В смотровой палате одной из психиатрических лечебниц города всю ночь горит зеленый свет: плафон над дверным проемом замалеван зеленой краской, самой же двери нет. Рядом в коридоре на топчане засыпает санитар, и вот уже в подводном призрачном мире распрямляется одна фигура, другая, кто-то говорит заискивающим голосом: "Филипп Семенович, дайте еще конфеточку"... Кто-то кричит во сне: "Юрка, скорей, сапоги горят!" С другой койки через точно выдержанную паузу высвистывается по-птичьи сторожкая музыкальная фраза. В дверном проеме обозначаются два человека, один из которых имеет гренадерскую стать и молодой трепетный голос: "Филипп Семенович, вот, послушайте, я новое написал: Россия-мать, какое горе ты все выносишь на себе!" Филипп Семенович теребит небольшую бородку и молчит. — Ну как, Филипп Семенович? — Мм... средненько, брат, средненько, — досадливо вздыхает тот... И вдруг рядом с ними на кровати забилось чье-то маленькое тело и послышались монотонно и тревожно повторяемые, связанные какой-то необъяснимой связью слова: "Ангел" — "Андижан", "Ангел" — "Андижан", "Ангел" — "Андижан"... Я и носа не смею высунуть из-под одеяла, что-то неясное, но почти осязаемое шевелилось, казалось, в самом воздухе, каждый звук, вздох и слово звучали с каким-то томительным эхом, словно порожденные всплывшим из неведомых глубин шаром нежно- зеленой луны... В закрытом отделении психушки я очутился почти случайно. Решив с помощью врачей обрести утерянную в боях с самим собой и с жизненными обстоятельствами твердость духа, я обратился к добрым своим знакомым. Но в вольных учреждениях такого типа вакантных мест не оказалось... "Ничего страшного" — сказали друзья... Но вот при приеме меня спросили, нет ли у меня на теле повреждений, а стоило мне переодеться в больничную форму (недомерку и перестирку), как дюжий сопровождающий санитар взглянул на меня глазами овчарки, готовой метнуться при первом же резком движении... Что-то нехорошо сжало мне сердце, но сдавать назад было уже поздно. ...И захлопнулись за мной обитые металлом двойные двери, и я увидел решетки на окнах уже изнутри... И первую ночь я, как и положено вновь прибывшему, провел в смотровой палате. Здесь не только вылеживаются новички, но в основном постоянно находятся тяжелые, а то и вовсе безнадежные больные. Потому и снята с петель дверь, и всю ночь — зеленый свет... ...А утром я наконец полностью увидел моих соседей по койке: бледных, утомленных недугом людей в одинаковых синих и серых линялых штанах и куртках. Прямо передо мной монотонно маячил худой парень с узким, будто бы стиснутым, сдвинутым внутрь себя лицом: он раскачивался, отталкиваясь, словно лыжник, невидимыми палками, судорожно выдыхая: чш-ш-ш-ух! чш-ш-ш-ух! Отталкиваясь, он резко нырял головой вперед, словно стремился куда-то пробиться... "Что, Юрик-придурик, опять за свои рычаги взялся", — подавляя зевоту, сказал появившийся санитар — сытая, еще ленивая власть хищно потягивалась в его голосе. Но уже вечером, строя своих "смотровиков" на ужин, он будет бешено орать: "Хорош копаться, бараны! Я вас научу Родину любить!" "Бараны", шарахаясь и теснясь, жались к стенке... Ау, где вы, истинные сестры милосердия? Где вы, добрые подвижники из многочисленных церковных общин? Ведь приличные люди сюда не идут — зарплата смехотворная: 600 рэ получает санитар, немногим более медсестра. Нехватку святейшего персонала заменяют бойцы ВВ — внутренних войск дивизии имени Дзержинского. Вполне здоровые ребята живут здесь, помогают на кухне, носят белье, моют пол... (Хватает дзержинец за шиворот какого-нибудь "смотровика", сует ему швабру: "Вот досюда будешь мыть, по-о-нл, сука?!") От вида браво дефилирующих по больничному коридору вэвээшников кровь бросалась мне в голову, несмотря на горсти нейролептиков, которыми меня потчевали... Один из давно прописанных в этих стенах больных — шизофреник Дима (очень типичный — толстый еврейский юноша) — в хорошем настроении всегда принимался петь по-английски известную, действительно солнечную битловскую песню "Sunny". Но вот беда: хорошее настроение приходило иногда к Диме посреди ночи... Поэтому спать его укладывали в коридоре, кровать его была как раз через стенку от моей... — ...Дима, ты чего сидишь, — услышал я однажды ночью зловеще вкрадчивый голос дзержинца-каратиста Попова, — ты лежать должен, Дима... — Да я просто посидеть хочу, — миролюбиво ответил Дима. — Дима, ложись, а то сейчас тебе будет очень больно, — голос Попова вздрагивал уже почти сладострастно... — Я знаю, — покорно вздохнул Дима, — меня здесь часто бьют... Хэкая и хакая, Попов начал наносить удары — раздались характерные шлепки, когда кулак или нога смачно прикладывается к другому телу... Вне себя от ярости я вскочил и стал рвать почему-то запертую дверь... Вскоре за Поповым приехал прапорщик — забирать его обратно в часть. И так не хотелось отважному каратисту возвращаться на службу, что он жалко куксил свое румяно-гладкое лицо и плакал... Впрочем, и сами больные, из тех, кто "поадекватней", с удовольствием выполняли роль сторожей и надсмотрщиков, блестяще повторяя их слова и интонации: "Стоять!.. Место!" Но были в этой больнице действительно больные солдаты. Одного привезли прямо из Чечни, диагноз — маниакально-депрессивный психоз. Говорить о чем-либо с ним было невозможно, он часами неподвижно сидел, уставившись в одну точку. У другого веселого паренька из Питера (служил в московской части) я увидел безобразные, будто из вспененной кожи, шрамы на его запястьях. Паренек не на шутку резал себе вены, да только не там резал... Однажды привезли очень смешного больного. Его, маленького и тщедушного, санитар оставил на лавочке в коридоре, а сам, видно, не ожидая от такого маломерка подвоха, отлучился куда-то. "Малыш"-новичок был в глубоком трансе и даже сидя качался. Кто-то из больных, любопытствуя, положил ему руку на плечо... Вдруг этот маломерок с яростным криком: "Сука позорная, я — вор в законе!" кинулся на любопытного и принялся его душить. Кликнули дзержинцев, те быстро притащили вязки и так принайтовали душителя к кровати, что он сам посинел, как удавленник... Выйдя из своего беспамятства, "вор в законе" (с тех пор его так и звали) оказался на удивление добрым человеком. Он вдруг стал трогательно заботиться о Диме, заправлять ему кровать, защищать и... готовить его к службе в армии. Они с ним на пару занимались строевой — маршировали от стены к стене, и Дима старательно тянул носок и делал "кругом"... Каких только прихожан не было в этой зарешеченной обители! И интеллигентнейший Филипп Семенович (редактор одного из издательств — вялотекущая шизофрения). И бывалый зэк Андрюха (весь в наколках), который скорее всего здесь просто косил под дурака, чтобы не получить новый срок. Андрюха сколотил из социально близких себе больных целую команду чифиристов, и они всю ночь заговорщицки перешептывались и шныряли туда-сюда с эмалированными кружками в руках. ...И был таинственно молчаливый Филин — худой большеглазый мужчина без возраста. Ночью Филин чифирил с Андрюхой, а днем гениально играл в шахматы (обыгрывал повально всех). По моему глубокому убеждению, Филин был абсолютно нормален, хотя шел уже десятый год его "психиатрического" затворничества. Из рассказов о нем других здешних "долгожителей" я понял, что Филину странным образом нравится жить именно здесь — в этой подводной атмосфере отвергнутого мира или, может, наоборот: отвергающей мир? Что на "воле" он тоскует и прикладывает все усилия, чтобы вновь вернуться сюда... А вот Коля-"радист" прожил здесь почти тридцать лет, со дня основания этого заведения. Его постоянное бессвязное бормотание то и дело сбивалось на те самые позывные "Ангел" — "Андижан", которые я услышал в первую ночь. ...Тридцать лет назад радист Коля был единственным, кто спасся из навсегда затонувшей подводной лодки. Ужас надвигающейся гибели и медленное всплытие через немую водную толщу навечно впечатали в мятущийся Колин мозг радистский пароль... Эта история несказанно взволновала меня. Она показалась мне безграничной метафорой всей нашей человеческой жизни: бессмысленной и одновременно прекрасной... "Ангел" — "Андижан" — нет никакой логики в перекличке этих слов, но какое загадочное, тревожащее душу созвучие! Я подошел тогда к Коле и пристально посмотрел ему в глаза. ...Есть нечто нестерпимое во внимательном вглядывании в провальные глаза сумасшедшего: в них не за что зацепиться, ты весь уходишь туда, трепетно чувствуя, как размываются границы и твоего сознания... — Что вы хотите у меня отнять? — вдруг забеспокоился Коля. — Да ничего, Коля, — вздохнул я. — Тогда нарисуйте мне рыцаря и девушку в красном платье — красивую-красивую, — мечтательно почти пропел мне этот старик-ребенок. Всю жизнь я, сколько себя помню, всегда боялся сесть в тюрьму и сойти с ума. Но страх порождает причины нашего страха — делает их явью. Более того — объединяет эти причины. Сумасшествие — это тюрьма в буквальном и переносном смысле слова. Но странное дело, именно в психушке, в этом суровом плавании на корабле дураков я вышел наконец из жесточайшей депрессии. Жизнь среди распинаемых безумием, несчастных и унижаемых людей вытянула меня из бездны, а не таблетки, которые я и так пил два с лишним года. Испытание чужой болью избавило меня от своей — бесконечной душевной боли, доведшей меня до серьезной попытки суицида (откачали в Склифосовского). Я захотел жить, и — о, как долго я всплывал на поверхность к этой удивительной зеленой луне, парящей между Ангелом и Андижаном!
