Так получилось, что на Пушкинской площади, где я когда-то работал, открылся в свое время едва ли не первый в Советском Союзе коммерческий банк. Позже здесь же, за стеклянной дверью, появился один из первых в Москве банкоматов, и я наблюдал людей, которые из-за стекла на него смотрели. Исторически это было символично: страна перестала толпами читать «Московские новости» на расположенных тут же, на Пушкинской, стендах, и зачарованно уперлась взглядом в машину, выплевывающую деньги.
Свобода обращаться со своими деньгами и даже рисковать ими — это было то, чему тоже предстояло учиться. И я хорошо помню серьезные споры в газетах: «МММ» — это мошенничество или школа капитализма? Тогда-то в моих руках и оказалась некая сумма от продажи квартиры в городе, где семья жила раньше. Что такое депозит, я узнал незадолго перед этим. И, посовещавшись дома, мы решили отнести деньги в то самое соседнее отделение коммерческого банка. Банк назывался «Столичным».
Даже не будучи специалистом, а лишь простым клиентом, я чувствовал, что наше банковское дело такое же домотканое, как выпуск обуви, автомобилей или работа дантистов. Мы тогда уже достаточно побывали за границей, где видели банки с их яркой рекламой и уважительной тишиной отделений, где почему-то клерками были в основном мужчины, а не женщины, как у нас.
Но наши девушки тоже старались. Были в меру своих представлений и желания удержаться на работе вежливы и вообще очень хотели помочь. А я, будучи человеком консервативным и коммерчески бездарным, никуда из этого банка не уходил. Менялись операционистки, названия депозитов, менял названия и сам банк: из «Столичного» он стал ОВК, из ОВК — «Росбанком». Вклад мой кочевал вслед за названием. А девушки ко мне настолько привыкли, что охотно давали добрые советы: «положите на такой-то депозит...», «знаете, в нынешней ситуации лучше половину держать в долларах, а вторую — в рублях...».
Отделение даже сменило адрес, но и тогда я не ушел, хотя мне уже было не так удобно. Поскольку такого доброжелательного и персонального сервиса, как в банке, я тогда не встречал нигде.
Мимо меня проносились заманчивые истории о паевых фондах, о каких-то честных ребятах, которые, взяв на год, возвращают вдвое больше; о том, что кто-то вложил в золото, а кто-то сыграл на облигациях... Но я помнил, что это — не мое, к тому же всегда был страшно занят. Процент по депозиту был верхом моей финансовой изобретательности.
А несколько лет назад мой банк совершил еще один головокружительный виток: его владельцами стали французы, Sоciete General. С этого момента защита моих денег стала как бы международной задачей: во Франции я бывал не раз, и что за гигант теперь выступает под маркой «Росбанка», мог себе представить. Отделение мое недолго болталось на бульварах. Когда я зашел туда в очередной раз, мне сообщили: вам теперь на Тверскую. Ну а что вы хотите? Это уже Societe, мой генерал!
Когда я пару раз пришел в офис на главную улицу страны, мне бы уже стоило насторожиться. Операционистки менялись, как курс валюты в кризис. Старшей из них на вид было лет 17. Три стола для работы с физлицами стояли в неудобном коридоре. В соседнем зале, где нам, физлицам, делать было нечего, операционистки постарше щебетали у окошек друг друга. В остальном там было тихо и пусто. На мой вопрос девочка, бесконечно консультировавшаяся с кем-то по телефону, не поднимая глаз, одними губами ответила: «Экономим».
Бежать нужно было от этих «экономных». А я продлил депозит. Умом же я понимал, что все нормально. Что в договоре сказано: по истечении срока вклада сумма его без дополнительных распоряжений вкладчика принимается банком на срок, равный сроку первоначального вклада, и на условиях договора того самого вклада под названием «Престижный». Если попросту, то философия моя была такова: лежат деньги — и пусть лежат. Конечно, процент меньше инфляции, но и таят деньги не так, как под подушкой.
Прошло довольно много времени. Точно больше года. Мне нужно было попасть на встречу, которая проходила в мэрии на Тверской. Оказался я там на полчаса раньше времени сбора и, чтобы убить паузу, зашел в свой, как мне казалось, банк. Девочки, которые приставлены к физлицам, были опять новенькие и сидели теперь уже не в коридоре, а у входной двери. Но по-прежнему в отделении было тихо и пусто.
Я попросил выписку. Передавая мне бумажку, юная операционистка скривила губки:
— Что же вы здесь деньги за 0,2 процента годовых держите?
Я ответил, что она ошибается и держу я их в «Росбанке» за 6 процентов, а не как какой-нибудь лох — за 0,2. Она посмотрела на меня грустно. Так, наверное, медсестра глядит на тяжелобольного, утверждающего, что он здоров.
— Если не верите, — сказала она, — проверьте у менеджера. Сидит в комнате за елкой. (В стране как раз заканчивались новогодние дни.)
Трудно сказать отчего, но юный менеджер был крайне уставшим.
— 0,2, — резюмировал он.
— А где же мои 6?
— Нет их уже.
— А что есть?
— 0,2.
— Почему же я ничего не знаю?
— А ваш телефон 7... — теребя компьютер, поинтересовался юноша. Я ответил, что номер верный.
— Почему же они вам не позвонили? — спросил он строго почему-то у меня.
«Ошибка, какая глупая ошибка», — думал я, возвращаясь на работу. Никаких сомнений, что я верну себе свой «Престижный», у меня не было. Все-таки Societe General! Будет этот финансовый генерал мараться за несколько процентов с моего смешного в масштабах его армии вклада.
Дальше была история, очень напоминающая никакой не французский, а самый что ни на есть советский сервис. В те времена в ЖЭКе, в магазине вам всегда лично сочувствовали, а про свою компанию и начальников говорили «они» и разводили руками.
Пресс-секретарь «Росбанка», которому я позвонил, сказал, что сам попадал, но в другом банке, в такую же дурацкую и несправедливую ситуацию. Девушка из московского отделения, к которой он меня направил, и вовсе была само сочувствие: «Да, вы получили ставку совершенно неприемлемую, ваши претензии понятны». Впрочем, ее же письменный ответ был более чем странный: она благодарила меня за многолетнюю верность ОАО АКБ «Росбанк» и сообщала о существующих в этом самом АКБ ставках депозитов, которыми я могу воспользоваться на общих основаниях. Она же сообщила, что такие серьезнейшие вопросы, как мой, решаются не на московском, а на самом высоком росбанковском уровне.
В чем был вопрос, мне наконец легко разъяснил тогда еще работавший банковским омбудсменом Павел Алексеевич Медведев. Ненадежные банки так мухлюют нередко: переименовывают, скажем, вклад «Престижный» в «Сверхпрестижный» или вообще постановляют вклад «Престижный» (можно подставить любое другое название) закрыть — и ничего вы им, кроме уговоров, не сделаете. В такую ловушку попадают часто и многие.
С этого момента у меня появился еще и журналистский интерес. Но выйти на недосягаемый немосковский уровень мне не удалось. Пресс-секретарь банка лишь сообщил мне, что даже стараться не стоит. Моя ситуация, пояснил он, уже рассматривалась на уровне топ-менеджмента...
Конечно, жаль, что мне не довелось познакомиться с самым главным «топом», с такой значимой для российского финансового мира фамилией Голубков. Ведь из публикаций в СМИ я узнал, что у господина Голубкова блестящее образование и активная жизненная позиция, что он любит футбол и следит за мировым финансовым движением. Отвечая на вопрос о финансовых рецептах, которые он может дать, глава «Росбанка» их тут же, как говорится, не отходя от кассы, дает: «Я считаю, что самое главное — не дергаться. Потому что самый большой вред человек наносит себе сам: начинает бегать, деньги снимать, деньги класть, переводить их... Разруха в первую очередь в головах...»
Может, кто-то до сих пор и не дергается. А я из «Росбанка» деньги забрал.
