На одной вечеринке зашел разговор о творчестве Михаила Звездинского. Поскольку компания была до неприличия высоколоба, поклонники его творчества оказались в явном меньшинстве. И диссидентский окрас певца не устраивал, и блатная хрипотца, и невероятное количество легенд, и тюремное прошлое. Тогда мой друг сказал одну фразу, которая, на мой взгляд, резюмировала любые споры о творческом наследии Михаила Михайловича. Она, скорее, напоминала тост: "Можем спорить сколько угодно, — сказал мой товарищ. — Но если посчитать, что мы придумали в двадцатом веке, то "Поручик Голицын" окажется в этом списке..." Этот случай произошел лет пять назад, когда казалось, что время подводить итоги столетия еще не пришло. А вспомнил я этот случай по дороге в офис Михаила Звездинского, формулируя провокационный вопрос: "Ну, "Поручик", "Свечи", "Очарована", а дальше — что?" Михал Михалыч с порога вручил мне текст новой песни: — Это даже не песня. Гимн движения "Отечество"... Вот вам и творческое продолжение — автор "Голицына" выполняет партийный заказ. — Михал Михалыч, значит, стали заказным автором? — Знаешь, выполнять заказ можно только тогда, когда тебе что-то заказывают. (Звездинский, разумеется, уже обиделся. — А.М.) Меня никто не просил писать эту песню. Как никто не просил писать о бомбежках в Югославии. Как, кстати, никто не просил писать в свое время "Поручика". За него мне заплатили шестнадцатью годами жизни в тюрьме. — Согласен, поэт в России больше чем поэт. Но почему свое перо вы отдаете Лужкову? — Лужков мне здорово помогал после моего возвращения из лагерей. Помню, как в декабре 90-го мы зарегистрировали театр. Он меня поздравил: у тебя первый частный театр в Советском Союзе. Лужков бывал на тех первых после возвращения концертах, мне это было необходимо. Сегодня я его уважаю как хозяина столицы, человека, превратившего Москву в современный город. И если он это сделал в Москве, то и для всей России сделает то же самое. Я, естественно, хочу ему в этом помочь. А как может помочь музыкант? Только своими песнями. — Но в "Отечестве" уже есть Кобзон. И охота вам лезть в политику? — С Кобзоном я, между прочим, знаком уже 37 лет. В 1962-м я начинал работать музыкантом в оркестре цирка. А Кобзон участвовал в представлении — пел под наш аккомпанемент. Я по своим убеждениям действительно всегда стоял вне политики. Но сейчас чувствую, что должен. Надоело, что моя страна плетется черт знает где. Хочется, чтобы Россия опять стала великой державой. — Позвольте, но вы же диссидент! Затравленный, покалеченный тюрьмами сильного тогда еще государства мечтает о его возрождении? — Так и есть. 16 лет лагерей, лесоповалов, тюрем за диссидентство, антисоветскую деятельность. За то, что я не воспевал в своих песнях великие стройки комсомола. Возможно, я тогда был не прав. И пионерия, и комсомол — все это было частью идеологии. А сейчас ее нет совсем. Пусть бы пионеры ходили в походы, собирали металлолом, играли в военные игры. Да все наши бизнесмены вышли из студенческих стройотрядов — это же были первые кооперативы! Я в те свои юношеские годы жил в своем суверенном мире и не хотел туда никого впускать. Вокруг насаждалась коммунистическая мораль, а пионерия и комсомол были не самыми худшими ее проявлениями. Сейчас я понимаю, что без этого было бы много бардака. А так молодежь была все время занята. Да, БАМ был бесполезной стройкой века, но люди были заняты. Им было не до наркотиков, не до хулиганства. Как-то все были дисциплинированны, что ли. И в этом плане я ностальгирую по тем временам. Я, который отсидел за то, что боролся с режимом. Я не хотел ложиться под режим из-за юношеского максимализма, свободолюбия. И был неугоден. Не мог работать по заказу. — А что, были предложения? — Да сколько раз вербовали. Пишете вы, Миша, не то. Вам бы надо сделать про молодежные организации. Теперь-то я за такие организации, пусть не комсомол — пионерия, бойскауты или кто-там. Где субботники, где сбор макулатуры? — Да вы же сами против этого боролись! — Я боролся против системы. Я не предаю свою юность, ни в коем случае! Но с высоты прожитых 50 лет я вижу, куда нас эта свобода привела. Молодежь в дискотеках принимает наркотики, тащится от музыки, а музыки-то и нет. Два притопа, три прихлопа. Я не хочу их осуждать. Бесполезно! — По-моему, вы просто ворчите. Кстати, у вас с сыном тоже конфликт поколений? — Я всегда очень жестко воспитывал сына. Ни в чем ему не отказывал, но лишних денег на безумства у него не было. Я ему сказал: в 18 лет ты должен полностью себя содержать. Я уже в 16 содержал свою семью. Мы играли на танцах в Малаховке. За вечер зарабатывал 100 рублей старыми — это, чтобы понятно было, — шикарный ужин с девушкой в "Национале", с икрой, шампанским и деликатесами, оставалось еще дать швейцару и на такси. Словом, сыну за примером далеко ходить не надо. Сын, конечно, меньше, чем его сверстники, подвержен нынешнему безумству. Просто у него нет времени. Он освоил компьютерные технологии, даже сделал ремикс моей "Очарована, околдована" на современный манер. Работает, делает по заказу странички для Интернета. Но все равно, иногда я слушаю ту музыку, которая ему нравится, и не могу понять, что в ней может привлекать. — Ну, коль скоро мы говорим о роли музыки в политике, то половина исполнителей из акции "Голосуй или проиграешь!" тоже невесть о чем напевала. Однако сработало! — "Голосуй или проиграешь!" — наша перепечатка с американской темы. Велика заслуга — при сумасшедшем бюджете собрать двести артистов, которые орали бы во все горло: "Голосуй!" Если говорить о моем вкладе в те выборы, то мы с театром помогли Ельцину, как могли. Сами по себе, отдельной боевой единицей, проехали по регионам и дали тысяч 300—400 лишних голосов. — А вы когда-нибудь подсчитывали количество своих поклонников, так сказать, электорат? — Тележурналисты подсчитали. Оказалось, что нет в русскоязычном мире женщины, которой не нравилась бы "Очарована, околдована". И нет мужика, который не любил бы "Поручика Голицына". А вся молодежь с удовольствием слушает "Сгорая, плачут свечи". Так вот, только эти три песни дали мне 100 миллионов поклонников. Повторяю, это не мои данные — тележурналистов, которые проводят свои опросы. Вот вам и мой электорат. — Ну, все! Ни слова о политике! Вы все же часть нашего шоу-бизнеса. Или не причисляете себя к нему? — К шоу — да, к бизнесу — нет. — То есть снимать дивиденды с успеха — это не для вас? — У меня на сегодняшний день 15 компакт-дисков, 22 магнитоальбома, несколько книг моих стихов. Ты знал об этом? Все они проходят незамеченными. То есть все, что я делаю, делаю как бы для себя и близких людей. — Михал Михалыч, но вы же в свое время отказались играть по законам нашего шоу-бизнеса. Отказались от раскрутки, взяток не даете... — В 91-м мои концерты собирали стадионы. Мы встретились тогда с Лисовским, он предложил работать на его условиях. Я получал 20 процентов, он — 80. Кстати, Сергей раскручивал тогда Богдана Титомира. И помните, как раскрутил! Но мне тогда эти условия показались неприемлемыми. Может быть, я заработал бы гораздо больше, чем сам. Не сходил бы с экранов, не вылезал бы из хит-парадов. Но надо было опять прогибаться. А я этого не умею, понимаешь. За эти годы мой офис дважды обворовывали. Начинал с нуля. Теперь это особенно трудно, потому что денег нет ни у кого. Не построил себе никаких дворцов. Мы десять лет арендуем крошечную дачу общей площадью метров сорок, это половина дома, другая — у Олега Табакова. Дом творчества, как я называю. Недавно пересел с "Жигулей" на "Шкоду". Были в свое время и "Мерседес", и "БМВ" — украли. Решил, что жуликов нет смысла кормить роскошными авто. — Не обидно? — С годами становишься мудрее. Все предугадать невозможно. Раньше я вообще не задумывался, прав я или нет в той или иной ситуации. Но где те звезды начала 90-х, тот же Богдан — где он? Ушел от ЛИС'Са и пропал. А я всегда был сам по себе. Одинокий волк. — Получается, что подполье вы променяли на забвенье? — Для меня — певца, композитора, поэта — по сравнению с советскими временами ничего не изменилось. Но тогда я знал, кто мой враг: аппарат, идеология, большевизм. Теперь все по-другому. Как радиация — ничего не видно, ничего не ощущаешь, сказывается только ее воздействие. — То есть вы чувствуете, что вашему творчеству мешают? — Творчеству помешать невозможно. Можно помешать зрителю, который хочет слышать мое творчество. Раньше я был вне идеологии. Теперь я — вне формата. Удобное объяснение. — Что, сложно попасть в этот самый формат? — Да можно, наверное. В общем-то все решают деньги. Но это не мой путь. Я должен заплатить за радиоэфир — 30—35, а то и 50 долларов за одну песню. На ТВ — от 200—500 до 3000 долларов в зависимости от передачи. Я, может, был бы и рад заплатить, чтобы люди видели и слышали мои песни. Но у меня их просто нет. Я не в состоянии. Можно играть по клубам. Я это делал в 60—70-е годы в разных кафе, когда после закрытия там оставались свои люди. Я был первым в этом бизнесе. Был платный вход, были люди, которые занимались финансовыми вопросами, были первые секьюрити — каратисты из подпольных тогда секций. Был идеальный порядок. Никого никогда не тронули, не обидели. Люди кайфовали от песен, выпивали, веселились. Тогда это было интересно. В этом был некий флер таинственности, запрета. — Флер таинственности, за который отдана треть жизни? — Почти треть. Мне за это дали 12 лет. Прокурор просил 14, я четыре месяца ждал обжалования, дали 12, плюс четыре — ссылки. Меня вызвал на допрос полковник. Я его спросил: за что ж такой срок чумовой, я ж не бандит, не убийца, не разбойник? Он ответил: что для нас убийца? Ну убил он, пусть даже нескольких человек. На этом его зло для нас закончено. А вы влияете на мозги тысяч и тысяч. Тогда вот перед судом, будучи почти год под следствием, я "въехал", за что меня на самом деле преследуют. Я был для них опаснее, чем любой убийца. Он, этот полковник, кстати, оказался моим поклонником. — То есть... — Ну, то есть слушал мои песни, несмотря на то, что я был запрещен. Да все они — и партийные чиновники, и кагэбэшники — меня слушали. Я узнал это от шоферов правительственных лимузинов. Когда я освободился в 88-м, возле "Националя" еще стояли "Чайки". Возили министров, ждали своих хозяев. Шофера за 25 рублей в час — такса такая была — подрабатывали. Я любил взять "Чайку", подъехать, выйти из этого членовоза. А девчонки считали, что я сын министра. Ну вот, от этих-то шоферов, когда мы знакомились, я и узнавал, что руководители наши любили мои песни. Наверное, как всякого запрещенного певца. В конце концов, чем они отличались от простых смертных? — Так вот они, потенциальные слушатели вашей музыки в сегодняшних ночных ресторанах! — Сейчас, когда это доступно, мне неинтересно. А тем более петь свои песни в казино, в ресторанах, где люди чавкают, жуют, стучат вилками. И изредка похлопывают. Не в кайф мне — не могу себе на горло наступить. Хотя эти деньги мне очень нужны. Можно было бы по 1000 долларов объезжать пять клубов и зарабатывать за вечер солидные деньги. Говорят, кто-то успевает больше. Но не могу я через себя переступить, работаю только в концертных залах, где зрители могут сосредоточиться. У меня музыка не для еды и пьянки. Танцевать под нее можно, но даже в танцевальных вещах есть поэзия, есть смысл, философия. Их надо слушать. Это песни не для кабака. — Михал Михалыч, получается, что ваш идеализм и при Советах мешал, и сейчас не ко двору. Синдром поручика Голицына? — Можно, наверное, и так считать. Но когда я отдаю людям мою энергию, она возвращается ко мне в виде аплодисментов, человеческого тепла, сияющих глаз женщин. От этого я заряжаюсь, это помогает мне творить новые вещи. Я знаю, что на своих концертах дарю людям два часа радости. В этом вижу мое предназначение. Писать новые песни, новые композиции, пытаться сделать их лучше, чище. И если даже на один час я смогу вырвать их из ужасной действительности, которая нас окружает, то это уже здорово... А может быть, действительно не падать духом, поручик Голицын?..
