—Книга расходится как пирожки — тема актуальнейшая (вспомнить ту же очередь к Ризе Богородицы): «В конце 70-х, — словами автора, — был массовый приход в церковь, а уже в 90-е — столь же массовый отток. И я не стал исключением. Нет-нет, это не значит, что с церковью порвал. Но... тогда казалось, что это наше всё и более ничего нет, а потом выяснилось, что есть и то, и другое, и третье...». Но вот свет гаснет: на экранах просыпается Бах!
—Владимир Иванович, почему именно Баха-то вспомнили?
—А есть такая легенда (на уровне бытового анекдота). У Баха было около 20 детей, которые не упускали случая поиздеваться над ним: стоило композитору прикорнуть, как к клавесину подходил один из отпрысков и брал незавершенный каданс (музыкальный фрагмент без явной точки в конце, — Я.С.). Бах немедленно просыпался, бежал к инструменту: каданс порождал в нем бесконечную бурю всё новых импровизаций-завершений. Но стоило один каданс разрешить, как следующий бахов сын брал на клавесине новый. Так вот я считаю, что эти импровизации и есть самая лучшая музыка, которую Бах когда-либо «написал», не зафиксировав нигде, — ибо уже ее ненавидел, желая спать. Вот и решил догадаться, воссоздать эту мифическую, раздражающую Баха, великую музыку.
—Вы согласны, что концертная практика, которая есть сегодня — штука крайне устаревшая?
—Смотря для какой музыки. Если мы говорим о Бетховене, Шуберте, Брамса — тогда эта практика (которой всего-то 200 лет) единственно возможная. Однако новая музыка в эту канву не умещается: Штокхаузен, Булез etc. не раз жаловались, что их музыкальное мышление не встраивается в структуру концертного зала — в два отделения, сцену, антракт, «стульями не скрипеть и не кашлять!». И это не только «классика». Тот же джаз (взять записи легендарного Телониуса Монка) вышел из обычного кафе, где гремели кружками, слышались какие-то разговоры... для джаза это родная среда.
—Я уж молчу про ренессансную музыку...
—О, да: музыка таких фламандских полифонистов XV века как Жоскен Депре или Йоханнес Окегем не создана для праздного концертного прослушивания: каждый ее такт есть акт еще и религиозный; вынуть ее из структуры богослужения — все равно как выдернуть рыбу из воды. То же самое могу сказать про всю фольклорную практику, индусские раги, вокальные циклы маком... Они несут не только музыкальную нагрузку, крайне отличаясь от автономной европейской камерно-симфонической музыки, которая всю главенствующую роль забирает на себя.
—Правда ли, что профессия композитора умерла?
—Тут надо разделить: говоря о конце времени композиторов, мы не говорим об окончании времени музыки. Напротив, для музыки наступают лучшие времена. Ведь почему прежде существовала монополия композиторов? Был автор и был нотный лист, всё. В XX веке появляются звукозапись и микрофон... к которому может подойти любой человек, даже невладеющий нотной грамотой. Композитор перестал быть единственным игроком на поле. И сейчас у музыки крайне интересные перспективы, уже не связанные ни с композиторами, ни созданием текстов (великих текстов).
—Но в виде чего она появится?
—Сейчас такой бульон, так много тенденций, что выдвигать какие-то прогнозы — крайне неблагодарное занятие. Все равно ошибешься.
—А музыка всегда была и будет чисто звуковым явлением?
—Нет, конечно. Взять ту же пифагорейскую систему, одну из самых древних. Музыка в трех видах: мировая (это устроение космоса, неслышимое ухом), человеческая и инструментальная. Мы, живя в крайне материалистичном веке, постигаем лишь инструментальную. А если есть нечто неслышимое, то в представлении людей тут о музыке и речи не может идти... Но я верю, что мы можем перейти на иную стадию.
—Как вы, в свете этого, относитесь к тем композиторам, которые продолжают писать мелодии, считая их первым делом, мол, люди так к ним тянутся...
—Писать мелодии, строго говоря, — это не совсем композиторское дело. Еще Шуман сказал: «мелодии — боевой клич дилетантов». Пол Маккартни, допустим, великий мелодист. Но среди композиторов он, простите, не совсем композитор. И на Западе очень даже различают эти понятия — там, скажем, есть гильдии композиторов, а есть гильдии песенников. Или взять советские амбиции, когда Высоцкого очень хотелось назвать и поэтом, и композитором. Высоцкий, наверное, замечательный человек, но он — бард. Надо четко понимать, что в XIX веке любой гусар мог написать замечательный романс. Равно как и любая барышни сочиняла стишки и неплохо рисовала. Но в художники при этом ее никто не зачислял.
—Это не отменяет того, что среди настоящих композиторов могут быть мелодисты...
—Ну разумеется: Шуберт, например. Написавший море роскошных мелодий. Но если бы он написал только их, — никогда бы не стал тем масштабным явлением, которым стал. И сейчас, конечно, живут и пишут, слава богу, действительно замечательные композиторы — Сильвестров и Пярт, последние люди такого масштаба (ведь после Второй мировой войны не родилось никого, кто мог бы с ними конкурировать, и не потому, что нет талантливых, но просто время настало такое, что композитору очень трудно в нем существовать).
—Вы часто цитируете Хлебникова: «И когда земной шар, выгорев, станет строже и спросит «кто же я?», мы создадим Слово о полку Игореве или что-нибудь на него похожее». Вы правда считаете, что шар должен обязательно выгореть?
—Наверное, должен. Наша беда какая? Сознание устроено так, что всё превращается в продукт потребления. Всё. И это самое худшее, что может быть. Тем самым теряет смысл искусство, культура, сама реальность. Вот Хлебников и говорит, что надо остаться один на один с выжженной действительностью, и только тогда возникнут предпосылки для появления нового великого искусства. Чтобы это случилось, нужно какое-то катастрофическое прекращение всего того, что сейчас имеет место.
—А как этого практически достичь, прости господи?
—Необязательно вызывать реальные катастрофы. Нужно хотя бы осознать, что мы больны, что наша действительность невозможна для нормального...
—...творчества?
—Не просто творчества, а всего функционирования человека как вида. А если этого не понимаем — о выздоровлении не может быть и речи.
—А разве человек прежде не болел потребительским сознанием?
—В такой мере нет.
—А в Римской Империи? На ее закате?
—Да, там немножко было похожее. Но мы видим, чем там дело кончилось. К тому же в Римскую эпоху можно было сбежать на край света, уйти от потребительской реальности. Сейчас уже и не сбежишь никуда. Прессинг такой силы, что во всем подчиняет человека. И это господство лишь усиливают технические, информационные достижения...
—Вы против прогресса?
—Дело не в этом. Я вот смотрю на сегодняшнее положение дел и прихожу к выводу, что в истории ему не было равных; это можно сравнить с переходом человека от палеолита к неолиту, с неолитической революцией, положившей начало всем видам деятельности — религии, науке, культуре. Ведь когда человечество менялось? Когда стали плавить металл; появилось сельское хозяйство, скотоводство. До последнего времени вся цивилизация на этом держалась. Сейчас же, на наших глазах, начинается переход в новую сферу — это киборгизация и кибернетизация человека, замена органов, вообще вырисовываются страшноватые технологии. Или, порой, видим, анекдотичные вещи, когда люди замораживают друг друга или 100-летние старики выходят в Штатах на дискотеку... Идет фундаментальный сдвиг, новая научная революция, последствий которой мы не в состоянии осознать. А последствия будут таковы, что изменится сам антропологический вид.
