— Евгений Александрович, в начале сезона вы говорили, что для вас важно не столько ставить самому, сколько произвести серьезный ребрендинг Театра им. Пушкина... что-то получается?
— Я действительно решил, что ничего ставить в своем театре не буду...
— Хотя руки чешутся?
— Я почесываю их в музыкальном театре Станиславского и Немировича-Данченко, потому что совсем переходить на администраторскую работу для меня странно. Ну не устоял перед возможностью поставить буфф-оперу: сейчас работаем над «Итальянкой в Алжире» Россини (написал ее он в 20 лет). Красивая по музыке, с нарастающим сумасшедшим темпом — в какой-то момент артисты бросают петь текст и быстро произносят «ква», «кря», «бум»... новый опыт для меня. Так отвлекаюсь на несколько часов от проблем в Театре Пушкина.
— А они есть?
— Безусловно. Потому-то мы и пошли на изменение устава: теперь я и худрук и директор в одном лице. Думать приходится обо всем — от дверных ручек до туалетной бумаги. Пытаемся структурно измениться (но плавно, без революций), это касается, прежде всего, постановочной части... Ну и, конечно, одна из ключевых проблем — изношенность здания.
— А как ее решить?
— Капремонт будет. Сложный. Ведь наш дом состоит из четырех разных зданий. И всё это под охраной как памятник истории. И самое важное тут — организовать работу так, чтоб мы не закрылись надолго. Мы же только набираем силу. У нас есть успехи, но, к сожалению, нет стабильности.
— А за летние каникулы ремонт нельзя успеть?
— Ну что вы! Это года два-три. То есть куда-то надо съезжать. А съезжать нам некуда. Притом что основная часть труппы — молодые, подвижные, востребованные люди, и если разбежаться на три года — костей потом не соберешь. Здание отреставрируют, а вот театра уже не будет. Поэтому хотим делить ремонт на некоторые этапы — может, уходить на более длительный отпуск, а может, уезжать на гастроли. Опять же — на год на гастроли не уедешь. С другой стороны понимаешь, что здание устарело физически и морально: когда скрипят полы, течет крыша — приглашать зрителя неудобно... так что, следующий сезон мы еще работаем здесь, а в апреле-мае 2014-го закроемся.
— Но ведь в декабре 2014-го — 100-летие Камерного театра, основанного легендарным Таировым...
— Вот именно. Поэтому в конце ноября должны снова открыться для того, чтобы отметить юбилей. Потому что, как мне кажется, имя Таирова незаслуженно стоит в стороне в этой пятерке первых режиссеров — Станиславский, Немирович, Мейерхольд, Вахтангов (все другие замечательные имена в мировом масштабе — это все равно второй ряд). Мало того, таировский театр гастролировал по Европе более, чем иные театры. Там он очень был популярен и воспринимался как европейский, а не советский...
— А если его имя вывести на фасаде?
— Еще покойный Роман Козак хотел сделать памятную табличку... но это оказалось не так просто.
— А что если назвать театр именем Таирова?
— Мне кажется, не стоит. Приходит новое время, новые режиссеры с новым взглядом. Спрашивают — что в вас осталось таировского? Театр его был уничтожен, и даже в 50-е годы кроме мебели ничего здесь таировского не осталось... и учеников тоже. Но стены, место — все-таки, многое значат. И доску повесить надо. Висят же рядом на Литинституте доски Платонову и Мандельштаму. Видимо, кажется более весомым, что некоторое время там жил и дворником работал Платонов и совсем уж фрагментарно был Мандельштам, чем то, что вся жизнь Таирова и Алисы Коонен прошла в нашем театре, который изначально был их частным театром...
— Какую публику вы бы хотели видеть у себя в идеале?
— Разную. Конечно, я в какой-то мере завидую зрителям театра Фоменко: придешь туда, понимаешь, что тебе все нравится, но ты не являешься их частью — у них определенные вкусы, разговоры в фойе, темпоритмы. Или в театре «Ленком» тоже своя публика: приходишь туда и понимаешь, что язык спектакля должен быть максимально внятный, четкий... смотрел недавно «Пять вечеров»: и там вопросов у зрителей не возникало, где пропадал Ильин (как у Володина — мол, зритель, подумай: вот человек долгое время не появляется, потом приходит, ничего про свое исчезновение не говорит), — а тут сразу три-четыре человека в ушанках поют блатную песню, летит снег. И мы понимаем, что Ильин СИДЕЛ. Нет, я люблю и уважаю и театр Фоменко, и «Ленком». Но я за то, чтобы держать баланс. Не люблю того, когда режиссер задает слишком много ребусов и загадок, упиваясь самовыражением. Равно как неинтересно и то, когда режиссер, желая понравиться, все до последнего разжевывает публике...
— А зритель?
— Слишком умный должен немножко расслабиться и поглупеть, это бывает полезно. А тех, кто привык театр воспринимать как развлечение, — заставить задуматься вдруг о чем-то... я — за случайного зрителя. Кстати, не очень люблю такую т.н. «театральную публику». И став директором, стал не любить ее вдвойне: театральная публика (та самая, которую мы любим, которая всегда расскажет что-то умное и интересное) привыкла за долгие годы ходить в театр исключительно бесплатно. А та публика, которую мы как бы не любим, и какая-то она «недостойная нас», «не понимающая тонких задумок», — она, тем не менее, приносит деньги, и театр на них существует...
— То есть вы против окошечка администратора?
— Ну нет, от этого никуда не деться, конечно. Но вы не представляете, что как только появляется новый спектакль — огромное количество людей желает попасть на него бесплатно. И это как раз интеллигентные, умные, зачастую, богатые и известные люди. Вы знаете, на спектакль «Добрый человек из Сезуана» вдруг пришел Александр Александрович Калягин. Купил сам. И Табаков так делает. Я, конечно, говорю «не надо, да что вы!», но в душе понимаю, что это хороший тон, так делать правильно. Я это, извините, уважаю. И нельзя отмахиваться от зрителя из Жулебино и Зюзино, который покупает билет, приезжает на метро в центр города, — я больше хочу не то что ориентироваться, но поклониться в сторону такого зрителя — это наш кормилец.
— Правда ли, что вы тяготеете к комедийному жанру? Но творить в нем сегодня непросто...
— Если у меня есть силы, азарт, энергия — буду делать комедию. Если нет — не буду. Как поется в одной песенке — смешить с годами все сложнее. Я про другое хочу сказать: ничего «вдруг» не происходит. Вот кто-то хвалит нашу последнюю премьере, пишут «вдруг». Да не вдруг! Молодая талантливая труппа в один миг не рождается. Это работу начал не я (тут все добрые слова Роману Козаку), и не я ее закончу. Театр идет различными путями, созревает. Вот в какой-то момент созрел и до Бутусова (режиссер «Доброго человека из Сезуана»). Может, после этого будет и комедия. Но она будет сыграна другими людьми — гораздо более взрослыми, глубокими... и я хотел бы, чтобы и наша публика развивалась бы вместе с нами.
