Владимир Хотиненко назвал его молодежной звездой. “Тайный знак”, “Шик”, “9 рота”, “Жара” тому подтверждение. Как и Костка в историческом боевике “1612” о Смутном времени — нынешнем или четырехвековой давности, еще вопрос. При личном общении Артур удивляет воспитанностью и серьезностью, неожиданными для звезды, тем более молодежной, да еще со шлейфом хулиганских ролей. При этом он невероятно живой — сто движений в минуту.
Артур Смольянинов вежливо, но твердо отказывается говорить о том, что содержит семью: маму, младших братьев и сестру. Что помогает больным детям. Только охотно признает, что любит общаться с детишками: “От них подпитываешься любовью. В детях больше всего Бога”.
“В детстве я пел в электричках”
— Артур, расскажите, как вы попали в фильм Валерия Приемыхова “Кто, если не мы”, с которого все началось.
— Я приехал в школу, из которой меня выгнали, повидаться с друзьями. И вдруг кто-то сказал: смотри, фотограф пришел для кино делать пробы. Это оказалась Алевтина Маврина, которой я по сей день благодарен за то, что она меня отстояла. Валерий Михайлович был сначала как бы против меня. Предчувствовал, что со мной будут проблемы. Я в то время был отроком неуправляемым, не почитающим старших. Со всеми подростковыми грехами. Алевтина меня сфотографировала. Я тут же занял у нее тридцать рублей, на которые в секонд-хэнде купил себе камуфляжный комбинезон. Правда, потом деньги ей вернул, честно заработанные. На кинопробы я раз шесть приезжал. Валерию Михайловичу нравилось, как я пою, — я приезжал с гитарой. И его впечатляла моя трудоспособность. В отличие от всех своих конкурентов я мог проиграть одну сценку по двадцать дублей. И мне не надоедало. Выдерживал часов по пять-шесть работы. Я поначалу был чрезмерно самоуверенным. Море по колено. “Дорогу мне!”
— Очень хотелось сниматься?
— Всегда мечтал об этом. Я вообще был артистичный: в детском саду играл Серого Волка и Крокодила, в школьном спектакле — Бабу Ягу. Пел в сквере перед Большим театром, куда ходил с дедушкой 9 Мая. Или когда с мамой ехал в электричке, вставал, шел по проходу и пел. Иногда конфетку давали… Репертуар у меня был революционный: “Интернационал”, “Тачанка”, “Три танкиста”. Это от дедушки, он был коммунистом и научил меня этим песням.
— И когда Приемыхов утвердил вас на одну из главных ролей…
— Начался беспредел с моей стороны. Валерий Михайлович говорил: “Смольянинов, если бы ты так не пел, я бы тебя убил!” В первый же съемочный день мы с моим партнером Женей Крайновым умудрились исчезнуть ровно в тот момент, когда оказались нужны на площадке. Убежали покурить за какой-то ангар и заговорились, перестали время замечать. Прибегает ассистентка: “Где вы пропадаете? Вас все ждут на площадке!”
— И Валерий Михайлович вас построил?
— Он любил нас. Не за что-то, а просто любил. И я понял, что не имею права его подводить. Он, конечно, на меня большое влияние оказал в смысле формирования взглядов на жизнь.
— Например?
— Что нужно быть порядочным, что врать нельзя, честно делать свое дело и доводить его до конца.
“Жизнь не имеет остановок”
— После фильма “Кто, если не мы” вы плавно поступили в ГИТИС?
— Плавно. На курс Леонида Ефимовича Хейфеца.
— У него с вами проблемы были или вы к тому времени выровнялись?
— Выровнялся, но не совсем. Я вообще считаю, что жизнь не имеет остановок. Какую-то идею нужно в себе воспитывать непрерывно. Иметь цель.
— Практическую?
— Нет, духовную. А практическая цель возникнет сама по себе. К духовному мы часто идем через практическое. Грубо говоря, чтобы почувствовать себя хорошо, нужно пойти в церковь, или кому-то что-то подарить, или помочь — хотя бы через дорогу перейти. Навестить кого-то в больнице. Да просто поговорить с человеком.
— Вам ведь на днях исполнилось 24 года? Есть ощущение, что уже много сделано?
— Чем измерять это “много”?
— Количеством фильмов, спектаклей.
— Количеством важных, судьбоносных встреч — может быть. Для меня это встреча с Приемыховым, безусловно. С моим тренером по футболу, с педагогом по саксофону. С мастером в ГИТИСе. Встречи с Федором Бондарчуком, с Сергеем Гармашом, с Владимиром Хотиненко. С Никитой Сергеевичем Михалковым, конечно, тоже.
— Давайте по порядку. Раз тренер по футболу, значит, вы не просто болельщик?
— Я лет восемь играл за ф/к “Вымпел”, город Королев. Мы даже призовые места занимали. Играл со второго класса школы до лета, когда поступил в институт.
— Саксофон — это тоже в школьные годы?
— Да. Педагогом моим был Эрнест Иосифович Барашвили, замечательный человек, царство ему небесное… Он в юности на саксофоне в оркестре Утесова играл! Я, к сожалению, так и не повидал его перед смертью, виню себя за это. Такой, знаете, маленького роста, но очень сильный, с внутренним стержнем. Достаточно было смотреть, как он ведет себя. Это я сейчас понимаю, а тогда все на подсознательном уровне происходило.
“Русским людям свойственно раздолбайство”
— Какие впечатления остались от съемок в фильме “Последний забой”? Вы же играли шахтера — в настоящую шахту-то спускались?
— Я туда спустился в последний съемочный день, в свой день рождения. Незабываемое впечатление. Мой старший друг и коллега Алексей Горбунов в панике кричал: “Я привезу справку, что я гипертоник! Мне нельзя в шахту!” Глубина-то 600 метров, реально страшно. И все в состоянии дикой разрухи. Дикой! Вокруг города Шахты раньше было шестнадцать шахт. А когда мы там снимали, работали только полторы. Все мужское население города знаете чем занималось? Таксистами работали. А возить некого. У людей отнят смысл жизни — им не дают делать то, что они умеют. Конечно, русским людям свойственно раздолбайство. До Москвы 1000 километров. Как у Гоголя: “Отсюда три года скачи, никуда не доскачешь”. Наша беда во многом от того, что мы не чувствуем своей страны. Ведь две недели в поезде надо ехать из конца в конец. И какая может быть национальная идея на таких просторах? Связей нет между людьми. Все ниточки разорваны, отрезаны. Может быть, я несколько радикален, это эмоции. У меня впечатления остались сумрачные. Жаль людей, но чем помочь? Картиной “Последний забой”, которая не имела почти никакого проката?
— Вы пессимист?
— Скорее реалист. Но от съемок в “Последнем забое” у меня остались и хорошие воспоминания: я там близко сошелся с Сергеем Леонидовичем Гармашом, которого могу назвать своим духовным отцом в жизни и профессии.
— Вы же с ним в одном театре работаете?
— Я в этом театре и оказался благодаря его рекомендации.
— А какие отношения у вас сложились с главным режиссером “Современника” Галиной Борисовной Волчек?
— Очень хорошие — отношения ученика и учителя. Она замечательная, глубокая, мудрая. При этом сохраняет детскую непосредственность. Очень ценное и редкое качество. А я как театральный артист еще не сформирован, очень зелен и многого не понимаю. Но знаю, что театр — это моя дорога, с которой я не сверну. Для меня в театре еще существует проблема длинного дыхания. Кино — искусство мозаичное, оно складывается из маленьких кусочков. Насчет театра у кинооператоров есть шутка: “Два часа общего плана”. Эта непрерывность существования гораздо честнее, но и сложнее.
— А страх сцены есть?
— Перед каждым спектаклем. Если пройдет страх, значит, пора завязывать. Должно быть так: глаза боятся, а руки делают.
— Текст на сцене можете забыть?
— Такое было перед самым первым моим выходом. Я играл Соленого в “Трех сестрах”. За неделю ввелся в спектакль, много репетировал, подробно готовился. И вроде был уверен в себе. Соленый выходит после реплики Тузенбаха: “Я бы давно ушел от такой, а он терпит и только жалуется”. Илюша Древнов, который играет Тузенбаха, произносит эту фразу. А я стою в кулисе и понимаю, что не помню ни слова! Меня прошиб холодный пот. Казалось, в этот момент рухнула вся моя жизнь. Первый спектакль на сцене такого театра — и забыть текст! Не помню, как я вышел на сцену, как первую реплику произнес. Видимо, само вспомнилось. Все прошло очень хорошо, были по ходу игры аплодисменты. Мне потом сказали, что кроме меня в этой роли аплодировали только Михаилу Ефремову. Это было очень приятно услышать.
“Почему лошадь такая дура?”
— Костка в картине Владимира Хотиненко “1612” — ваша первая костюмно-историческая роль. Чему пришлось для нее учиться?
— Ездить на лошади. Я не стал наездником, но в седле, слава богу, сижу. Учился тяжело, с падениями. Сначала болело все. У меня тогда еще машины не было, я ездил на автобусе. И после занятий в Битце шел до остановки с ощущением, что у меня ноги далеко друг от друга. Я был похож на ковыляющего старичка.
— Первое впечатление, когда садишься на лошадь: почему она такая широкая?
— Первое впечатление: почему она такая дура. Я до слез доходил, до истерики: “Больше к вам никогда не приеду!”. Но все равно приезжал. Один раз лошадь понесла меня с большой скоростью прямо на ограждение. Я понял, что, если она прыгнет, я разобьюсь. И решил упасть на пол, усыпанный опилками. Лошадь, почувствовав, что меня нет, тут же остановилась. И так гордо на меня оглянулась. Это очень хитрые животные. И с чувством собственного достоинства. Только где-то к середине съемок, когда я поскакал галопом и не почувствовал никакого страха, понял, что наконец-то научился. И лошадь стала меня слушаться.
— Ваш Костка — комический слуга-оруженосец при главном герое. На мой взгляд, он самый яркий персонаж в фильме.
— Просто роль очень выигрышная. В ней можно больше хулиганить. Героя всегда играть сложнее.
— У вас нехарактерные роли были?
— А Лютый из “9 роты” разве не герой?
— Я имею в виду то, что на театральном языке называется “голубой герой”.
— Посмотрите на меня: какой же я “голубой герой”?
— Из вас получился бы вполне убедительный Ромео.
— До такой роли дорасти надо.
— Так он же совсем юный.
— Наверное, интересно было бы. Но, как говорит Сергей Леонидович Гармаш, я о ролях не мечтаю. Я тоже всегда так думал, только почему-то не решался озвучить. Чем сильнее мечтаешь о роли, тем меньше вероятность, что ты ее сыграешь. На что ты способен сегодня, то и получаешь. И уже по факту начинаешь о роли думать.
— Такое впечатление, что Костку вы играли на органике.
— Я бы сказал, на интуиции. Но во многом эта роль все-таки продуманная. Например, Костка все время ходит на полусогнутых, вообще ноги не выпрямляет. Это я придумал. Он как таракан: топ-топ-топ! Везде успевает. Я придумал для него такую характеристику: он “решает вопросы”. В сущности пиаром занимается. И о себе не забывает. А Владимир Иванович Хотиненко мне все время твердил: “Легкость, легкость, легкость!” Поэтому Костка часто говорит: “Легко!” Он подвижный, подстраивается под любую ситуацию, находит выход из любого положения.
— Вы назвали встречу с Хотиненко одной из самых важных в вашей жизни.
— Он режиссер европейского уровня. И когда, работая с таким мастером, достигаешь глубокого обоюдного доверия, начинается настоящее творчество. Ты не боишься, ты раскован, фантазируешь, предлагаешь. Знаешь, что не услышишь в ответ: иди, мальчик, не мешай. Думаю, сейчас, если бы мы снова вместе с Владимиром Ивановичем работали, был бы настоящий полет.
