Зинаида Кириенко: “Я не из тех, кто свое горе завязывает веревочкой. Но сейчас мне страшно…”
Поделиться
Годы не властны над ней. Избитая фраза, но к актрисе Зинаиде Кириенко подходит как нельзя лучше. Посмотришь на нее — шутка сказать, 75-летнюю! — и видишь ту самую Наталью из “Тихого Дона”.
С грустными глазами, познавшими много горя. И тем не менее гордую, несломленную.
В жизни актрисы испытаний тоже хватало. И когда всесильный чиновник, по сути, перечеркнул ее кинокарьеру. И когда четыре года назад умер муж, с которым прожила всю жизнь.
Актриса ни на что не жалуется. Хотя и сейчас могла бы.
На усталость, например. Предъюбилейная хандра, целый день звонки, телеканалы рвут на части…
“Председатель Госкино отомстил мне за то, что получил от ворот поворот”
— Зинаида Михайловна, вам не обидно, что вспоминают раз в пять лет? Не приходят мысли на ум: где же вы раньше были?
— А я не стражду, как некоторые, своего постоянного пребывания на экране, можно ведь надоесть. Да и не могу сказать, что меня забывают. Слава богу, едва успеваю сорганизовать себя: то один фестиваль, то другой…
— Вообще, для киноактрисы больная тема: что забыли, что не звонят, не приглашают на съемки. Все это съедает изнутри. Что к вам, я вижу, совсем не относится.
— Да, я не могу сказать, что сижу и предаюсь отчаянию. Для меня концерты, творческие вечера не меньше значат, чем просто сниматься в какой-нибудь ерунде. Даже больше — потому что той благодарности, которую я получаю от зрителей, в кино никогда не получишь. Может быть, это награда за прошлые мои работы. И я счастлива, что вместе с молодостью не ушла… Не хочу слово “популярность” употреблять — потому что сигареты, как говорили раньше, тоже бывают популярные... А вот такое душевное приятие, сердечное. Мне очень часто говорят такие слова, которые… ой, чтобы не хвастать, даже повторять не стану. Все мне желают как можно дольше оставаться здоровой, как можно дольше работать. И, может быть, для зрителей такие встречи важнее, чем они бы увидели меня в какой-то рольке и были бы разочарованы.
— Многие актеры, чтобы их не забыли, вынуждены хоть чем-то напоминать о себе, снимаются во всем, что им предлагают.
— Вы знаете, существуют разные восприятия. Бывает, актера в лицо помнишь, знаешь, что ты его много-много раз видел. А роли не помнятся. А бывает еще память сердца. Когда люди тебя помнят не просто как лицо, а они с тобой прожили какую-то часть своей жизни. Ну так уж выпало мне — начиная со студенческих лет сниматься в таких картинах, как “Тихий Дон”, “Судьба человека”, “Казаки”. Какие жизни я проживала на экране! И, конечно, это запомнилось.
— Это сейчас вы можете сказать: ничего страшного, что не звонят, не приглашают на съемки. А когда в расцвете лет был многолетний простой, когда вас вычеркнули из всех списков? Это было страшно?
— Нет. Ну что же, я в театре работала. Я же говорю: не предавалась отчаянию. Так, чтобы сидеть и горе свое завязывать веревочкой. Нет…
— Но мы знаем массу обратных примеров.
— Это трагедия, трагедия…
— Чем вы отличаетесь от тех актрис?
— Нет, я тоже могу поплакать. Но наедине с собой. Не могу показывать свою боль... Хотя, конечно, были сложные периоды. И я ходила к этому руководителю Госкино, который не давал мне сниматься. Я ведь даже представить не могла, что такое бывает! Что тебя просто могут вычеркнуть из жизни! Это же только у нас могло быть, чтобы один человек держал весь художественный кинематограф и распоряжался, как хотел, судьбами людей. Вы спрашиваете, кто он? Нет, не хочу даже вспоминать его фамилию, не имеет значения. Тем более что человека уже нет на свете. (Предположительно — Алексей Романов, с 1963 по 1972 гг. руководивший Госкино. — Ред.) Кто… Имярек! Каких было много, к сожалению. Мужчин, которые поступают неблагородно. А потом еще мстят женщине за то, что получили от ворот поворот.
— Вы сказали, что ходили к нему, спрашивали о своей судьбе. Что услышали в ответ?
— “Будете сниматься, будете. Такой период…” Ничего не слышала в ответ! Ну что, не найдет человек, что ответить? Спросите — если не хочу отвечать, я найду, что сказать. Вот и все… Это лицемерие беспардонное! Притом что настоящую причину я узнала только от Ростоцкого много лет спустя. Я ведь даже не подозревала ни о чем, когда к нему ходила. Вы понимаете, какое иезуитство!.. Потом, вы знаете, мне никогда не была свойственна звездность, мне не было свойственно самодовольство. Наоборот, я самокритична, может быть, даже чересчур. Думала, может, действительно я ничего уже не значу…
— В то время вы уже были замужем?
— Да, конечно. У меня была любимая семья, дети, любимый человек. Поэтому мне было противно и мерзко!
— С Олегом Анофриевым как-то разговаривал, он вспоминал, что муж у вас был ого-го какой ревнивый.
— Ну как всякий человек. Мужчина. Достойный мужчина. Он сам был очень постоянным, верным. Это главное достоинство, считаю.
— Как же он воспринял ухаживания всесильного чиновника?
— Ну как! И смеялись… А потом, вы знаете, я уже была подготовленная. Такую роль играла в “Сороке-воровке” — это экранизация повести Герцена, где тоже реальная судьба, только крепостной актрисы. Которая погибает от таких вот притязаний. Она предпочитает смерть, чем быть собственностью князя. Она уходит из жизни…
— Вы ушли из кино.
— Я не ушла — меня ушли!.. Но просто мстить, ответить оплеухой не в моем характере. Забыла — и все.
“Я расплакалась и сказала Герасимову: а я люблю вас”
— Вы не из тех, кто переламывает ситуацию, плывете по течению?
— Нет, извините! Я не плыву по течению. По течению — это, значит, предлагаемые обстоятельства: идти на них, соглашаться с ними. Нет, у меня есть свои убеждения, которые, как я считаю, для женщины очень важны. Когда меня спрашивают: как вы так хорошо выглядите, я всегда говорю: берегите себя. Один такой начальник, другой, третий — все это разрушает психологию женщины, ее мораль. И в результате вся внутренняя нечистота вылезает и на лицо тоже… А как часто женщина идет на такое! Ради карьеры, ради денег. Молодости это точно не прибавляет.
— Вот вы сказали, что часто спрашивают, как удается так выглядеть. Смотрю на вас и сам удивляюсь — подобный вопрос, уж извините, так и просится. Почему же выглядите на 20 лет моложе?
— Так я вам уже сказала. Других рецептов нет. Конечно, надо благодарить Бога, наверное. Всевышний благословил. Но самое главное — это внутренний мир, я никогда не устану это повторять.
— Но, сознайтесь, это тяжкий труд?
— В смысле косметологии? Нет-нет, я никуда не хожу, я боюсь всех этих процедур. Мне Бог дал такую внешность. А как ее беречь? Конечно, я мажу кремом лицо: умылась — помазала, иначе оно будет шершавое, наверное.
— А что касается пластических операций — сейчас многие ступили на этот скользкий путь...
— Я не хочу быть судьей, потому что, может быть, придет время, и я пойду на это. Вообще, это дело личное. И вопрос гигиены. И мужчины сейчас тоже что-то с собой делают. А актрисам уж сам бог велел следить за своим лицом.
— Человек меняется, изюминка пропадает. А на вас посмотришь — сразу Наталья из “Тихого Дона” вспоминается.
— Ну вот поэтому и боюсь. Что исказят лицо. И не узнаете уже Наталью из “Тихого Дона”.
— Чаще всего вашу фамилию упоминают с этим фильмом. Кстати, правда, что вы были влюблены в Герасимова?
— Да, такое было. На первом курсе… Но не я одна была в него влюблена. Вы знаете, Герасимов же был некрасивый, если объективно. Но мы на него смотрели как на небожителя. Сейчас таких отношений нет, сейчас все упрощено. А тогда были мастера какие! И была огромная дистанция…
— Как же вы сумели ее сократить, чтобы подойти и признаться небожителю в своей любви?
— Не так было. Я бы никогда не подошла и не сказала. И не любовь это была, я даже не знаю, что за чувство — боготворение, наверное… Кончился первый курс, мы поехали в Сталинград снимать картину “Надежда”. Была назначена репетиция, и я пришла раньше всех. Мы сидели с Герасимовым, разговаривали. Он попросил: расскажи про свою жизнь. Я рассказывала ему все как на духу. “Вам, наверное, — говорю, — все рассказывают всё про себя?” — “Нет, — улыбается, — так, как ты рассказала, никто не рассказывал”. И я расплакалась: “А я люблю вас, Сергей Апполинариевич”. Он так посмотрел на меня. “А ушко у тебя, — говорит, — как пельмешка”. Я еще думаю: при чем тут пельмени? Потом-то узнала, он же знаменитый пельменщик был, такие пельмени лепил, что любо-дорого… Он меня еще в щеку поцеловал и говорит: “Знаешь что, милая, надо уметь сдерживать себя. Потом будешь себе благодарна”. Мораль мне прочитал… И в моих глазах Герасимов остался непревзойденной величиной. Мог же воспользоваться…
— Актрисам нужно влюбляться в режиссера, как думаете?
— Ой, не знаю — это был один-единственный случай.
— “Судьба человека”, Бондарчук?
— Боже сохрани! Боже сохрани! Они тогда только женихались со Скобцевой. Но и Скобцева тут ни при чем…
— Я имею в виду влюбиться в гений режиссерский, в его идеи. Именно после Герасимова.
— Так это был первый фильм Бондарчука. Но, конечно, Герасимов выше. Несопоставимые фигуры. Для меня.
— Тут параллели неизбежны — оба режиссера поставили свой “Тихий Дон”.
— Ой, мне даже неудобно об этом говорить. Есть один положительный момент от того, что этот фильм показали, — больше оценили нашу картину. Потому что сразу стало понятно: что такое искусство, а что такое… “мыло”.
— Но ведь это “мыло” из-под руки большого мастера.
— Я не уверена, что рука большого матера была приложена. И не понимаю в данном случае Сергея Федоровича. Он носился с этой идеей давно — снимать “Тихий Дон”. Будучи учеником Герасимова. Я не понимаю, что его не устраивало в той картине. Но если все это задумывалось ради того, что он сделал, и с теми актерами, которых он снял, то я этого понять не могу. Я, конечно, не весь фильм видела, весь невозможно. Достаточно было посмотреть одну серию. Потому что там ни речи, ни стати, ни обычаев — там нет отражения казачьей жизни.
— Особенно ревностно, наверное, наблюдали за своей Натальей?
— А чего мне ревновать? Я не отношусь к тем актрисам, которые ревнуют. Вот мы в Театре киноактера играли Катерину в “Грозе”. Играла я, Таня Самойлова, Тамара Семина. Меня это нисколько не волновало. Или, помню, Галя Самохина как-то ко мне подошла: “Зина, ты не будешь возражать, если я сыграю Катерину?” — “Да ради бога”, — говорю. У меня нет этого, понимаете, — чтобы я, и никто более. Это глупо!
“Думала, мы будем с Валерой идти так: под зонтиком, сгорбленные…”
— Как же с таким характером можно было в этом мире ужиться?
— Вы знаете, вот я вам скажу. После института я пошла к Гончарову в театр. Два года у него проработала. Две главные роли сыграла. И в это время, снимаясь в “Казаках”, в Грозном, вышла замуж. Там встретила свое счастье. Как потом молва ходила: приехала Кириенко и увезла самого красивого казака. Это мой муж был на протяжении всей жизни, любовь до гроба… Так вот: мне надо было уходить в декрет. И когда Андрей Александрович узнал, что я собираюсь уходить из театра… Ой! Я, как сейчас, сижу на диване. Он надо мной громыхает. “Как можно! Вы — актриса! Вы — театральная актриса! У вас все есть для этого! Я все сделаю, чтобы вы стали главной артисткой нашего театра!” Причем в этом не было ухаживания никакого. Я была молодая совершенно, популярная… Опять это слово. Сейчас чаще всего про меня говорят “любимая”, и мне это больше нравится… А Гончаров громыхал: “И куда вы собираетесь?! Я сделаю вам звание! Сделаю зарплату!..” — “Андрей Александрович, — говорю, — дело не в этом. Просто я должна уйти”. И как бы он ни громыхал, я ушла. И второй раз в декрет я уходила уже из Театра киноактера. Который, понятное дело, никогда не был трамплином для того, чтобы завоевать театральный олимп, к нему всегда относились снобистски. Но не для того, чтобы отсиживаться в тихой гавани, ничего не делать и получать пристойную зарплату. Которая все равно была выше театральной. Я ушла, чтобы уделить больше внимания дому. Притом что могла уже зарабатывать на жизнь творческими вечерами, встречами со зрителями. Что я и делала. Я часто ездила за границу с картинами. И это, конечно, давало какие-то возможности семье, потому как мой супруг, по правде говоря, не был добытчиком, и я по этому поводу не строила себе воздушных замков. Для меня это было не важно. И никогда не было важно, между нами говоря… Поэтому то, что в театре кто-то еще играл мои роли — да слава богу. Я могу уехать на концерты, я могу уехать за границу. Я не привязана к театру. И я не считаю, что получила меньше, чем если бы осталась служить даже у того же Гончарова. И была бы сейчас одна из старейших театральных актрис.
— Сейчас на Театре Маяковского висела бы красивая афиша: “Бенефис Зинаиды Кириенко”. Не грустно?
— Вы знаете, я очень много работала в Театре киноактера, так что имею полное отношение к театру. И у нас были прекрасные спектакли. И у нас была дивная публика. Которая любила наш театр даже больше, чем другие. Потому что у нас играли актеры, не замученные каждодневной работой. И уж если выходили на сцену — то как на праздник…
…В квартире Зинаиды Михайловны зазвонил телефон. “Это кино или сериал?” — спросила она и озорно кивнула в мою сторону. Вот оно, мол, как — знай наших! Голос девушки на другом конце провода не очень уверенно подтвердил, что кино. И поинтересовался ставкой актрисы. “Какая ставка! — удивилась Кириенко. — Конечно, чем больше, тем лучше. Но дайте сначала сценарий почитать!”
— Сейчас к предложениям сняться в кино относитесь настороженно?
— Да, я боюсь влипнуть куда-нибудь… Хотя сейчас мало кто смотрит. Просто времени нет у большинства людей. Тем более этот конвейер идет без конца — каждый понедельник новый сериал. Нет, ну если роль хорошая, я, конечно, с удовольствием буду сниматься. Да где же взять такие роли?.. Кстати, насчет моей Натальи хотела еще сказать. Ведь она там как бы разбивает любовь, которую все благословляют. Я не знаю: вот если бы играла другая актриса: с другими данными, с другим отношением к роли — она могла быть и нелюбимой зрителями. Как разлучница, как третий лишний. А у меня это судьба. Прелестная судьба, сломленная. Матери, жены. Женщины, на которой держится мир. Я убеждена: не на Аксиньях, а именно на Натальях держится наша Россия. Которой выпало столько войн. И столько женского одиночества.
— Четыре года, как нет с вами супруга...
— Очень тяжело пережила. Как мне одна коллега сказала: “Зачем ты рассказываешь о своей потере со сцены? Нельзя”. А я говорю: “А я без этого не могу. Разве имею право забыть это? Жизнь целая с ним прожита. И как я могу переключиться? Это мой крик душевный. И я имею на это право. Пусть кто-то подумает, как ты. Для меня важнее другое. Я несу идею женскую”. Как это получается у меня — другой вопрос. Но… получается.
— Но вы научились за эти четыре года быть одной?
— Вот это самое страшное. Если раньше я не задумывалась о годах, о периоде жизненном. Я всегда представляла…
Помните, у Райкина есть чудная композиция: “Осенние листья шумят и шумят в саду. Знакомой тропою я рядом с тобой иду…” Шли пожилые люди. И я представляла себя на их месте. И мне не было страшно, что я когда-то буду такой. Думала, мы будем с Валерой идти так: под ручки, прижавшись друг к другу. Под зонтиком, сгорбленные, может быть.
Мне было не страшно. А сейчас мне страшно. Мне даже не важно, как я выгляжу. Важно, что нет рядом человека… Хоть есть и дети, и внуки. И все они меня любят. И я их люблю. И готова за них жизнь отдать. Но, несмотря на это, еще острее чувствуешь одиночество. Потому что всегда я приезжала — и был главный человек. Который объединял всех. И праздник устраивал… Вот сейчас у меня юбилей, а мне даже не хочется. Но я должна. Потому что бог его знает, когда будет еще. А так — мы соберемся все. Как обычно, на даче. В дивный летний день. Когда все зелено, все красиво, все благоухает… Я что хочу сказать… Надо беречь друг друга…
