Мой друг — мое детство
— В одном интервью вы сказали, что 15 лет вообще не включали телевизор…
— Такой привычки нет, неинтересно.
— Спасибо, человек творческий должен выпадать из общей колеи.
— Там, наверное, есть что-то стоящее, но, боюсь, меня это как-то засосет, а я предпочитаю ничего не менять в своем образе жизни. Так что редкий свободный вечер провожу без телевизора, компьютера; что-то читаю или слушаю музыку…
— Неужели еще кого-то хочется слушать, сами ведь генерируете?
— Почему нет? Мне, извините, музыка до сих пор приносит удовольствие.
— Это честно?
— Абсолютно. Музыка — единственное, что у меня есть. Такое главное, настоящее. И если этого не будет — а это может возникнуть в любой момент по разным причинам…
— Простите, по каким еще причинам?
— Ну руки не будут слушаться, голова перестанет работать, что-нибудь отрежут… Ко всем же по-разному подступает финал. А жить без музыки, без оркестра, без репетиций — очень печально, другого-то нет, друзей крайне мало, необщителен я…
— По-моему, вы крайне обаятельны…
— Думаю, у меня мало недругов, не подсчитывал. Даже не знаю — кто бы мог быть. Но что касается друзей… Если мы считаем друзьями тех, с кем просто провели бы время, пошли обедать-ужинать, обменяться последними новостями — таких людей у меня просто нет. Настоящих всегда мало. Вообще мои друзья — это воспоминания; детство, мое прошлое, мои интересы.
— И материальные блага не возбуждают?
— Нет. Нужен минимальный комфорт. В это, понимаю, трудно поверить, но деньги большого значения не имеют. Даже нет фантазии, на что их можно потратить. Мой быт остался таким же, каким был лет сорок назад. 39 лет живу в одной квартире, ну была там пара ремонтов… хотя мебель так и не меняли. Машины нет. Дачи нет. Неприхотлив.
— И загородный дом не хотелось бы?
— В принципе мог бы его купить, но как-то лень с этим связываться. Там ведь кто-то должен сидеть… Короче, нет у меня проблем с машинами, дачами, всякими новшествами!
— А виолончель — до сих пор друг? Кто ее — как факт биографии — выбрал?
— Я сам и выбрал. Стояла дома папина старая. Проявлял к ней повышенный интерес, бродя ребенком вокруг да около. Так что, когда впервые пришел к своему педагогу Льву Борисовичу Евграфову в пять с половиной лет, мог сыграть что-то из “Вариаций на тему рококо”… Но, к сожалению, с виолончелью провожу не так много времени. И всегда так было. По лености. Мне довольно просто все давалось, поэтому нет привычки долго сосредотачиваться, чего-то добиваться, часами заниматься.
— Как? А разве победы на конкурсе Чайковского в 1978-м (3-я премия), 1982-м (2-я) — не достижения?
— Ну что такое конкурсы? Все равно как “пятерку” в школе получить. А разве все пятерочники и люди с красными дипломами действительно хорошо образованны? Нет, оценка и образованность — разные вещи.
— Иногда — полярные. Почему, объясните, у вас, известного виолончелиста, до сих пор не прекращается контакт с фортепиано?
— Во-первых, я заканчивал гнесинский институт по двум специальностям — и как пианист в том числе. Во-вторых, инструмент этот заслуживает того, чтоб интерес к нему не угасал. Пусть репертуар и ограничен, но при возможности всегда играю что-то камерное… сонаты. Любопытно же! Дома стоят два рояля, правда, в плохом состоянии, не настроены, надо ремонтировать.
— А виолончель… не надо ремонтировать?
— Виолончель у меня из Госколлекции, более 20 лет на ней играю… Хотя есть и своя, тоже старая, самого известного в мире мастера — anonymus.
— Часто скрипачи, альтисты жалуются, что не на своих инструментах играть не могут: мол, свои потом ревнуют, иначе звучат…
— Ой, я как раз очень часто играю на самых разных инструментах, никаких проблем с контактом не возникало, ревности там… Более того: нередко в последнее время на гастроли вообще не беру свою виолончель — плохо, конечно, что так выходит, многие это знают, посмеиваются, но мне просто лень таскать, устал. Беру у кого-то из своих музыкантов Musica Viva или в местном оркестре. К тому ж интересно находить контакт всё с новыми инструментами!
Да пусть талант и погибнет. Но он был!
— Вот вы преподаете в консерватории камерный ансамбль. Как вам студенты? Много талантов?
— Студенты как были много- или малоталантливыми, так и остались. Хотя это слово трактуют по-разному. Иные считают, что к таланту непременно что-то прилагается — среда, возможность раскрыться перед массами… Такие люди скажут, что в Африке не может уродиться талантливого пианиста, поскольку там никаких причин к тому нет. А мне кажется, что талант может возникнуть и на голой почве. И совершенно необязательно, что он должен реализоваться. Такой человек будет тихим, незлобивым, не от мира сего, так талант с ним и уйдет, но он есть, он был! А вот тот, кто себя реализовал в жизни, совершенно необязательно талантлив.
— Так что студенты?
— Во-первых, они все сейчас “зарабатывают деньги”, и “на свадьбах/похоронах” в том числе; у молодежи в целом — наплевательское отношение ко всему, в частности, к процессу обучения, но вот карьера при этом — святое. Да-да, идет буквально обожествление: карьеризм цветет пышным цветом, хотя в советское время само слово считалось ругательным.
— А что именно они разумеют под этим словом? Каков идеал?
— Ну каждый студент хочет, чтобы педагог помог ему в жизни устроиться, подтолкнул на конкурсы, помог там что-то получить… Сейчас же всё очень цинично и просто. Я-то потому и преподаю камерный ансамбль (не основной предмет, не специальность), что это такая лагуна, где меньше нездорового карьеризма, где еще можно поговорить о музыке, об интерпретациях…
— Ха-ха, музыка. Нынче все себя мнят солистами…
— Это очень неправильная вещь (особенно характерная для нашей страны), что учиться на оркестранта — да ни боже мой! То есть, будучи студентами, люди не осознают, что играть в хорошем оркестре — это тоже достойная работа, что жизнь вполне себе удалась, ведь здесь музыка! До них это доходит очень поздно, ведь поначалу все нацелены исключительно на сольную карьеру, а это глубоко порочно. И в этом вина педагогов.
— К чему это приводит?
— Во-первых, к искусственному сужению репертуара — ведь котируются, поощряются только виртуозные сольные пьесы. А потом 70—80% этих “солистов” садятся в оркестры, и тут обнаруживается, что они ни считать не могут по-человечески, ни репертуара симфонического не знают, да и банально не слышат друг друга. Так что узкая дорожка “солиста” приводит в никуда.
— Но вот у вас два сына: Федор, скрипач 18 лет, и пианист Иван 28… Вы не прикладывали руку к тому, чтоб их занесло в музыку?
— Своих детей никогда не продвигал, ни в чем не помогал, я очень плохой отец в этом смысле. И то, что они в музыку пошли, — это всё их мамы, я участия не принимал… Хотя теперь вижу — правильно сделали, они на своем месте, и если чего-то добиваются — так то собственным дарованием, своей инициативой. Мне, во всяком случае, играть с ними не стыдно. И вообще за них не стыдно.
Акустика должна быть в душе
— Вы много ездите по миру: меняется ли отношение к музыке в той же Европе?
— Везде меняется. Теперь людям, чтобы пойти на концерт, обязательно нужна какая-то околомузыкальная составляющая. Тот же информационный повод, связанный с датами жизни композитора, еще с чем-то… Или для Европы характерна такая мотивация: иду, потому что уже 50 лет покупаю абонемент, — вот и видишь сплошь седовласых… Может, ошибаюсь, но кажется, что даже в такой музыкальной стране, как Германия, и то ориентиры сбиты — люди чрезвычайно зависимы от медиа: рекламы, маркетинга…
— То есть слушателю нужно обладать весьма глубоким личностным вкусом, чтобы отделить зерна от плевел?
— Да даже музыканты иной раз на черное говорят “белое” и наоборот. Когда это слышишь из уст непрофессионалов — ну ладно, думаешь, одурачен человек рекламой, тем, что по телевизору вещают. А тут вроде сам играет каждый день, должен разбираться, а всё туда же… Я не понимаю этих процессов, уже очень многого, увы, не понимаю. Потому и хочу свое время дожить в собственной системе музыкальных координат, в своем измерении, ни на что его не променяв.
— В той же Москве вроде есть музыкальный выбор, хотя мало концертных залов с хорошей акустикой…
— Выбор есть, но что это за выбор? Много всего происходит, но так ли много настоящего? Акустика, поверьте, не самое страшное. Это, скажем так, проблема второго ряда, материальная, наряду с такими вещами, как недоукомплектованность оркестров людьми, инструментами… А на первом месте — духовный кризис, который переживает всё общество. Акустика должна быть в душе у человека. А нет ее — чего удивляться, что по стране (не в Москве) почти нет музыкантов, а те, что есть, плохо играют…
— Ваша Musica Viva уже два года подчиняется Комитету по культуре Москвы. Какая-то стабильность появилась?
— Слава богу, да. У нас есть и федеральный грант; к тому же оплачивают репетиционную базу во Дворце на Яузе…
— Кстати, насколько в вас сильна административная жилка?
— К сожалению, вообще не сильна.
— Почему — к сожалению? Это к счастью.
— В этой жизни — к сожалению… Иные пробивные как рассуждают? “Стараюсь не для себя, а для своего дела!”. Правда, это отдельный разговор, что это за дело такое, ради чего всё… Нет, административные таланты не мое. Хотя для дирижера это, конечно, недостаток. Ведь в нашей стране дирижер — прежде всего человек, который крепко наладил отношения с властью и с деньгами, а лишь во вторую очередь — это творческая личность, предлагающая интересные проекты. И не наоборот!
Так что я рад, что при отсутствии этой жилки до сих пор оркестр функционирует: ему уж 32 года, а я в нем — 22. И горд тем, что ни в какие внемузыкальные игры мы никогда не играли, никогда ни с кем не “дружили”, и всё, что у нас есть, — это исключительно творческие достижения.
— Для вас имеет значение — оркестранты мужчины или женщины?
— Нет. Во всех оркестрах мира сейчас больше женщин, они в принципе больше музыкой занимаются. А мужчины… ответственны за зарабатывание денег.
— Вы кого-нибудь уволили в последнее время?
— Что-то не припомню.
— У вас тяжелый характер?
— Надеюсь, на оркестре не проявляется.
— То есть “деспотизм” — это не к вам?
— Ни в коем случае. Да, есть такое мнение, что режиссер или дирижер должны быть деспотичными, иначе ничего не получится. Но для меня это неприемлемо — ничего, кроме зажатости, кроме механического отрабатывания приемов, не будет. Музыкант должен быть свободен, сам может предлагать, импровизировать… Что вы: мы часто играем вообще без дирижера, есть масса произведений, к тому располагающих. Та же венская классика. И тут с оркестрантами проще, когда без посредника…
— Сейчас, на “Московской осени”, вы играете современных композиторов. Всегда с ними складывается контакт?
— Они бывают трудными, эти люди. Но если композитор искренен, я лично могу выдержать все его капризы. Люблю Сильвестрова, Артемова. Их музыка отторжения не вызывает.
— А жесткий авангард? Чтоб шипения, скрежетания?
— Этот пласт мне не слишком знаком.
— Жаль, хотел спросить, какая химия (говоря о чувствах, профессиональных впечатлениях) должна здесь возникать…
— С откровенным модерном? Прежде всего точность, знание языка.
— Вы много играете симфонической музыки, почему ж редко Малера?
— Не очень его люблю. Об этом нельзя говорить, но это так. Вообще весь этот пласт немецкой поздней романтики — Малера, Брукнера, Рихарда Штрауса… Больше люблю их современников, исповедующих уже что-то иное, — Сибелиуса, Яначека, Респиги, Дебюсси.
— Малер не стесняясь крыл Сибелиуса за его “национальную северную музыку”…
— Не дошел я до Малера. Не дозрел.
— Нет, правда? Вы даже внешне похожи…
— Меня немножко пугают его роскошества и длинноты. Ну не обязательно же любить все! Мне кажется подозрительной всеобщая любовь к Малеру, может, это мода, а? Когда все подряд что-то одно любят, это очень тебя путает творчески. А я хочу оставаться собой.
