Судя по тому, что билетерши покрикивали на нервных зрителей, а для порядка вызвали милиционеров, в театре на Малой Бронной случился аншлаг, которого здесь не припомнят уже давно. На премьере "Нижинский, сумасшедший Божий клоун" не хватало только драки. К истории гения русского танца то и дело возвращается театр и кинематограф: она яркая, порочная, страстная. Так же как и фигура самого Вацлава Нижинского — новатора танца, рано сошедшего с ума, который "с женщинами не мог без мужчин, а с мужчинами — без женщин". В разные годы Москва видела разных сценических "Нижинских" — и наших, и импортных. Американец Гленн Бламстейн, судя по всему перелопативший уйму архивов, предложил свою версию судьбы гения. Версию (перевод Александра Чеботаря) представил на Малой Бронной режиссер Андрей Житинкин в тандеме с художником Андреем Шаровым. Огромная белая кровать посреди сцены. На ней — шоковые инъекции, душераздирающий крик, мужско-женские свидания, истерики в любовном треугольнике Нижинский—Дягилев—жена Нижинского Ромола, богемные гомосексуалисты. Все это, как вспышки сознания безумного танцовщика на больничной койке. Такой принцип драматургического построения пьесы, когда один "кадр" наезжает на другой, создает напряжение, как на высоковольтной линии. Плотские и безумные страсти растворяются в музыке Стравинского, Римского-Корсакова и Дебюсси. Причем автор явно больше симпатизирует мужскому роману, чем женскому, сопроводив любовную линию Дягилев—Нижинский чувственной мелодией из "Шехеразады", в то время как диалоги Нижинского с женой проходят в гробовой тишине, изредка прерываемой больничными криками. Но в конце концов не так важно, кто из любовников был расчетливее, а кто бескорыстнее. Коечная история на Бронной не носит адюльтерного характера. Розовые пеньюары на мужчинах, темно-голубые костюмы на гомосексуалистах оказались дразнилками первого акта, однако вызывающие живой интерес у публики. Особым успехом пользуется отряд в голубой униформе из лучших представителей искусства начала века — художник Бакст (Геннадий Сайфулин), великий импресарио Дягилев (Олег Вавилов), поэт Кокто (Иван Шабалтас) и почему-то причисленные к ним композитор Стравинский (Александр Макаров) и хореограф Фокин (Кирилл Козаков). Гомосексуальное легкомыслие грозило свалить действие в фарс на тему сладкого порока, однако... Эта тема не стала главной. И вообще не темой. Гений и безумство. Гений и беспутство — все смешалось, все нарушилось в нормах человеческого общежития. Нижинский — сумасшедший Божий клоун — предстал именно таким. Он не принадлежал никому. Только танцу. Самое интересное, что в спектакле он не делает ни одного балетного па. Находясь на сцене все действие, он сидит, лежит, бьется в припадке на больничной койке. Пожалуй, первый раз сумасшествие выглядит нормально. Может, потому, что Нижинский — гений. Его играет красавчик Александр Домогаров — артист амплуа героя-любовника. Но, похоже, после этой роли его фрачная карьера закончена: он не просто раздвинул рамки амплуа, но и стер между ними грани. Его Нижинский... какой? нервный? истеричный? Да, но при этом мужественный, нежный, старый ребенок и ребячливый старик. Красивый даже в самых ужасающих, неэстетичных сценах. Смена душевных состояний — без переходов, как набегающие волны, неожиданно переходящие то в шторм, то в полный штиль. "Нижинский" открыл публике нового Домогарова, и это так же ясно, как то, что у актеров с Малой Бронной открылось второе дыхание. Даже маленькие роли — заметны. Скромный, но красноречивый вздох Шабалтаса по поводу потерянного любовника Дягилева вызывает аплодисменты. Хотя доктор Блейер в его же исполнении — неожиданнее. Сам Дягилев, хоть и написанный автором достаточно шаблонно, сыгран Олегом Вавиловым тонко, особенно во втором акте. Женские роли, явно не вызывающие симпатии автора, тем не менее окрашены мастерством Елены Смирновой, Анной Антоненко-Лукониной и особенно Натальи Громушкиной. Даже в финале авторы спектакля не могут расстаться с койкой. Кровать вместе с Нижинским улетает под колосники, поражая одновременно романтичностью образа и скрипом плохо смазанной лебедки, вовсе не намеренно снизившей пафос зрелища.
