Петр Тодоровский: “Нас слишком долго учили кругом искать шпионов”
Поделиться
Петр Ефимович Тодоровский — режиссер, каких сегодня почти не осталось. Из тех, кто никогда не успокоится. И будет снимать кино — жесткое, правдивое, несмотря ни на что.
Мы встретились с ним на “Мосфильме”, где сейчас проходит озвучание его новой картины “Риорита”.
“История такая страшная, что я все время ее откладывал на потом”
— Насколько я знаю, название “Риорита” появилось далеко не сразу. Почему выбрали именно его?
— Сначала я хотел назвать фильм “На память о пережитых страхах”. И это название я не придумывал. Когда в конце войны в Германии я расставался со своим другом — капитаном Пичуговым, мы обменялись фотографиями. Он мне на своей написал: “Тодоровскому Пете. На память о пережитых страхах…” Но потом мне пришло в голову “Риорита”. За этим словом, скорее даже за этими звуками, мне видится корзинка с разными разностями. Людьми и событиями.
— И какие же люди и события нас ждут?
— Впервые у меня главный герой — отрицательный. Бывший надзиратель лагеря политзаключенных, “вертухай” из ГУЛАГа. Как раз его и озвучивает сегодня актер Константин Воробьев. Это подлинная история, случившаяся в конце войны, уже на подступах к Берлину. История такая страшная, что я ее все время откладывал на потом.
Я снял четыре фильма о войне (“Верность”, “Военно-полевой роман”, “Анкор, еще Анкор!”, “В созвездии Быка”. — Н.К.), пока однажды не понял, что откладывать больше нельзя.
В конце 44-го наши войска двигались на запад, освобождая территории, ранее оккупированные немцами. На фронте оказалась деревенская семья: отец и три сына. Чистые, наивные люди. Вот с ними в одной роте и оказался лагерный “вертухай”. И постепенно, шаг за шагом, провоцируя наивных людей, он толкал их на поступки, ведущие к катастрофе. Он этого не хотел, эти люди ничего плохого ему не сделали, но таково нутро надзирателя из ГУЛАГа, иначе он не может... Это история человека, воспитанного советской властью. Нас так долго учили искать кругом врагов и шпионов, что мы невольно вырастили определенный тип людей — бдительных очень неправильной бдительностью.
“Нас учили погибать так, как это делал Гастелло”
— Это и есть ваши “пережитые страхи”?
— И мои, и целого народа. И для меня очень важно сегодня — с дали пережитых лет — об этом рассказать. Хотя сегодня у нас фильмы, в которых есть место патриотизму, не востребованы. Почему?.. Вот американцы — почему они так любят свою страну? Не потому, что любят — и все тут. Просто они уже давно живут очень хорошо. Норвежцы будут драться за свою родину все поголовно — они тоже очень хорошо живут. У них грамотно устроенная страна, они довольны своей жизнью и конституцией. А у нас с этим ситуация очень сложная.
— Вы говорите о патриотизме… А что для вас значит это слово?
— Для меня патриотизм сегодня — снять такое кино, которое я сейчас заканчиваю. Где беспристрастно рассказано, что тогда происходило на самом деле. А вообще, это один из самых сложных вопросов… Например, в Саратовском военно-пехотном училище во время войны нас учили: если погибать, то только так, как это делали Гастелло, Матросов, и вести себя так же героически, как Маресьев. Красиво умирать… Искусство, конечно, тоже играло огромную роль. В нас с самого раннего детства внедрили, что мы должны защищать Советский Союз, быть гордыми за свою страну. В каждом фильме, каждой песне это было, даже если она про любовь. И это срабатывало.
— А теперь?
— А что теперь? Проходит время, человек взрослеет и начинает понимать, что к чему... Я помню, к нам во ВГИК приехали новые студенты: болгары, поляки, румыны. Для них Москва была просто чудом: Большой театр, Третьяковская галерея, Кремль... Сначала они выучили наизусть русские песни. А потом начали поближе узнавать эту жизнь московскую, и пелена очарования постепенно рассеялась. Но это они. А нам некуда деваться — приходится быть патриотами. Хотя… Я не могу долго находиться за границей. Когда я месяц снимал в Стокгольме “Интердевочку”, я уже за неделю до конца съемок весь извелся — скорее бы обратно. Это уже какое-то биологическое чувство...
— Скажите, чувство патриотизма как-то меняется с возрастом?
— Наверное… Вот раньше как было? “Мой адрес не дом и не улица, мой адрес — Советский Союз”. А сегодня мой адрес — березка, лавочка у дома, прудок. В этом есть что-то человеческое и очень важное. Я — русский. Я люблю жить в этой стране. Я привык к этому пейзажу, общению с этими людьми. Мне хватает зарплаты, я доволен своей жизнью. Вот так и люди: у них есть своя квартирка, свои березки под окном, какой-то там “жигуленок” — и все, им больше ничего не нужно. Они счастливы. Конечно, в молодости легко быть счастливым.
Легче переносить всякие сложности. Нужно уметь сохранить это ощущение счастья как можно дольше.
А патриотизм в любом возрасте — любовь к родине. Она по крупицам складывается из многих понятий.
Наверное, какому-нибудь бомжу, который вынужден считать каждую копейку, или нашим пенсионерам, которые живут на 2400 рублей в месяц, трудно быть патриотами. Но патриотизм заключается не только в материальном благополучии. Мне одна знакомая говорила: “Я бы, может, и уехала отсюда, но мне же нужно взять с собой еще семьдесят физиономий!” Понимаете? Черт с ним, с этим пейзажем! В Канаде вон — те же березки. Главное, чтобы люди были родные и понятные.
“Молодежь умеет зарабатывать. И это правильно”
— Но молодежь все равно рвется уехать.
— Опять же, когда я работал над “Интердевочкой”, я не хотел снимать фильм о проститутке. Я хотел сделать картину про молодых и талантливых людей, которым невозможно было здесь себя реализовать. Вот они и уезжали, чтобы получить возможность заниматься любимым делом, а не быть за 15 копеек медсестричкой: ночами дежурить, за кем-нибудь выносить утку... Раньше мы все были абсолютными идеалистами — нам только дай снимать. Не думали ни о фестивалях, ни о гонорарах — ни о чем. Или как, например, строили БАМ. Собрали людей со всей страны, завезли в глухомань. Многие поломали там свои жизни. А сегодня все по-другому: люди стали прагматичными. И если уезжают за границу, то четко понимают зачем. Современная молодежь умеет и любит зарабатывать деньги. И это правильно — я ей завидую. К тому же они уже достигли определенного мастерства. Есть целая обойма, может, и не очень молодых, но современных и очень способных режиссеров.
— Например.
— Я не так много смотрю. Но могу заверить, что не перевелись еще режиссеры, которым есть что сказать.
“Живой” Александра Велединского — как раз такой случай. “Эйфория” Вырыпаева — тоже замечательное кино.
Но а больше всех из последних фильмов мне понравилось “Свободное плавание”. Вот Борис Хлебников — тот режиссер, который заранее увидел в голове всю картину. Просто никаких лишних движений, с длинными статичными кадрами. А сколько юмора, сколько про нашу жизнь! Это стопроцентный режиссер.
Балабанова последняя картина — “Груз 200” — мне очень понравилась. “Свои” Дмитрия Месхиева сделана без особых выкрутасов, но добротно и по делу. Изображение, звук — все работает на состояние, на атмосферу, на аромат. Это очень важно именно сегодня, после того ужаса, который делает реклама, просто стыдно пользоваться теми же приемами. А есть определенный тип людей, которые без них обойтись не могут. У меня был такой оператор. К счастью, он ушел с картины, когда понял: у нас так мало денег, что он не сможет себя как следует показать...
“Великие уходят, а их место сегодня занять некому”
— И все же мы живем в таком высокотехнологичном мире. Почему же нельзя его снимать с помощью современной аппаратуры?
— Можно, конечно. Главное, чтобы все было в меру. Все равно гораздо важнее картинки — соучастие, сопереживание герою на экране. Если этого нет — для меня не существует кино. Такого сопереживания добивался, например, Ингмар Бергман. Он умел радоваться жизни: у него было столько жен, столько любовниц. (Смеется.) Чрезвычайно глубокое кино делал Тарковский. Но у него не было ни капельки юмора! А ведь жизнь для нас складывается из миллиона разных эмоций: тут слезы, тут смех, тут шутка. На войне у меня были четыре года жизни в жутких, смертельных условиях. Но мы никогда не теряли чувства юмора, постоянно развлекали себя на перевалах. Но великие уходят, а их место, к сожалению, сегодня занять некому.
— Да, совсем недавно от нас ушли сразу Бергман и Антониони. Чуть раньше — Лидия Смирнова, Михаил Ульянов, Михаил Кононов. Такой тяжелый получился год для кинематографа...
— Я вам скажу, что был не менее трагичный период для российского кино, когда в течение трех лет от нас ушли Смоктуновский, Борисов, Евстигнеев, Леонов — набор потрясающих актеров. Сейчас я никого не могу назвать их преемниками. Даже Владимира Машкова или Евгения Миронова. Хотя я работал с Женей на одной картине (“Анкор, еще Анкор!”. — Н.К.) и с уверенностью могу назвать его своим любимым современным актером. И все же не тот масштаб. А Меньшиков вообще мне меньше всех нравится. Заматерел он, что ли…
— Что же вы тогда не позвали Евгения Миронова сниматься и в новой картине?
— Но это бы разрушило всю историю! Именно для этого фильма я специально искал малоизвестных актеров.
Процесс этот длился мучительно долго. Во-первых, нужно было найти талантливых, во-вторых, они должны были быть более или менее свободными. В итоге на главную отрицательную роль я нашел Константина Воробьева аж в Питере. Еще Дима Ульянов — потрясающий старший брат, “старик” — замечательный Иван Семенович Криворучко, Анатолий Гущин — средний брат и младший — дебютант Яков Шамшин — просто класс! А так как в основном снимали под Минском, то на все эпизодические и роли второго плана я взял актеров минских театров.
И очень ими доволен. А сейчас, извините, до конца смены осталось всего ничего. Пора работать!
