и вобьет в себя две черные сваи крепкого кофе –
нефтяная платформа в бушующем океане дня.
Затем пойдет принимать душ,
а мой призрак тихо ворвется в ванну (не работает щеколда) -
и узрит легендарную девушку-водопад:
безмятежное святое лицо обращено в небеса,
обложенные голубой итальянской плиткой,
и вода веселыми ручейками
сбегает с ее отяжелевших волос и изящного тела.
Так русалка молится в прозрачном вольере
(занавеска со смешными мышами не задернута).
Ей пора собираться на работу,
а мне бездельничать, писать стихи и отсыпаться.
* * *
А мы вдвоем встречаем рассвет.
И город-тореадор, раненый чуть выше паха,
ползет по серой пыли дорог, оставляет позади себя
потеки разлитого кофе, вина и мочи.
Прозревающие улицы невинно дыбятся,
как детеныши великана, продольно и гулко
нежатся в каменных распашонках.
Бутылка крепленого - и табурет вылетает
из-под босых сучащих ног мира.
Мы вместе только вторую неделю. Секрет
влюбленности в том,
чтобы как можно больше и глубже
ввести параллельных игл, катетеров в душу.
Так гадюка в террариуме
не съедает полюбившуюся мышь - всех ест, но ее
не трогает уже вторую неделю.
Свежий воздух внезапен как заяц.
Первый троллейбус
на кругу разминает тазобедренные суставы.
Наш разговор прост и прекрасен,
точно кошка лениво прошлась по клавишам рояля
необязательным невозможным этюдом.
Звуки собственных голосов
наблюдаем издалека - сверкающие конструкции,
мост через озеро в Мичигане. Благодаря
этой ночи я встретил судьбу. Судьба
взглянула в мои глаза смеющимся парабеллумом.
И я понял – больше медлить нельзя.
И смел с доски все фигуры, кроме ферзя и дамки.
Пришло время рисковать на рисовой бумаге
зарисовками простуды, отроков, молебна, Гертруды
в желто-синих воскресных тонах.
* * *
Любопытно посмотреть на себя
со стороны, с точки зрения смерти. В этом и есть
наша сила и слабость. Мы бессмертны. Пузырьки Я
стремятся к поверхности времени, лопаясь
и приклеиваясь к стенам, к сонетам, к бурым водорослям.
Мы патологически не умеем умирать.
И когда моя жизнь разлетится на тысячи замшевых «ч»
("что?" "зачем?" "почему?")
я, возможно, смогу наблюдать свои похороны из твоей
уютной души. И я неловко брошу сухой брикет земли
на собственный гроб твоей нежной рукой, ненаглядная N.
Так мы бросали блестящие монеты в фонтан Треви,
чтобы вернуться. Помнишь? Как потом глубокой ночью
сонные уборщики водным пылесосом собирали
монеты со дна? Вспомни это, чтобы вернуться однажды
жарким летним вечером в скромный отель
недалеко от пьяцца ди Спанья...
