Нескладный и неуклюжий темнокожий мальчишка с длинными руками и ногами... "Кто это такой? Боб Бимон?" — вяло перешептывались на трибунах мексиканцы, обмахиваясь чуть примятыми спортивными газетами. Боб Бимон — это была минутная скука, которую нужно было просто переждать. Что-то вроде легкого облачка, набежавшего на солнце в то время, как весь пляж растянулся на раскаленном песке в коллективной надежде на умопомрачительный загар. Да, Бимон был лишь раздражающим облачком; ультрафиолетом, от которого должен был вскипеть адреналин у многотысячной толпы, собравшейся на трибунах олимпийского Мехико-68 были другие, совсем другие. Советский прыгун в длину Игорь Тер-Ованесян, американец Ральф Бостон... У каждого в послужном списке значился мировой рекорд. Ральф Бостон прохаживался в ожидании своей попытки с сознанием собственного могущества и значимости, Тер-Ованесян — с отрешенной сосредоточенностью. Бостон в свое время уже перепрыгивал через вечность — через достижение Джесси Оуэнса (8,13 м), которое было датировано лохматым довоенным 1935 годом. Оно продержалось четверть века, пока в шестидесятом Бостон не улетел на 8 метров 21 сантиметр — вот рулетка, которой измерялись могущество и значимость звезды сборной США Ральфа Бостона. Отрешенная сосредоточенность Тер-Ованесяна котировалась еще выше — 8,35. В те мгновения, когда начинал свой разбег "Как вы сказали? Боб Бимон?", Игорь Арамович еще был обладателем мирового рекорда. Да, в самом деле, кто же это был такой — Роберт Бимон, Боб Бимон? Интересно, что в книге Тер-Ованесяна он впервые упоминается, лишь когда речь заходит об Олимпиаде в Мехико. Впрочем, Ральф Бостон знал своего товарища по сборной США ненамного лучше. Новичок американской сборной, попавший на Олимпиаду почти случайно. У американцев всегда был довольно жесткий принцип отбора в национальную команду. Взобрался на ступеньку пьедестала на чемпионате США — считай, что ты уже в сборной. И никого при этом не беспокоит, что ты просто выскочка, которому удалось зацепиться за медаль только потому, что приму в ступню укусила оса и это досадное недоразумение помешало ей улететь подальше. Полет Бимона над прыжковой ямой Мехико — ему уже придумано столько названий, что сложно сейчас изобрести что-то новое. Это так же трудно, как повторить тот прыжок в бесконечность. Боб Бимон — его называли "машиной времени" и "рывком навстречу двадцать первому веку", хотя как раз в 1968-м, во время Олимпиады в Мехико, когда мир впервые увидел чудо под названием Боб Бимон, двадцать первый век был еще несбыточно далек. К своему "рывку навстречу двадцать первому веку" Бимон подбирался предельно вкрадчиво. Еле-еле вполз в финальную часть — с посредственным результатом, и то лишь с третьей попытки, которой предшествовали два заступа. Что делал бы любой из нас на месте зрителей-мексиканцев, как не обмахивался измятыми программками, слушая вполуха монотонное объявление выхода Боба Бимона? Но вот над стадионом замерли отголоски дикторского эха, и о том, что случилось после, лучше всего прочесть в книге Тер-Ованесяна. Боб Бимон — не только "прыжок в сторону миллениума". Так называлась и личная трагедия великого советского прыгуна, не ставшего олимпийским чемпионом. "...Судья вызвал на старт прыгуна под номером 254 — Роберта (Боба) Бимона. Накануне в квалификационных соревнованиях он дважды заступил и только с третьей попытки попал на основные соревнования. Сейчас, когда он был в двух метрах от меня, на старте, я почувствовал, что он предельно собран, голова его была опущена и слегка раскачивалась, он дважды поднимал ее, устремляя взгляд в сторону прыжковой ямы. Мне знакомо это чувство, когда тобой движет страх, страх: "Не заступить!". Разбег Бимона был быстрым, в этом разбеге была легкость и сдержанность крадущегося перед прыжком хищника. Прыгуны в длину обычно несколько приседают на предпоследнем шаге, и из-за этого последний шаг получается на одну стопу короче. В этом прыжке Бимон как бы растянулся на последнем шаге, напрыгнул на толчковую ногу, и поэтому шаг его получился даже длиннее предпоследнего. Он оттолкнулся вверх, голова его была откинута назад, грудь и плечи выгнуты, и во всем прыжке были те удивительные равновесие и стремительность движений, которыми мы восхищаемся, наблюдая хищных животных. Взлетев в воздух, Бимон прогнулся в самой высшей точке полета, сделал одно беговое движение ногами и, сложившись как перочинный нож, пошел на снижение. Я не раз восхищался удивительной способностью танцовщиков как бы зависать в воздухе во время прыжка. Эта способность с трудом поддается тренировке и в большинстве случаев является врожденной. У Бимона в середине полета и даже во второй его половине, в тот момент, когда другие прыгуны камнем падают вниз, произошло чудо: он завис над прыжковой ямой, словно на невидимом парашюте. ...Судья взялся за измерительную трубу и начал двигать ее по рейке, на которую были нанесены метры и сантиметры. Измерительная планка заканчивалась на отметке 8,70. Наука не планировала более далеких прыжков. Ральф Бостон, проходя мимо меня и смотря себе под ноги, процедил: "Это 28 футов (8,53 м)!". Около ямы среди судей царило смятение. "Фантастика, — бормотал судья, глядя в оптическую трубу. — Нужна рулетка..." Наконец на табло появились цифры — 8,90. Я краем глаза схватил эти цифры, отвернулся со слабой надеждой, что оператор ошибся, как иногда бывает, и на табло сейчас покажут другой, истинный результат. "Что это такое?" — спросил англичанин Линн Дэвис, который тоже не мог поверить в то, что произошло. Цифра 8,90 ничего не говорила Бимону. Он ориентировался только в футах и дюймах. Ральф Бостон подошел к нему и сказал: "Ты прыгнул на 29 футов". Бимон схватился за голову, упал на колени и поцеловал тартановую дорожку. Практически на этом соревнования закончились". Тот день — 18 октября — и сам Роберт Бимон до сих пор остаются самой, пожалуй, грандиозной спортивной загадкой двадцатого века. Ответа на нее нет и по сей день. Ну нет ответа на вопрос: "Почему Бимон, отправив в Мехико свое "письмо в бесконечность", больше не смог сделать ни одного выдающегося прыжка?" Версии всплывали и тут же тонули — тонули с такой же скоростью, с какой тонет орудие труда топор. Мехико — это высокогорье, в условиях высокогорья прыгать действительно легче. Сам Тер-Ованесян, по его собственным словам, готовясь к Мехико, тренировался в горах, приблизительно на той же высоте, в Ленинакане. И на одной из тренировок прыгнул на 8,67 "с микроскопическим заступом". Но между 8,67 и 8,90 — огромная разница! Это во-первых. А во-вторых — горы оставались 18 октября горами для всех, не только для Бимона. Но они не смогли помочь ни Тер-Ованесяну, ни Бостону... Единственная лазейка, которую можно найти в этой версии, — то, что у каждого организма своя реакция, и разреженный воздух высокогорья, который мог дать Тер-Ованесяну лишь легкость, приклеил Бимону парапланерические крылья. Повторюсь, это лишь лазейка, но никак не полноценный аргумент. Второе объяснение — техника Бимона. Первобытная техника, идущая вразрез с общепринятой, но идеально подходящая долговязому и нескладному Роберту. Бимон прыгнул, грубо говоря, как получилось, а не как требовали каноны техники: он максимально подстроился под самого себя. Что ж, видимо, ничего не остается, кроме как признать: это было обыкновенное чудо, которое не принимает никаких объяснений. Известный спортивный журналист Евгений Малков, много лет пишущий о легкой атлетике, когда я спросила, как он объяснил бы феномен Бимона, ответил: "Лично мне Бимон очень напоминает прыгуна в высоту Дика Форсбери с его легендарным прыжком спиной вперед. Они похожи своей психологией: оба не собирались чем-либо удивлять мир. Когда в позапрошлом году Форсбери приезжал в Москву и мы с ним разговаривали, он все пытался мне объяснить: "Понимаете, я просто прыгнул так, как мне было удобнее. Я не думал, что из этого получится мировой рекорд!". Вот также и Бимон. ОН ПРОСТО ПРЫГНУЛ — И ВСЕ!" "И Бимон, и Форсбери, — продолжил свою мысль Евгений Алексеевич, — напоминают чертей из табакерки. Они выскочили ниоткуда и скрылись в никуда. Возможно, они не задержались на своей высоте оттого, что их рекорды не были выстраданными. Оба сразу практически случайно взяли высокую ноту..." Неожиданное счастье, свалившееся на молоденького Бимона, стало одновременно и его бедой. Как здорово подметил Евгений Малков: "Бимон прыгнул все же слишком далеко для своего времени". После Олимпиады в Мехико в Америке началось всеобщее помешательство на почве Бимона. Пять олимпийских колец, ловко ухваченных на лету парнишкой двадцати двух лет от роду, стали превращаться в банковские нули, добавленные к цифрам его баснословных гонораров. Под Бимона, в надежде, что он повторит свой прыжок, выдавались бешеные деньги. Когда у Роберта ничего не получилось в первый раз, ему ободряюще улыбались. Когда не получилось во второй, стали сочувственно кивать. После того как Бимон в десятый и двадцатый раз не показал ничего интересного, от него отвернулись, прикрывая ладонью зевок. Он ушел как-то незаметно, чтобы снова стать одним из многих — тем же, кем был до 18 октября 1968-го. ...Его рекорд был побит через 23 года, относительно недавно — в 1991 году, в Токио, Майком Пауэллом, который улетел на пять сантиметров дальше. Пять сантиметров — спичечный коробок, но за этот коробок Пауэлл "умирал" долгие годы. За этот коробок дорого заплатил бы Карл Льюис. Льюис не смог закончить карьеру победителем Бимона, хоть и мечтал об этом долгие годы. ...Впрочем, кто знает. Может быть, для великого Карла это и к лучшему. Боб Бимон, он ведь прыгнул слишком далеко, чтобы стать счастливым.
