— Сергей, ты следишь за своим питанием, придерживаешься какой-то диеты? — Дело в том, что это образ моей жизни. Многие думают, что кинофестивали привлекают внимание, в частности мое, в первую очередь какими-то своими художественными амбициями. На самом деле это не всегда так. Есть внутренние причины. Например, фестиваль в Карловых Варах. В прошлом герои романов Тургенева, да и сам Тургенев, ездили сюда пить воды. Потому что в течение года они пили вина, но даже если эти вина очень качественные и вы пьете их умеренно, наступает некоторая усталость поджелудочной железы. А чтобы ее снять, надо пить эти воды. После того как вы прошли цикл в Карловых Варах, ну и заодно посмотрели какие-то фильмы, потому что вечером тоже надо что-то делать, надо обязательно ехать во Францию. Потому что в водах содержится очень много соли, и это вредно сказывается на почках. Чтобы утомленным почкам вернуть свою жизнерадостность, надо им тоже дать что-нибудь сладостное. Как правило, этому помогают домашние невыдержанные вина Прованса. Но эта соль не выводится сразу из почек, а распределяется по организму. И есть опасность, что она утяжелит ваши суставы. Поэтому после этого надо ехать дальше — туда, где можно плавать и разгонять кровь. И соответственно орбита фестивалей построена таким образом, что двигаться надо за своим солнцем... — Твое любимое блюдо? — Я люблю щи и борщи. — А как же буабез? Замечено, что во время Каннского фестиваля Шолохов съедает литры буабеза — французского супа из морепродуктов... — Ну это же невозможно сделать дома. Это же экзотическое блюдо Лазурного берега. Я больше нигде ничего похожего не ел. Ни в одной стране Средиземноморского бассейна я не видел такого гастрономического праздника, как в городах юга Франции. Когда из рыб, только что пойманных в сети рыболовами, делается потрясающая уха, как бы мы ее назвали. Причем рыбы такие разные: одни с усами, другие — с костями, злобно торчащими из позвоночника, третьи — добродушные; у одних глаза с одной стороны, у других — с разных... Все они приносятся вам на подносе, вы смотрите и выбираете тех, из которым вам сварят эту уху. Я однажды спросил официанта: "Зачем вы приносите их мне? Я не хочу их видеть живыми. Сделайте все сами". Он сказал: "Это неправильно. Рыба должна видеть того, ради кого она сейчас будет умирать. Тогда ее жизнь будет осмысленной. Когда она смотрит на вас, она понимает, что жила не зря. И поэтому будет особенно вкусной. Вы должны ей понравиться, и ее предсмертная судорога будет сладостной". Потом туда добавляются всякие бессмысленные морские гады — крабы, раковины, мидии. И все это варится вместе и подается любителю гастрономических радостей. Я очень люблю все эти радости. — То есть любимая кухня — французская? — Вовсе нет. Все это нельзя есть постоянно. Кроме радостей есть еще усталость памяти: вы едите этот суп, этих рыб, соответственно, вы помните то, что помнят эти рыбы. Их память проникает в вашу. А способ приготовления этих рыб является неким генофондом народа, его культуры. И передается информация о тех веках, которые прожил этот народ вместе с этими рыбами. Кто-то плавал в море, кто-то разводил костер, кто-то их жарил, кто-то их ел, и все это было вместе. И вот вы, чужестранец, ничего этого не чувствуете, вы просто взяли все это готовеньким, и на вас обрушилась пусть гастрономическая, но информация. И она носит утомительный характер. В умеренных дозах это все хорошо, потому что вы узнаете про народ больше, чем если ходите в музеи. Но если преступить грань, то вы можете потерять ориентацию и свою личность. Потому что рыбы тоже обладают личностью. И личность буабеза вытесняет вашу. — К вопросу о генофонде: имеешь ли ты родственные связи с нашим знаменитым писателем Шолоховым? И много ли вообще ты знаешь о своих предках? — Всему, что касается имущества, я уделяю самое пристальное внимание и тщательно изучаю. Шолоховы, как правило, облюбовывали себе не самые плохие места. Это река Дон, а мои Шолоховы — они жили и живут там, где река Хопёр впадает в Дон. И там было такое Талермановское лесничество, которое принадлежало моим прапрадедам; это корабельные сосны, метр в окружности, они и до сих пор там стоят — это наши золотые запасы. Но мой прапрадедушка проиграл лесничество в карты прямо перед революцией, и на следующий день его конфисковали отряды большевиков, но уже не у него, а у выигравшего. Хотя по всем земским книгам лесничество — наше. Так что, если мы доживем до того, когда старым владельцам будут возвращать их имущество и недвижимость, мы будем претендовать на это лесничество. Потому что мы — старшие Шолоховы; писательские Шолоховы — это младшие Шолоховы. Условно говоря, если дед Шолохова является младшим братом, то мой прапрадед — старшим. И поэтому лесничество — наше. Есть и другие родственники, но у них нет имущества. Во время разного рода катаклизмов, произошедших в нашем отечестве, они умудрились растерять все свое состояние, но выжили и дали зато жизнь моим предкам — бабушкам, дедушкам, мамам и папам. Я их поэтому не сужу строго. — А много ли твоя личная недвижимость составляет? — Да нет! У нас никакой недвижимости нету, мы ничего не покупали. Ну разве что квартиры. В Петербурге — четырехкомнатная, метров 80, и в Москве — двухкомнатная, метров 40. Жить негде просто... Есть не дача, а фундамент, пока не двигающийся в сторону строительства. — Мало зарабатываешь? — Ну конечно, мало! Я же не ворую. — А хотелось бы иметь дом в Каннах, например? — Но это же все хлопотно — этому надо уделять внимание, посещать... Вот купишь дом — потом испытываешь какую-то обязанность. Зачем покупать дом, в котором будешь бывать два раза в году? — Сережа, что ты считаешь своими недостатками? — Недостатков практически уже нет никаких. Недостатки со временем превратились в особенности. Ведь в самом слове "недостаток" заложено отсутствие чего-то. Но во мне присутствует все: и хорошее, и плохое, и злое, и доброе. Есть достаток, но умеренный, потому что мы не любим излишеств. Излишества — они привязывают, а я не люблю привязанностей. Я люблю свободу, я люблю независимость. Я люблю любить то, от чего могу отказаться в любой момент. И предпочитаю строить свои "тихие домики" в небесах. — Что бы тебе хотелось в себе изменить? — Я хотел бы скорректировать в себе собственную доброжелательность. Потому что ее больше, чем надобно. Я иногда оказываюсь в ситуациях, когда мою доброжелательность воспринимают как интерес. Это не всегда так. Моя доброжелательность абсолютно равнодушна. За ней ничего не стоит, это приемлемая форма общения. Но некоторые существа считают, что доброжелательность есть форма заинтересованности. Я бы хотел придать своей доброжелательности такую корректировку, при которой она ничего, кроме себя самой, не несет. Это значит, что ты не являешься чудовищем, не проявляешь агрессии, и все. — Как же при таком отношении, вращаясь в кинотусовке, где принято много раз разводиться, тебе удалось быть женатым только один раз? — Во-первых, нам ничего не мешает развестись. Мы еще просто не обдумывали, насколько нам это выгодно. В случае, если понадобится уходить от налогов или делить имущество, а семья, как известно, более уязвима, нежели каждый по отдельности, мы, может быть, и разведемся — нет проблем. А во-вторых, я не знаю, про какую кинотусовку ты говоришь. Я общаюсь с кинематографистами только в момент интервью. Камера выключилась — я закончил общение. За пределами тех 30 минут, которые видят мои кинозрители, ничего другого не существует. И мне это не нужно совершенно. — Из какой же сферы у тебя друзья? — Моим другом может быть католический или православный священник, а может быть торговец наркотиками из Колумбии или администратор Мариинского театра. У меня гораздо более широкие интересы в жизни, не ограничивающиеся тем, снял человек фильм или не снял. — Но бремя славы приятно тяготит? Я слышала однажды, как наш известный режиссер пригрозил продюсеру, что даст интервью Шолохову... — Мне это очень льстит. Поскольку свидетельствует о моей неподкупности, давая понять, что "есть высший суд, наперсники разврата, он ждет, он не подвержен звону злата..." Все остальное... Ну на один миллион зрителей меня больше знает, на один меньше — физически это никак не связано с моей жизнью. С ней связана только моя репутация. Я не выбирал эту профессию. Я просто позволяю себе роскошь иметь мнение о том или ином фильме, кинофестивале или тенденции в кинематографе по той причине, что у меня для этого достаточно образования и опыта. Но это скорее мое хобби. Профессией является в данном случае знание своей аудитории. Потому что критик совершенно не обязан знать, интересно ли его мнение окружающим или нет. Он выбрал себе для анализа некий предмет, но является ли произведение его критического искусства товаром на рынке — он этой информацией не владеет. В данном случае я скорее продюсер, нежели критик. Поскольку мне как раз интересно, какое мнение, и где покупается и продается, и почему... — Что может испортить твою репутацию? — Только коррумпированность моего мнения относительно произведения художественной культуры. Зритель, который верит мне, что фильм Спилберга плохой или хороший, вдруг узнает, что мое мнение зависит от того, заплатили ли мне за него дистрибьюторы, — вот это урон моей репутации. Если же мои зрители узнают, что я попался на взятках, торгуя недвижимостью, то, я думаю, им это до лампы абсолютно. Если я набил морду вышестоящему, то это улучшит мою репутацию, если нижестоящему — то ухудшит. Никите Сергеевичу сейчас вменяют в вину, что он побил людей, которые швыряли в него яйца, не потому, что он их побил, а потому, что их в этот момент держали за руки и за ноги. И в общественном мнении, я думаю, он нанес урон своей репутации. — Что тебя может сделать счастливым или несчастным? — А я нахожусь в состоянии постоянного, перманентного счастья, которое могут нарушить какие-то разлуки с моими близкими, не более того. Ну, мне еще не нравится, когда кто-то болеет. — Сам редко болеешь? — Я все время нахожусь в стадии болезни, которая заключается в том, что я постоянно думаю... На самом деле здоровый человек не должен думать постоянно или по крайней мере не должен делать вид, что он умный. Здоровый человек должен быть неглупым. Я же иногда совершаю проколы: где-то проявляю ум, где-то — глупость. Вот такого ровного состояния здоровья мне пока добиться не удается. А это, с моей точки зрения, и есть здоровье — и я к нему стремлюсь. — Насколько для тебя важна внешность? — Очень важна. Потому что все это знаково. Всем своим внешним видом я даю информацию человеку, который умеет ее читать, даже не напрягая извилин, имеет ко мне смысл подойти или не имеет. Может быть, мы настолько чужие, что ему даже и пытаться не надо. А может быть, мы настолько близки, что нужно срочно знакомиться. Я примерно представляю, кто интересен мне для будущего общения и знакомства, и стараюсь одеваться таким образом, чтобы быть максимально доступным для своих и максимально чужим для тех, кто мне абсолютно неинтересен. — А кто тебе интересен и неинтересен? — Ощущение интереса и перспективы возникает, конечно же, тогда, когда ты встречаешь людей не совсем чужих, но забавных, либо близких и родных, но нескучных. Потому что близкие могут быть скучными, а чужие — забавными. Идеально, когда близкие — забавные. Но это бывает редко. Люди моего круга чужды ярких проявлений. Они умеренно светские. Они себе не могут позволить ни ум, ни глупость. Они позволяют себе быть неглупыми. Одеваются не дорого и не дешево. Не кичатся своими знакомствами, но и не чураются их. Это мой круг. Тем не менее я очень интересуюсь людьми, которые убивают быков на корриде или танцуют фламенко либо объедаются мухоморами и валяются на асфальте Круазетт в ожидании контакта с потусторонними мирами. Эти люди мне тоже интересны. Я не хочу быть чужим для них. Я интересуюсь маргиналами — не значит, бедными или богатыми. Если они яркие, я могу пожертвовать своими пуританскими нравами. И пойти спать не в 12 часов ночи, а в 5 утра, хотя я режимный человек, ем только правильную еду, пью только правильные вина и ничего дикого себе не позволяю. — Какое свое интервью ты считаешь наиболее удачным? — Самое интересное — это заставить человека думать. Когда общаешься с человеком растительного происхождения, пусть даже это будет хищный цветок, но живущий рефлексами, а не умственной жизнью, и понимаешь, что выжить можно только в том случае, если поймешь законы другой природы и среды, и если этот человек начинает вдумываться в им сказанное, то это, конечно, большой успех. Из таких персонажей я могу назвать Софи Лорен. Она старалась думать — ей не всегда это удавалось. Она смотрела на своего агента. И он иногда говорил: "На этот вопрос мы не будем отвечать". — Ты человек, совсем лишенный комплексов? — Нет. Я еще не могу себе позволить быть скучным. А это высшая степень аристократизма — быть скучным. Я не могу себе позволить в обществе молчать. Если уж я выхожу в общество, то как на работу. Я стараюсь быть интересным, стараюсь интересоваться окружающими, что абсолютно не нужно. И как человек светский, развлекая кого-то, вдруг обнаруживаю возле себя, что какое-то ничтожество ощущает себя патрицием. И вот это меня злит. — А в детстве не было никаких комплексов? Может быть, что-то мешало? — Мешали взрослые, наверное. Но и бодрили тоже. Их присутствие помогало мне объединять подростков против внешнего врага. Мои родители были архитекторы, и они отправляли нас в свой лагерь архитекторов. Я там ввел денежную систему. Это были листки календаря. 1 августа, 1 июля, 1 апреля — один рубль, 2 августа, 2 июля, 2 мая — 2 рубля, ну и так далее. Без моей подписи они были недействительны. Получить их мог каждый, но для этого надо было обойти по забору территорию пионерского лагеря и ни разу не упасть. Один раз обошел — получал 1 рубль, два раза обошел — 2 рубля. Но не каждый мог обойти столько раз, сколько хотел. Только приближенным — "силовикам" — разрешалось обойти по периметру три раза. У каждого из них могло быть 9 рублей. А те, кто не попал в эту категорию, не обладая нужными качествами, могли обойти в день только один раз. И получить один рубль. Параллельно я был еще председателем совета дружины. И я сделал как бы два стандарта: первый — легальный, а второй — теневой. То есть у нас было две структуры управления хозяйством. Причем деньги были конвертируемые: на обеде полагалась на десерт виноградная гроздь или яблоко. И каждому блюду была присвоена своя цена. На 5 календарных листков можно было купить сигареты. Банки с клубникой, которые привозили родители, тоже можно было купить за мои деньги. И директор пионерского лагеря всегда сажал меня на колени, когда мы фотографировались. — Насколько же сейчас ты активен? Интересует ли тебя политика? — Чисто вегетариански. Это не мой бизнес. Я интересуюсь политикой настолько, насколько охотник, собираясь на охоту, интересуется погодой — дождем или солнцем. Но у меня свои куропатки. Шолохов считает себя немолодым духом, живущим на Земле уже не впервые. Например, молодых духов он отличает по "родовым пятнам" — по их бесконечному социальному самоутверждению, непониманию, что неучастие в чем-то бывает иногда более знаково, чем участие. Что не прийти на прием бывает порой важнее, чем прийти, что не быть на этой тусовке важнее, чем быть, — короче говоря, что жизнь состоит не только из плюс-приемов, но и из минус-приемов. Молодые духи, утверждает он, не понимают, что перебираться из одного класса в другой, минуя те классы, которые находятся посерединке, можно только творческим людям. А если ты социальный человек и стартовал с 92-й ступеньки, ты не можешь в силу трех комбинаций оказаться на 804-й. Ты должен пройти всю "дедовщину". Творческий же человек рождается для того, чтобы ему принадлежали народы и континенты. Его помнят Микки Рурк и Джон Траволта, его знают Мартин Скорсезе и Катрин Денев, Софи Лорен и Джина Лоллобриджида, Клинт Иствуд и Джонни Дэпп. И их память, наверное, как память рыб, проникает в него, но их личности не вытесняют его собственную, потому что он никогда не переходит критическую грань.
