Ну, репортажец по “Культуре”. Ну, концерт. Не то все это. Драйва нет. Оркестр, положим, сильный. А вот особого чувства, висящего в воздухе, такого острого озорства, народной традиции, тяги до джаза — увы-увы-увы: понятие “джаза” есть (в трактовке Фосса — “весь этот джаз”, суета, гламур, красивая жизнь), а понятие жанра утрачено. Так есть ли джаз в России? Давайте у Петра Вадимовича спросим. Востоков — искренний и смелый, ему отвечать. Где только не служил — у Бутмана в оркестре, а теперь уж три года — “лундстремовец” у Фрумкина. И без “пожалуй” — самый яркий трубач в Москве. 23 года от роду.
Вообще-то их двое самых молодых. Есть два трубача-одногодки в столице, одно появление которых (что в сольном варианте, что в составе оркестра) мгновенно подстегивает подзаснувший народ: о, гляди, вот он — настоящий! Это Кирилл Солдатов из спиваковского НФОРа (трудится, соответственно, на симфонической ниве) и Петр Востоков — джазмен. Всё забудете — кто играл, что играли, а соло Солдатова и Востокова — ну до печенок, нетленно. Гоголь нужен, чтоб описать выход Востокова к публике (“какие смушки у Ивана Ивановича, фу ты, пропасть, какие смушки!”). Быстрый проход, быстрый разворот, и — без паузы — трубу в зубы, мгновенная искра, и такой, тетивою натянутый, глубокий сильный нерв — обширно берет, но не громыхает, из серии “Как держать-то?” — “Нежно!”… и револьверная пальба. Ну, не научишься этому. Есть артистический шарм, есть природная изысканность, есть благородный звук — вот вам и Востоков. А ему говоришь — хмурится: “Я ничего специально не делаю”. Ну так еще бы. И делать ничего не надо: публика за тебя даже легенды сложит. Читаю в интернете: “Востоков трубачом стал случайно — взяв пионерский горн и извлекши на нем первый звук…”
— Вот интересно бы знать, — Петр вопрошает, — откуда такие слухи берутся и как попадают в печать.
Так откуда у него всё пошло? С семьи, разумеется. “Мама — музыкант, занималась музвоспитанием детей в детском садике; многие навыки мне передала. Так я с семи лет на трубе и играю. Папа… окончил физтех. Как перестройка началась — увлекся политтехнологиями, разными партиями. Сейчас преподает. И вообще я благодарен родителям за все то, что сейчас умею”. Кстати, жена у Петра — джазовая певица.
— А почему все-таки труба? Не рояль, не скрипка?
— Ну, не знаю. Так захотели родители. Папа всегда говорил: что бы ты ни делал — делай это на высоком уровне. Поэтому когда мне в Гнесинской спецшколе стали ставить “четверки” да “тройки”, он расстраивался: “Всё, тебе пора уходить. Ничего не получается, ничего не можешь”. Даже не знаю, как я там доучился. Школа-то эта — для крайне талантливых детей, там все-все — лауреаты многочисленных конкурсов… а у меня куча проблем была даже по специальным предметам!
— Ну и где сейчас эти лауреаты?
— Кто-то многого достиг, а кто-то сидит без работы.
— Бывает, что юные музыканты, дойдя до подросткового возраста, начинают воспринимать занятия как обузу…
— И у меня такое было. Даже бросал трубу. “Не хочу заниматься — и всё!” Так, в 14—15 лет больше времени уделял гитаре; увлекся рок-музыкой 50—60-х гг., слушал Элвиса Пресли, “Роллинг Стоунз”, Джимми Хендрикса. К джазу это не имело отношения.
— Почему ж тогда “остались в трубе”?
— Произошел какой-то перелом. Были друзья-саксофонисты, они-то и привели в джаз. Так, в своем первом оркестре я играл в 17 лет. И вдруг снова стал заниматься, сильно влюбился, втянулся. И за эти пять лет много чего произошло: поступил в Гнесинский институт, пришел к профессиональным коллективам — к Бутману (год в его оркестре проработал), в оркестр им. Лундстрема, ездил в Америку на стажировку… Ничего, кроме музыки, в моей жизни нет. Ну, люблю фильмы с Вуди Алленом (там много джаза), коллекционирую старые записи на виниле.
— Вот вы закурили — а разве можно духовику?
— В принципе — дурная привычка. Но мне она в данный момент не мешает. Мне кажется, в нашей стране курит большинство духовиков. Даже больше, чем среди скрипачей и пианистов.
— В “Репетиции оркестра” Феллини показано, как трубачи перед игрой облизывают губы, увлажняют…
— Кому как удобно. Одни облизывают, другие — нет. Или многие помадами мажут на холоде, чтобы не обветрить; с обветренными губами нездорово, конечно, играть. Но это все второстепенно. Для трубача самое ценное — зубы. Если потеряешь зубы — элементарно будет некуда ставить инструмент. Так что — талант, знания, зубы!
“К симфоническому оркестру я непригоден”
— Как вам лундстремовский оркестр? Много, знаете ли, было критики после ухода из жизни маэстро…
— Оркестр? Очень люблю его: настолько дружественная обстановка, приятная, которую я больше нигде не смог наблюдать. Коллектив теплый, всегда шутки, смех, юмор. Первый оркестр, где я работаю и не испытываю какого-то эмоционального давления. Просто прихожу и делаю, что мне нравится.
— А бывает по-другому? Взаимная неприязнь?
— Ну да, идут люди, “как на работу”, сидят и ждут, когда все это закончится.
— Был ли соблазн остаться в лоне классической музыки — в качестве трубача-академиста? Сам вижу, как часто вас приглашают на “совместные” с классикой концерты…
— О да, иногда даже больше, чем нужно. Но, сказать по правде, стоит мне прийти в большой симфонический оркестр — я просто буду к нему непригоден. Хотя и окончил Гнесинскую спецшколу именно как классический трубач. Но на этом поприще ничего особенного не добился. Да и многие навыки утеряны, давно этим не занимался.
— В чем эмоциональное различие между трубачом-джазменом и академистом? В джазе свободнее дышится?
— Находясь в симфоническом оркестре, всегда испытывал психологическое давление. Эта постоянная боязнь, что может что-то произойти, какая-то нота не возьмется, — короче, счастливым себя не ощущал, не мое это. В джазе же — свобода, и как раз благодаря ей — не ошибаешься. Но это не значит, что “классику играть сложно”, а в джазе — полная расслабуха, “играй что хочешь”. Просто очень мало случаев, когда один и тот же музыкант одинаково здорово играет и ту и другую музыку. Вот есть знаменитый виртуоз Уинтон Марсалис, который получал “Грэмми” и как джазовый исполнитель, и как классический. При этом, однако, академисты предъявляют ему свои претензии, а джазмены — свои, говоря часто, что он играет что-то не то. Нужно ли совмещать?..
— Вопрос, которым хочется вас подколоть. Юрий Башмет пишет в своем “Вокзале мечты”: “К 17 годам я начал понимать, чем отличается классика от бита, рока, джаза. В ту пору мне наконец открылось, что классика не имеет “потолка”, в отличие от того, чем я увлекался. Думаю, только классическая музыка полностью адресуется духовному миру. “Кайфы” — это другая сфера. Конечно, высокий джаз может прорваться в область духовной жизни, но в целом адрес его иной”.
— Это дело вкуса. Насчет “потолка”, высокого полета… и этого достигали джазмены, создавая шедевры. А шедевры опровергают чьи-то мнения. Лучшие исполнители джазовой музыки брали такой — именно художественный — уровень, после которого сложно говорить, что джаз менее серьезен, чем музыка симфоническая. Послушайте записи конца 50-х: там такая глубина! И не знаю, как можно сравнить ее с глубиною симфоний Бетховена… Да и не нужно этого делать: у каждой музыки свое назначение.
— Но сами не сочиняли?
— Композиторство? У меня есть свои музыкальные идеи, но музыку не пишу — не знаю, что я должен писать и как, “сверху не снисходит”. А высасывать из пальца не собираюсь, потому как получается глупо и смысла не имеет. Очень редко что-то достойное (из новой джазовой музыки) появляется. Не хочу, чтоб потом было стыдно. Аранжировки — другое дело; частенько думаешь, как переложить джазовый стандарт в духе времени…
“Все проблемы у нас — от профанации”
— Вот как раз про “дух времени”. Постоянно вижу такую картину в концертном зале: играют музыканты два часа сложный заумный джаз, а на бисы — “Chattanooga Choo Choo”. И вот тут-то публику и прорывает: о-о, вот что нам надо было!
— Понимаю, о чем вы говорите. Да, широкая публика больше любит старый джаз.
— То есть вы это признаете.
— Конечно. Я и сам люблю именно старый джаз. Но тут важно понимать, что такая реакция зала связана в большей степени с непониманием джаза массовой аудиторией. Не старого они ждут (хотя неплохо, если б заиграл сам Дюк Эллингтон или “Каунт” Бейси!) — они ждут в финале этакого громкого бардака, который многие ложно принимают за самовыражение. Какое-нибудь безумное соло барабанов на десять минут, пока там кожа не прорвется; у меня такая потом головная боль…
— Ну да, ну да: ударник — палочками по барабану, затем — по пюпитру, потом — по полу, и пошел-пошел по сцене…
— Это шоу, работа на публику, которая никак не связана с джазом. Концерт как концерт, а в конце — вот такая истерика. Я этого не приветствую. Хотя наблюдаю повсеместно, это общая тенденция. Но — зачем? Мол, для себя поиграли, а теперь — для людей. Вот это разделение — “для себя” и “для людей” — в корне неверное, надо просто выходить и играть — интересно, изобретательно, с чувством свинга.
— Ну, сами музыканты отрываются, входят в раж…
— …а потом слушают на записи — и им становится стыдно. Запись-то очень многие вещи вскрывает. На сцене тебе кажется, что ты “на подъеме”, а сказать по правде — такое дерьмо! Путают джаз с цирком, но здесь акробатики нет, просто все вдруг начинают играть очень громко, неритмично и… какую-то чушь.
— А еще такая зарисовка: наши джазмены играют-играют, зал полуспит, и вдруг выходят два “приглашенных” темнокожих — народ разом: опа! “Вот где джаз!” Заведомый пиетет: мол, джаз — музыка черных, у них он получается лучше, естественнее.
— В этом есть свой смысл. Отечественным исполнителям сложно достичь такого уровня, сложно играть эту музыку правильно — вкусно, сдержанно и интересно, не увлекая куда-то в “цыганочку”, не переходя на крайности, о которых сказано выше. То, что в Америке джаз лучше, — мнение это, может, в итоге и правильное, но оно исходит не от понимания музыки, а от снобизма. Когда публика не может заценить ничего достойного в своих, но начинает находить все положительное лишь в иностранцах.
— “Нет пророка…” — наш джазовый рок.
— Всё это из-за общего музыкального уровня. На Западе нет комплексов. Там-то эта музыка более востребована, люди в ней рождаются, им не надо думать, как ее играть правильно. И, слушая наших джазменов, они зачастую принимают их за своих. А не как мы: все западные — гении, все наши — идиоты.
— Это особенно касается джазовых певиц, “даже фигурой, статью не дотягивающих до негритянок”…
— Неправильно так говорить: в Москве есть прекрасные певицы, искренние, получающие одобрение от иностранцев, — Анна Бутурлина, Дарья Антонова, Алина Ростоцкая. Они болеют музыкой… Так что все проблемы у нас — и в музыке, и в политике — от непонимания, что хорошо, а что плохо. Повсюду в Москве жизнь наполнена профанацией. И самое страшное — это непонимание творчества среди музыкантов. Когда джазмен не получает удовольствия от музыки. А ведь удовольствие — это главное ее назначение. Есть удовольствие у музыканта — тогда оно передается и всем остальным. Многие-то всю жизнь играют, карьеру строят, еще что-то, а в музыке не разбираются, не любят ее. Ну и зачем всё тогда?..
— То есть самое главное — держать в себе эту любовь, искренность…
— Верно. Я сам с собою борюсь. С любыми предвзятостями, которые во мне возникают.
— Вот такая “предвзятость” — материальный фактор. Подхалтурить там, подхалтурить здесь…
— Ничего плохого в халтурах нет. Если ты любишь джаз, он никогда не уйдет у тебя на второй план. А ведь многие вообще уже не воспринимают искусство как искусство, музыку как музыку — но “занимаются делом”. Тут много причин — почему. Это и общемировой кризис во всех отраслях искусства, которому уж лет 10—20 как. Когда сложно придумать что-то новое. Пусть так. Но ведь можно хорошо играть старое. А в Москве забыли, что такое музыка, занимаются какой-то ерундой. Все только на деньгах помешаны. Я по крайней мере менять свою жизнь на деньги не собираюсь. Это неправильно. Я не говорю сейчас о тех, кто играет в попсе: нравится им — ради бога. Но о тех, кто играет джаз: они не должны забывать его назначение, оригинальное звучание, ценность.
“Под джазом понимается все подряд”
— Вот вы сказали: “ничего нового не придумаешь”. В джазе не пишется новой музыки?
— Пишется. Но дело в том, что джаз в силу своего развития дошел до определенного стилистического конца. И случилось это примерно 40—50 лет назад. После фри-джаза, после ансамбля Майлза Дэвиса с Уэйном Шортером ничего нового придумать никому еще не удалось. Не считая смеси джаза с другими “музыками”, но тут он перестает быть джазом, поскольку джазовая суть отходит на второй план. Поэтому все, что происходит сегодня, — повторение того, что было в 40—50—60-х годах. Просто разные элементы перемешиваются.
— Элементы — ладно, идет тотальное смешение стилей, выдаваемое на-гора многочисленными джазовыми радиостанциями...
— Увы, люди теперь вкладывают в джаз совершенно разные смыслы. Я не против околоджазовой музыки, она имеет право на существование. Но назвать ее джазом я не могу. Джаз — это джаз. Это Армстронг, Эллингтон, Диззи Гиллеспи, Паркер, Дэвис и еще сотня имен. Я не говорю, что создать лучше нельзя. Но именно эти люди сформировали понятие джаза: их ощущение музыки, то, как они продолжали друг друга… — и есть сложившийся жанр. А многие считают это библиотекарством…
— Ну да, в погоне за современностью начинают развивать-развивать — и доразвиваются до того, что джаз перестает быть джазом.
— Отсюда и еще одна причина джазового кризиса в Москве: где джаз играть?
— Есть же концертные залы.
— Джаз — музыка акустическая, и когда ее подзвучивают для больших залов, она многое теряет. Желательна камерная атмосфера — маленькие залы, ресторанчики…
— А что — разве мало джаз-клубов?
— “Джазовых клубов” хватает, но они только так называются, а на самом деле ориентированы бог знает на что, джаз там играют очень редко. Там звучит блюз, кантри, еще что-то… И не потому, что человек, организовавший этот клуб, не любит джаз. Любит. Но понимает, что “просто на джаз” к нему никто не придет. А придут только на какие-то имена.
— То есть нет хорошей, добротной тусовки…
— Ну да, нет традиции, нет джазовой публики. В Нью-Йорк приезжаешь — множество клубов, залов, везде очереди, люди (туристы в том числе) сразу идут “на джаз”, как на статую Свободы, музыка до утра. Востребованность! И я хотел бы, чтоб и в нашем городе было так. А у нас пока большинству эта музыка непонятна. Но играть джаз в угоду публике по-другому я не хочу. Хотя другие пусть его играют так, как считают нужным. Главное — без профанации: новое ради нового, старое ради старого… А бог рассудит.
