Ага… какая машина — такой и хозяин? Тяжелый “Мерседес”, эдак лихо воткнутый в тротуар перед Радиокомитетом. Разваливаемся на передних креслах, закуриваем, запись пошла…
А, собственно, что вы про Петрова не знаете? Он один такой. Вне конкуренции. Руки полные, а клавиши летят, как стайка синиц, легко и озорно. Острое слово частенько ввернет, после чего кусок народонаселения лет на несколько надувает губки. Оттого много недоброжелателей (не скажу врагов). Но именно поэтому для многих его имя — последняя инстанция в истине. Неподкупный — вот такой казус. И добрый — казус №2. Искренний и без комплексов. Не будет сутками сидеть за роялем. Да ни в жизнь! Лучше в уютном кресле посмотрит любимый “Меццо”*, наслаждаясь обществом обожаемой жены и четырех роскошных котов… А вечером возьмет от вас заслуженную овацию после фортепианных сонат Шуберта. Потому что Петров есть Петров.
…Кутузовский тянется медленно, как жирный удав, но с Петровым за рулем все это не ощущается: едет своей дорогой, уверенно так, не ускоряется, не тормозит — да, собственно, как и по жизни…
— Могу права показать, они у любого уважение вызовут — на, читай: “стаж с 1964 года”. За рулем мне приятно, отдыхаю. А сколько сменил их! Сначала был 403-й “Москвич”, потом “Волга”, штук 15 “Жигулей”, штук 8 “Вольв”, и это — 7-й “Мерседес”, но я и его продаю: сегодня мне купили другую модель, сейчас грузят на паром. Но не новый. Брать новый за 100 тысяч евро мне совсем не по карману…
— Шофера не хотите нанять, Николай Арнольдович?
— А у меня есть, возит иногда на концерты. А то у нас на Рублевке такой беспредел: можно и 2,5 часа простоять, когда перекроют.
— Они бы хоть расписание вешали: Путин в Москве или не в Москве.
— Щас! Нет, я с удовольствием подожду 15—20 минут, чтобы пропустить своего президента, но ведь кроме него перекрывают для любого рыла, которое едет с мигалкой.
— И радио не включаете. Боитесь, попса полезет?
— Попса — это сила, с которой бороться нельзя. Она взывает к самому гнусному, что в человеке есть. Но что меня совершенно убивает, так это когда изгаляется какая-нибудь Степаненко со своим Петросяном…
— Их вроде бы слегка приубрали с экрана…
— Да нет. Представьте себе 4-тысячный зал, который безумно счастлив от того, что Степаненко рассказала всему миру о жопе. Или как кто-то разбил себе морду, упав в коровью лепешку. Восторг дикий! Или Собчачиху взять, которая своими “Домами” создала целое поколение вуайеристов, любителей подсмотреть в дырочку в женской бане. Никогда в жизни тот же Шостакович не будет иметь такой громадной аудитории, какую имеет весь этот мусор, прущий из всех дырок, где есть изображение и звук!
— Сейчас новая тенденция: зарабатывать на детях. Раскручивать звездочек. Этакий легальный киднепинг.
— Нельзя грязными руками, к которым пристают только деньги, касаться детей. Они такие хрупкие! Сначала их раскручивают, а потом швыряют в шоу-бизнес, где они пропадают. Как гибнут вообще 80% всех вундеркиндов. Я всегда говорил: если у юноши проявляются вторичные половые признаки, начинается по утрам эрекция, это совсем не значит, что его тут же надо вести в публичный дом. Иначе к 19 годам он станет либо импотентом, либо гомосексуалистом.
— То же касается и юных музыкантов-академистов?
— В нашей стране очень трудно быть востребованным талантом. Несчастен гений, родившийся в Ижевске или Иркутске. У него два выхода: либо попасть в Москву, где все-таки идет какой-то шурож, либо при первой же возможности мотануть на Запад. Где вся система отношений с талантливым человеком отлажена до мелочей. А у нас нет. Начинать же надо с простого. Вот многие замечательные организации вывозят детей играть перед папой римским или в ООН, но играют-то они за бесплатно! А это неправильно. Детский труд должен быть оплачен, чтоб хотя бы создать у маленького гражданина иллюзию, что он кому-то нужен у себя на родине. Не надо 12—13-летнему парнишке платить тысячи за концерт. Но свои 200—300 евро он получить обязан.
— Кстати, вашей дочери 31, если не ошибаюсь? Она музыкант?
— Дочка хоть и окончила ЦМШ, но, слава богу, не пошла по этой стезе, что я очень приветствую. Она — талантливый человек, но ей с ее-то характером и с тем, что есть много людей, которые не любят меня, очень тяжело было бы делать карьеру пианистки.
— У Березовского, Башмета дочки — пианистки (волшебные создания!).
— Я отношусь с какой-то нервозностью, когда музыканты начинают пропихивать собственных детей, хотя это неизбежно. И я доволен, что мне этого делать не приходится; мне бы это претило. Ну, может, я просто воспитан по-другому. А дочка живет своей жизнью, она — виртуоз компьютера, пишет музыку, стихи, а главное — порядочный, добрый и отзывчивый человек.
— Меня что удивляет: как вы в свои годы умудряетесь оставаться “просто” пианистом? А то ведь все кто мог уже сменили меч на дирижерскую палочку…
— И у меня были соблазны. Которые были отринуты мгновенно и жестко. Сейчас это эпидемия, мы видим людей, которым совсем не место за пультом, но они почему-то уверены, что на конце их палочки не видны фальшивые ноты. А скажешь об этом — удивляются: “я не виноват”, “это всё музыканты”… Нет, разумеется, есть люди, которые по-настоящему освоили эту профессию, — тот же Володя Спиваков, который занимался с Маазелем, Бернстайном, Израилем Гусманом. А есть другой вариант: когда человек ставит запись Караяна и смотрится в зеркало, вдруг выясняя, что у него все очень даже неплохо получается…
— Хорошо, но кроме дирижерства многие ваши коллеги весьма недурны как менеджеры…
— За что я им по-доброму завидую. Этого, к сожалению, никогда не умел. И, думаю, многое потерял в жизни из-за недостаточной оборотистости, вялости, да и банальной лени: когда лишний раз хочется просто посидеть в удобном кресле и погладить кота.
— Но концертов-то сколько в год? Как у Мацуева — хорошо за сотню?
— Было и за сотню, пока “на пенсию не ушел”. Сейчас где-то 40—50. Со всеми женщинами не переспишь, всех денег не заработаешь. Бесконечно мотаться по стране, просиживать сутками в аэропортах, трястись в вонючих поездах, приезжая домой, чтоб только сменить портки, — это, поверьте, трудно.
— А в принципе можно 120 концертов сыграть с душою?
— Пока молодой — можно. Но опасно. Я думаю, эти 180—200 в год намного раньше времени погубили Вана Клиберна. Он как исполнитель выдохся.
— Неплохо играл Шопена в один из своих последних визитов сюда.
— Да мне совершенно не важно, как он играл. Тут другое: на концерт пришли эти бабушки, которые в 1958-м были девушками и влюбились тогда в этого очаровательного парня… Они сидели и плакали. Он снова сделал их счастливыми. Честь ему за это и хвала. Да, юность уходит. Я помню концерт Жени Кисина в БЗК, когда он играл два концерта Шопена. Зал ревел белугой, глаза у всех мокрые, будто газ слезоточивый пустили: в Жене — хрупкость, целомудрие, доверчивость. А сейчас ему под 40 лет, он мощен, блистателен, но… хрупкость ушла. Может, и вернется, посмотрим.
— Увы, редко приезжает.
— А зачем? Здесь он не получит тех денег, что получает там.
— А вы-то туда не хотели?
— За границу? Когда я с 1978 по 1982 год был невыездным, когда обложили со всех сторон, полная безнадега — всерьез подумывал уехать. В Америку тогда все бежали…
— Это за какой же проступок?
— А нам не сообщали. Но я знаю за что: я категорически отказался участвовать в довольно-таки гнусной антисемитской провокации в Госконцерте. Догадывался, что получу по шее, но не думал, что это будет столь жестоко и долговременно: на пять лет мне перекрыли абсолютно все! И спас меня от эмиграции мой дом — дача на Николиной Горе. Как только я помыслил, что в это место, в которое я вложил всю душу, сердце и деньги, вселится какая-то партийная сволочь, все разрушит и построит хоромы, — уезжать как-то вдруг расхотелось. И я доказал, что имею право жить у себя на родине безнаказанно. А сейчас мой 30-летний “долгострой” (этой дачи) завершился, осталось лишь газончик вылизать…
— Ай, как вкусно…
— Знаете, я очень Обломова люблю. И не переношу засранца Штольца. Поэтому мне было сложно писать сочинение в школе, где Обломова надо было “обличать”. Он, Обломов, замечательный, зла никому не делал. Меня как-то спросили: “А что вы коллекционируете?” Я отвечаю: покой. Сесть эдак по-ноздревски, посмотреть на терраску, на наш огромный участок, где бродят четыре красавца-кота…
— А собаки?
— У жены с ними не заладились отношения. Котов обожает. И я тоже. Я гедонист, сибарит; люблю, чтобы все было хорошо, вкусно, уютно, приятно — вот это по моей душе.
— Вот заговорили о сибаритстве, и я вспомнил моего любимого Бориса Березовского: он тоже лет через пять хочет завершить карьеру пианиста…
— Как завершить? Куда ж ему? Он ведь только начал! Кто вам сказал?
— Он и сказал. Куплю, говорит, недвижимость в Хорватии, открою гостиницу, а играть буду, только когда самому захочется, а не как сейчас — по жесткому графику…
— А-а, понятно. Так вот, это не получится. Увы, иллюзия. Хотя звучит красиво, да. Все мечтают играть концерты тогда, когда захочется. Но как только он увидит, что концерт, предлагавшийся сначала ему, сыграл не Боря Березовский, а конкурент, скажем, Володось, да еще и критику замечательную взял, то сто раз подумает — просиживать жопу в Хорватии или взяться за то, что предлагают. Не, ну куда ему? Он силен, интересен, феноменален, хотя на мой взгляд немного не хватает интимности. Впрочем, трудно требовать от Рокки интимности…
— Рокки?
— Ну да, такой боксер-тяжеловес, играет как на ринге; я видел в его исполнении совершенно костоломные этюды Листа. Рядом стоял стул, на стуле — полотенце и стакан с водой. Этюд сыграет, утирается, глоток выпивает, играет следующий. Но настолько потрясающе! Рокки.
— А Мацуев — не Рокки?
— Я Дениса очень уважаю. Но в его рецептуре (если взять концерт как блюдо) немножко преобладает любовь к десертам. Мне кажется, публика не должна сидеть весь концерт и ждать: когда же это Мацуев заиграет джаз? Должна быть какая-то дозировка. Так же зал выжидал на концертах начинающих “Виртуозов Москвы” — когда же они начнут петь и стрелять на бисах?
— Кстати, на самом концерте вы спокойно относитесь к тому, что ходят фотографы, щелкают? А то вот Ашкенази, например, останавливал программу, уходил…
— А я по матери пускал со сцены: “Пшел вон отсюда!” У меня с ними плохие отношения. Фотографы, которые ходят по сцене, как у себя в спальне… Или оператор иной встанет задом к публике и давай бубнить: “Вторая камера, вторая камера…” Ну представьте: вы лежите в постели с любимой женщиной, а тут открывается дверь и входит милиционер! Или управдом. Вот это абсолютно то же самое.
— Вот вы сказали про конкурентов Березовского… У вас, в вашей весовой категории, их точно нет.
— В весовой нет точно.
— Пардон, не то имел в виду…
— Понимаю. Нет, я очень терпимо всегда к этому относился. Господь наградил меня многими грехами, за которые когда-нибудь придется ответить, но двух очень пакостных черт мне не дал: ревности и зависти. Я люблю, когда мою жену целуют, обнимают, танцуют с нею. И совершенно искренне радуюсь, когда мои знакомые купили хорошую квартиру или концерт прошел успешно. Правда, мне противно, когда Абрамович покупает яхту за 120 млн. долларов, сами понимаете почему. Но это не зависть.
— Кстати, супруга до сих пор работает?
— Ну что вы! Как дочку родила, так и ушла, хотя в Министерстве культуры ее до сих пор вспоминают.
— Что, высокая должность?
— Ха, да она была моей непосредственной начальницей: все филармонии РСФСР были под ее пятой! Да я б карьеру на ней делать мог, чтоб, кстати, доказать всем, какой я администратор. Но… нет. Тут же забрал ее оттуда. И навсегда. Домом занимается.
— И готовит?
— Ну конечно. Хотя частенько идем в ресторанчик, есть у нас любимые места. Но никогда не сунемся в какие-нибудь “царские охоты” — среди тамошнего контингента чувствую себя очень неуютно. Весь этот так называемый гламур, дерьмо, покрытое толстым слоем шоколада, — я как-то против… Люблю поскромнее; японскую кухню…
— Живот с нее не болит?
— Ничуть. Но, увы, мои размеры совершенно не соответствуют тому количеству еды, которое я потребляю. Вот я не сомневаюсь, что вы едите намного больше, чем я. Процесс от вожделения и жуткого голода до полного насыщения занимает максимум полчаса. И все. То есть никакое “грузинское застолье” я не вынесу, сойду с дистанции на половине первого круга…
— И нет нужды диеты придерживаться?
— Нет. К сожалению, нарушен обмен веществ с детства и ничего уже не сделаешь. Но когда я голоден, то становлюсь социально опасным. Серьезно.
— То есть перед концертом надо поесть?
— Да вы что! Упаси бог! В день концерта лишь легкий завтрак, но после-то, часов в девять, ужасно кушать хочется! А на ночь нельзя. Но друзья (если ты на гастролях) к себе домой зовут, к столу. Короче, все это очень неполезно для людей моего склада (это тоже к вопросу о количестве концертов в год).
— Ну а выпить?
— В молодые годы мог спокойно две бутылки водки один…
— Невозможно.
— Спо-кой-но! Да еще и по домам всех развозил. На меня алкоголь очень слабо действует. Но при этом никогда в жизни не было желания вот так — “пойдем, кирнем”, это не про меня. Только в компании, в ресторане…
— Выпить и играть можно?
— Я не могу. Есть знаменитости, у которых получалось: пришли мы к великому Генрику Шерингу перед началом концерта — у него стояла большая бутылка бренди, початая сверху на два пальца. Пришли после — осталось на два пальца. Он бутылку выпивал и шел играть. А я даже кружку пива в день концерта позволить себе не могу. Да ни капли! Кто-то может. Некоторых прямо перед выступлением находят, понимаете ли, лежащими посреди гостиничного номера в полном отсутствии возможности сказать слово “няня”.
— Дома на рояле до сих пор занимаетесь? Или просто музицируете для души?
— Конечно, занимаюсь. А как же? Иначе просто теряется профессия, ну что вы. У меня четыре инструмента — два в Москве и два на даче.
— А какой максимальный перерыв? Неделю можно не играть?
— Можно. Вот возьмем двух гигантов — Рихтера и Артура Рубинштейна. Рихтер сидел за роялем сутками, а Рубинштейн подходил лишь от случая к случаю. Ну и кто из них лучше? Я — не долгоиграющий пианист, сидеть по 8—10 часов не могу; по своему складу ближе к Рубинштейну. Помню, он меня, мальчишку, пригласил к себе в гостиницу в день концерта. Я спросил — а что вы вечером играете? Он ответил — еще не знаю. Я решил, будто он форсит передо мной, но оказалось, и вправду не знал. Это какое-то феноменальное соотношение мозгов, эмоций, пальцев…
— Вот если у вас останется всего один концерт в год, кто туда войдет?
— Моцарт, Шуберт, Бетховен… В принципе, я достаточно всеядный, кроме авангардной музыки, которую играть мне просто неинтересно. Нет, есть композиторы чрезвычайно уважаемые: Хиндемит, Регер — они и ученые, и такие, и сякие… Но играть их либо не хочется, либо возникает трагическое несоответствие затраченного труда и приема у публики. Ты можешь год учить труднейшее сочинение Хиндемита, вылезти с ним на сцену и получить… три хлопка в спину. А потом легко проиграть одно танго Пьяццолы — и будет полный восторг!
— Этот аргумент убивает наповал.
— Но, к сожалению, никуда от этого не деться. Хоть ты тресни. Или получаю однажды бандероль. Распечатал — а там роскошно изданные ноты Карлхайнца Штокхаузена. Начинаю читать партитуру. И вижу, что в этом месте я должен играть локтем, потом посвистеть, затем два раза пукнуть, — нет, думаю, не моя это музыка.
— Андрей Гаврилов тоже любит похулиганить за роялем.
— Андрей очень талантлив, но я его органически не перевариваю. В моем классе есть термин “гавриловщина” — ну нельзя к роялю относиться как к публичной девке!
— Ну хорошо, последний вопрос: жизнь в стране улучшается?
— С того момента, как коммунистическая партия (в ее изначальном виде) накрылась медным тазом, мы, музыканты, перестали зависеть от этих мерзких продажных чиновников. Сейчас в каких-то своих неудачах я могу винить только себя. Это из позитивного. Но есть и другое — сращивание власти и преступного мира, всепроникающая коррупция, с которой борются какими угодно методами, кроме тех, что помогают…
— А какие помогают?
— Ну какие? Если у человека раковая опухоль, то нельзя давать ему пурген! Надо вырезать хирургически. Потому что все это глубоко и далеко проросло. И, думаю, добра не будет. Все наши беды от двойных-тройных стандартов в законодательстве, когда чиновник на любом уровне может — не рискуя попасть в тюрьму — отказать вам или разрешить на основании одного и того же закона. Вот и получается, что законы эти делают жизнь порядочных людей все тяжелее и безнадежнее год от года, а жулик безнаказанно уходит от ответственности.
Яркий, остроумный, дерзкий. Не боится никого и ничего. И сегодня дает потрясный концерт в Кремле — он едва ли не единственный, кто там играть достоин. Ведь при всей яркости его личности стоит ему прикоснуться к клавишам — и о всем “личностном” тут же забываешь, погружаясь в удивительную сказку музыкальных эпох…
