Шепот гения

Петр Шепотинник: Как поэта я его боготворил всегда и знал наизусть массу стихов, а лично… Сначала я познакомился с его женой, Зоей Борисовной Богуславской. А потом пережил настоящий шок, когда в 1999 году, после того как мы сняли на видео спектакль Олега Меньшикова “Горе от ума” и его показали по ТВ, Андрей Андреевич нашел мой телефон и позвонил в два часа ночи: “Спасибо вам за то, что вы сохраняете русский язык”.  

Смешно даже говорить, что я был другом Вознесенского. Слишком большая честь для меня. Его друзьями были Ахмадулина, Генри Мур, Аллен Гинзберг. Для меня же он был тем поэтом, который обновил русский язык. Разрушил все железные занавесы. В его стихах были вещи, совершенно непозволительные для того времени: стриптиз, рок-н-ролл, Мэрилин Монро, он вообще был “рок-н-ролльным” поэтом. В этом смысле он заменил нам запрещенных битлов, был нашим родным Джоном Ленноном. Каждая его книжка — особенно “Ахиллесово сердце” и “Тень звука” — была уникальной. Я помню, как они были сделаны, как они пахли, как были оформлены Владимиром Медведевым. Их достать было невозможно — такой абсолютный дефицит, как джинсы. Поэтому я шел к нему домой, как шел бы к Пушкину.  

— Это отразилось на вашей работе?  

П.Ш.: Помню то чувство неловкости, которое испытал. В силу профессии документалиста я решил не обращать внимания на его недомогание. Так и снимал, явно рискуя.  

Ася Колодижнер: Несмотря на возраст и то, что был не в форме, он оставался очень активным человеком. Все смотрел, все читал, ничего не упускал. Они ездили из Переделкина в Москву на все знаковые премьеры. Он же привык быть в центре событий. И даже понимая, что его физическое состояние меняется не в лучшую сторону, не переставал появляться на публике. Для этого тоже нужно мужество. Все, что ему выпадало в жизни, он воспринимал с прямой спиной. Он был человеком невероятного мужества, писал стихи: “Ржет вся страна, потеряв всю страну. Я ж — только голос...”  

П.Ш.: Мы несколько раз встречались с ним в течение года, а потом попросили друзей-актеров прочитать его стихи, в том числе и новые, гениальные, но никому не известные. В фильме абсолютно бесплатно снялись Чулпан Хаматова, Марина Полицеймако, Ирина Розанова, Александр Яценко. Юра Арабов тоже читал стихи.
Одно из них — “Голос теряю” — я на свой страх и риск прочел сам. В нем Вознесенский иронично описал то, как чувствовал свою болезнь. Сделал это так, что и мы не чувствовали, как ему трудно. Перед нами сидел человек с ребяческой искрой в глазах, с неуемной энергией.  

Еще одно стихотворение — “От трех до четырех”. Он рассказывал нам, что его стихи, как правило, рождались, когда он не мог уснуть. В это время, от трех до четырех, к нему приходили великие люди прошлого и он с ними мысленно общался. Когда он первый раз написал “От трех до четырех” и стал читать, я попросил его начать сначала. И вдруг слышу, что это уже что-то другое. Я попросил прочитать его в третий раз, и Андрей Андреевич снова прочитал иначе — он искал точные слова прямо у нас на глазах.  

— Как он вас принял?  

П.Ш.: Будто мы были тысячу лет знакомы. Он жил по принципу шестидесятников — “не закрывайте вашу дверь”.  

— Сколько времени заняли съемки?  

П.Ш.: Больше года. В фильм попали осень, зима и весна. Так долго еще потому, что больше полутора часов мы старались его не мучить.  

— Он говорил что-то о современности?  

П.Ш.: Очень много. Он был совершенно современным человеком во всем — почитайте то, что есть в его новых стихах! Ему нравились фильмы Балабанова — особенно “Брат”, — музыка Гребенщикова и Земфиры. Женю Миронова очень любил. Олега Меньшикова. Вообще всех талантливых людей.  

А.К.: Он впитал в себя весь современный русский язык, со всем его сленгом. В каком-то смысле А.А. был выразителем молодости — и не только своего поколения. Еще когда я работала в “Огоньке”, он приходил в литературный отдел и всегда олицетворял собой праздник. Замечал девушек, девушки замечали его. В этом шейном платке, с прямой спиной. Комета, а не человек! Его внутреннее пространство вмещало так много света. Словно лазерами высвечивал людей.  

— Все свои стихи он читал наизусть?  

П.Ш.: Не он читал: они читались им. Стихи же рождаются свыше — через “приемную антенну”. Как это он писал? “Стихи не пишутся — случаются”.  

— У Андрея Андреевича не было тоски по годам, когда он собирал стадионы?  

П.Ш.: Не знаю, он жил в особом пространстве, в котором “стадионы” — это мелочь. Он мог спокойно разговаривать на языке Микеланджело, переводил его сонеты, которые вошли и в финал “Юноны” и ”Авось”. Что ему эти стадионы? Массовое скандирование стихов не самое главное, что на самом деле было и есть в его поэзии. Ее эффект только усиливается, когда она произносится вполголоса. У нас почти весь фильм сделан шепотом. И разговаривает он шепотом. В этом сила.  

— Андрей Андреевич видел фильм?  

П.Ш.: Да.  

— Как он его воспринял?  

П.Ш.: С болью в глазах. Но ему понравилось, как читались стихи. Все, в том числе Ирина Розанова, которую, к сожалению, вырезали из телеверсии продюсеры. Причем Андрей Андреевич с Зоей Борисовной приехали смотреть фильм ко мне домой! Это почти то же самое, как сам Вознесенский вспоминал: “Тебя Пастернак к телефону!” А еще помню, как во время работы над фильмом они с Зоей приехали ко мне с бутылкой финского ликера “Лапония”, который в молодости был страшным дефицитом. Мы тогда его не допили, и я теперь буду беречь эту бутылку до конца жизни.  

Но я не хочу этим бравировать. Вы спрашиваете, а мне неудобно отвечать... Я, если честно, помня его реакцию, был против показа фильма по ТВ, во всяком случае, сразу после смерти. Чего спешить? Это не какая-то заформатированная ода, а тихий разговор о поэзии, о любви, о его супруге, которой он посвятил изумительную поэму “Оза”: “Все прогрессы — реакционны, если рушится человек…”  

— Вы виделись с ним уже после съемок фильма?  

П.Ш.: Не так часто. Срабатывала робость, хотя всегда безумно хотелось. Последний раз — на вручении премии “Триумф”.  

— А что Андрей Андреевич думал о современной поэзии?  

П.Ш.: Он всегда с огромной радостью встречал новых поэтов. Знал Владимира Еременко, заметил сразу Юрия Арабова, Олесю Николаеву, покойного Лешу Парщикова. Он, мне кажется, был благодарен людям, которые в своей поэзии сохраняли и развивали русский язык, показывали его колоссальные возможности.  

В последнее время, когда наш мир отвернулся от поэзии, повернулся лицом к этому чудовищному рэпу, блатняку, одноклеточной попсе, где просто идет набор бессвязных слов, выдаваемых за поэзию... Я думаю, Андрей Андреевич с грустью смотрел на это. И писал об этом. Удивительно, теперь мы сами — а не Хрущев, не компартия, а мы сами! — перекрываем себе доступ к хорошей музыке, хорошей литературе, хорошей поэзии… И еще почему-то хочется попросить у Андрея Андреевича прощения. За несовершенство фильма, за несовершенство мира, который не исправить поэзией. За то, что во всем объеме искусство такого гения, как он, ты никогда не сможешь постичь. Хотя очень стараешься.  

Простите нас, Андрей Андреевич.